В ДЕНЬ ПОБЕДЫ 45-го

Всё еще было впереди... и послевоенный голод 1946-47 годов, и поиски работы в Альметьевске после окончания средней школы – в куртке, перелицованной из отцовской шинели; и университет, и стихотворные сборники, и почетные звания – все все еще было впереди. А позади лишь одно – лишенное радостей детство в военное лихолетье. 

Говорят, человек помнит себя с четырех-пятилетнего возраста. И вправду, к началу войны мне было всего пять лет, а я отчетливо с самого первого дня помню те суровые годы. Впрочем, нет, не с первого дня войны, а с того, когда отца проводили воевать. Он уехал, и я сразу начала видеть его во сне. Снился он мне всегда одинаково: почему-то не в солдатской шинели, хоть и на военной службе, а в черном своем костюме, в котором ходил в школу на уроки, и с одной-единственной медалью на груди. Круглая-круглая медаль отливает бронзой, как новый пятак. Каждую ночь я вижу один и тот же сон и наутро рассказываю об этом родным. Дома не верят, говорят, что я выдумываю, мол, не может каждый день сниться одно и то же. Мне становится обидно и, плача навзрыд, я начинаю ссориться со всеми, дерзить. Даже драться. 

А вот в великий праздник – День Победы – отец предстал в моем сне совершенно по-другому. Жили мы в деревне, где не было ни радио, ни телефона. Видимо, поэтому известие о победе дошло до нас с опозданием. Во всяком случае, мать, ни сном ни духом не ведавшая о победе, отправила нас утром девятого мая на недалекий пригорок за дровами. Дровами назывались старые, окаменевшие пеньки от когда-то вырубленных дубков. Мы кое-как отрывали их от земли, набивали ими мешки и тащили домой. Это было славное топливо! 

Старшая сестра и увязавшиеся с ней Венера и Ринат пошли выше в гору. Я же, наполнив свой мешок сухими корягами, привалилась спиною к деревцу, раскинула ноги. Одному Аллаху известно, как долго я так сидела и почему оказалась во власти блаженного забытья. Предо мной предстал отец. Он немного постоял, как бы в удивлении уставившись на мои ноги в цыпках, затем снял с себя шинель (на этот раз он был в солдатской шинели) и накрыл меня. Сам укутывает меня в шинель, старается уложить поудобнее, а сам негромко говорит: «Вставай, доченька, вставай, не время сегодня спать! Вот что я тебе привез. Подымайся. Отдам, только когда придем домой». 

В долгие весенние и летние дни мама старалась не поднимать нас рано, желая, чтобы мы спали как можно дольше. Наверное потому, что сон немного заглушал чувство голода... А может, хотела, чтобы лучше отдохнули наши набегавшиеся за день ноги в кровоточащих цыпках. А отец повторяет: «Вставай, не такой сегодня день, чтобы спать...». 

Когда я проснулась, у моих ног стояла страшно возмущенная сестра: «Вставай, бесстыжая! Нашла время дрыхнуть. Всю рощу обегали – везде тебя искали. Пора стадо встречать. И что сейчас мама с тобой сделает?!» 

Я шагала домой, еле успевая за нею, и рассказывала свой сон. Апа не поверила: «И как тебе не стыдно заливать? Не ври уж, разве можно средь бела дня сны смотреть?!». А сама, когда перешли речку и стали подниматься на пригорок, все же спросила: «В какой шинели был отец? Как у Хамита?» – «Нее-т, не в такой. У твоего Хамита шинель зеленая, болотная, как у фрица. У отца совсем другая. Длинная, как у того маршала, что висит  на стене в сельсовете. И даже длиннее, если хочешь знать. Ее полой всю деревню нашу можно прикрыть. Вот так!» – ответила я. 

Когда мы, наконец, добрались до деревни, то увидели, что все высыпали на улицу: и стар, и млад, и женщины, и детишки, и покалеченные фронтовики... Даже Хасанша-тихоня, в другое время не высовывавший на улицу и носа, был среди людей. Тут же крутились дети из соседней деревни Роман-Ибак. Наша мама облачилась в красное шелковое платье, которое ни разу не надевала за всю войну. Черные кудри она чутьчуть опустила на лоб, как на довоенной фотографии, снятой, когда они вместе с отцом учительствовали в Карамалах – такая красивая! Так что там со мной сделает мама?! Ничего не сделает. Вон же, заняла у Асма эби картошку (а у кого она выпросила муку – я не помню, то ли она не говорила, то ли я позабыла) и сделала дурчмаки. Много-много. Даже не стала их разрезать, положила на наши миски целыми. Сама плачет, сама смеется. Плачет и апа. Я тоже плачу. И Венера. Не плачет один Ринат. Ему только четыре годика. Когда призвали отца, ему было всего четыре месяца. 

Сколько лет прошло... Многое тогда еще было впереди. Как исцелялись от ран войны, как учителя-фронтовики, облаченные в шинели, давали уроки в школах и как они, заготавливая лес вместе с учащимися постарше, строили деревянные школы-одноэтажки. И как выпускники этих школ, наши сверстники, строили в годы, сейчас презрительно именуемые застойными, новые города, как прокладывали пути во вселенную... Все это еще впереди... 

Пока же – день Победы. Самый первый! 

Клара БУЛАТОВА

Перевод с татарского И.Бадретдинова
фото из отрытых источников