ДМИТРИЙ ПОЛОСИН музей, ролики, свобода

Наш сегодняшний герой – Дмитрий Полосин, сооснователь Музея чак-чака и один из организаторов «Том Сойер Фест». Музей чак-чака – один из самых успешных частных проектов в Татарстане – и это на том культурном поле, где привычно работают лишь государственные организации. За эти годы о Диме и Раушание Полосиных (обычно всегда вместе – и семья, и компаньоны) было сделано большое количество материалов в СМИ, и, как правило, это вызывало бесконечное удивление: как вообще могло прийти в голову зарабатывать музеем и на что же они на самом деле живут? Осенью Полосины приняли участие в полуфинале всероссийского конкурса сувениров и из 30 заявок целых 19 прошли в финал, то есть от двух человек примерно столько же заявок, как от целого региона! Я много фотографировала работу Димы и Раушании, и меня всегда восхищал и удивлял их комплексный подход ко всему, что они делают. Они выигрывают там, где большинство людей даже не стали бы просыпаться.

– Что нужно для раскрутки частного музея? 

– Многое совпало. Когда начался кризис в автомобильной промышленности, где мы тогда работали, мы стали задумываться, тем ли мы занимаемся и что останется после нас. Стали искать что-то новое. У нас тогда был автоклуб, где владельцы одной марки встречались и общались на разные темы. Мы могли приехать в любой город, и нас встречали друзья по клубу. Это было, конечно, здорово. Когда мы переехали в Казань, то организовали такой клуб и здесь, но в Казани нас было очень мало, люди здесь почему-то боялись делиться эмоциями и даже рассказывать, какой у них автомобиль. Здесь зачастую считается, что если у человека авто за миллион с лишним, то он крутой и не будет общаться с людьми, у которых автомобиль, скажем, стоит 500 тысяч. Здесь очень чёткая градация. До сих пор такая иерархия, что если глава компании ездит на одной машине, то ты не можешь купить дороже.

– Тебя не отталкивало от региона то, что здесь все такое закрытое и особое? 

–Нет, мы как раз пытались все расшевелить. И в принципе немножко расшевелилось. Наш клуб прожил лет семь или восемь, то есть он и сейчас есть, но снова в зачаточном состоянии, потому что им никто не занимается. Но тогда наши друзья по автомобильному клубу приезжали из других городов и спрашивали, что посмотреть в Казани. Мы стали разбираться в истории города: не интересно же просто показывать дома с табличками, и настолько окунулись в культуру города, региона, что появилась идея музея. 

– Что-то изменилось в отношении «больших» музеев к частным за последнее время? 

– Частные между собой стали общаться больше. А между государственными и частными музеями, конечно, не пропасть, но большой овраг. Понимание ведения бизнеса у нас сильно отличается: государственные музеи должны отчитываться за все. Проведение любой выставки нужно согласовывать, причем это делается за год, как в крупных корпорациях. Вот это немного подкашивает, а мы – мобильные и можем сделать все быстро. Другое дело, что стоит вопрос: «Что можно называть музеем, а что нет?» И мое личное мнение: пандемия показала, кто необходим рынку. Если люди на пешеходной улице открывали нечто и называли музеем, платили туроператорам, чтобы они заводили туда народ покупать сувениры, но за этим ничего не стояло, они не выжили. Вся эта история с пандемией сжала рынок. А когда музей несет в себе нечто большее, чем желание зарабатывать, какие-то смыслы, то открытия таких музеев ждали, был запрос. Первые два года и к нам было много вопросов, имеем ли мы право называться музеем. И мы пытались своей работой доказать, что это музей, но особый: мы занимаемся нематериальным наследием. Есть международный опыт, когда ЮНЕСКО поддерживает именно нематериальное наследие народа, например, кухню. Но Россия не подписала соответствующий международный документ и в эти списки не попадает. Мы как раз недавно говорили с Артемом Силкиным (директор музея-заповедника «Остров-град Свияжск» – прим. ред.) на эту тему. В следующем году сюда приезжает делегация ЮНЕСКО, и будем поднимать этот вопрос на форуме.

– У меня ощущение, что вас как музей стали воспринимать всерьез сначала в России и только потом в Татарстане. Это так? 

– Профессиональное сообщество музейщиков, наверно, относится с холодком и сейчас.  А если брать туристическую сферу, то здесь смотрят на отзывы в сети. И сначала нас раскрутили частные гости, которые сработали как сарафанное радио. Есть определённое количество людей, которые смотрят те или иные СМИ. После того, как у нас побывала Жанна Бадоева (программа «Орел и решка»), то у нас просто все разрывалось от звонков. Мы открылись с четкими правилами: опаздывать нельзя, заходить не позже, чем за 10 минут от начала программы. А так как такие правила оказались новыми для всего региона, то мы поссорились буквально со всеми: с туркомпаниями, с чиновниками. Эти правила никто не понимал. И мы подумали тогда, что нам кранты.

– А ВИП гостей у вас много?

 – У нас нет ВИП гостей, потому что мы ко всем относимся как к ВИП. Когда мне звонят и говорят, что к вам приедет такой-то, я отвечаю: отлично, звоните в музей, и, если на это время есть место, пусть едет. Обижались, не понимали. Но мы все-таки всех приучили, и они подстраиваются: у нас расписание, мы не можем его отменить или перенести, мы не можем принять кого-то одного и отодвинуть людей, которые уже забронировали это место. Как правило, мы обозначаем время и «с вами будут еще гости». Такое правило. Однажды у нас был посол Ирана с супругой. О том, кто они, мы узнали после экскурсии, они сами сказали. А потом из Ирана нам прислали в подарок шамаиль и фото.

Самые первые «высокие» гости, которые у нас были, это представители посольства Турции с министерской делегацией из Москвы. Все мужчины поехали на официальное мероприятие, а жены поехали к нам. И мы впервые столкнулись с тем, что к нам приходила «служба номер 1», за сутки здесь перекрыли дороги, машины убрали, с собаками приходили… В конце концов они оказались очень классными, мне еще заранее позвонили из министерства и спросили, сколько у нас сотрудников, я думал, что это еще одна проверка, а оказывается, для всех сотрудников приготовили небольшие подарки! Это было очень трогательно. Еще мы почему-то хотели, чтобы у нас побывал Рустам Минниханов. Все были, а он нет. И однажды, благодаря Олесе Балтусовой, Президент Татарстана решил посмотреть частные проекты, в том числе заглянул к нам. Тут все было довольно официально: мне накануне позвонил его врач и сказал, что ему можно только определенный напиток. Мы заварили для всех чай с чабрецом, дачный чай, а для него специально ромашковый. И вот мы разливаем, и он смотрит: всем одно разливают, а ему другое. И мы ему тихонько объясняем, что нам сказали поить его отдельно. Он посмеялся и сказал, что уж немного можно, и стал пить чай вместе со всеми. Чай понравился, а на баурсак он поулыбался и сказал, что суховат.

– Что еще говорил? Детство не вспоминал? 

– Нет, детство у нас вспоминал губернатор Ленинградской области. С ним была куча подчиненных, в итоге его свита уже перешла дальше, а он задержался и рассказал про быт его бабушки и  мамы. Когда они к нам приходят, они – не чиновники, они, в первую очередь, – люди. 

– Ты ешь сейчас чак-чак или его уже слишком много в твоей жизни?

 – Я его в принципе ем. Но с учетом того, как сильно я скучал по нему, живя в Москве, теперь можно сказать: сейчас я наелся. Когда мы стали делать музей, ездили с Раушанией по родственникам и по друзьям, которые нам пекли чак-чак и баурсак как образец. Потом мы пекли вместе с ними, потом вдвоем. Еще мы пекли чак-чак для свадеб, и тогда реально делали его просто тазиками, как плов. И все, конечно, вдвоем, и не пересказать, сколько мы перепробовали. А потом еще искали поставщика, и чак-чак закупали буквально килограммами, чтобы распробовать на вкус в разное время. Из того, что нам понравилось, мы откладывали, чтобы посмотреть, сколько он хранится. И в то время чак-чака мы немножко переели. 

– Сталкивался с негативом, что сам русский, а занимаешься татарской культурой?

 – У меня классная отмазка: у меня дед-татарин и сам я женат на татарке. Меня часто спрашивали, как русский человек занимается музеем, связанным с татарской культурой? Но у меня встречный вопрос: а почему местные этим не занимаются? Стесняются? Мы часто сталкиваемся с тем, что мусульмане более закрыты и что татары не особо любят о себе заявлять. Люди не хотят рассказывать о своей семье, о быте. Вот так и оказалось, что мы готовы это делать, а человек татарской национальности с правильными татарскими корнями это не сделал. А может, это просто случайность, на самом деле. 

– Я так понимаю, ты постоянно учишься. А какое у тебя образование? 

– Обычная школа в Набережных Челнах. У меня нет сентиментального отношения к школе. Сейчас смотришь уже со своей колокольни и понимаешь, сколько в школе можно было дать детям, а тебе давали какую-то унылую программу просто потому, что кто-то сказал, что так надо. Я никогда не понимал, например, уроки музыки, где мы просто учили песни. То есть мы иногда пели то, что учили, но не знали нотную грамоту. Неужели за столько лет мы не смогли бы ее выучить, чтобы хотя бы наиграть на пианино простую песню? Но нас до пианино не допускали, у нас была тетрадка с революционными песнями, и все. И так со всеми предметами. Я жил в переходное время, закончил школу в 90-е, нас тогда готовили идти по стопам родителей – в моем случае это завод. Все мое будущее представлялось тогда таким: раз мой папа инженер на заводе и мама тоже работает на заводе, то мне нужно идти в политех, а потом за станок. Нас уже в выпускных классах каждую среду водили на завод учиться работать на станке.

– И тебя радовала подобная перспектива? 

– Нет! Представляешь: тебе целый день нужно делать одну и ту же вещь. Я подал документы и в Камский политехнический, и в Ведический университет, и мне пришел ответ и оттуда, и оттуда. Тогда я выбрал Ведический, вуз был коммерческим, но, к счастью, родители меня поддержали. У меня специализация: менеджмент и маркетинг. К нам приезжали бизнесмены из Голландии, Норвегии, из Индии, они рассказывали нам о том, как вести бизнес, но мы не понимали, что они нам говорят. Какой бизнес, что это? Тогда все начинали крутиться, из разряда «купи-продай», в Челнах все кинулись в Китай и Турцию за тряпками, особенно когда сгорел завод двигателей. Мы с другом пытались перепродавать музыкальные центры, мне было лет 18. При этом, студенческая жизнь была у нас веселая, потому что сам институт был неформальный. Международный ведический университет Магариша звучит, конечно, страшновато.

– А из ведического что было в программе?

 – Нам рассказывали, откуда появился мир, что есть единое поле, что такое медитация – это была философия самого университета. Мы приходили в семь утра и медитировали, у нас был отдельный зал для этого. На меня это сильно повлияло, потому что, когда на первом курсе отсеиваются те, кто не может учиться, не хочет или понимает, что попал не в ту стезю, остаются если не единомышленники, то те, про кого ты говоришь: «хорошие люди». У нас было три группы в нашем потоке и перед нами еще три. И мы знали всех в лицо и могли к любому обратиться. Ректором был Ханс Хофф из Швеции. Он с нами общался на английском через переводчика. Сейчас этого университета в России нет, а в штатах он остался. Его называют «золотые купола», там есть даже целый стадион для медитации, чтобы всемирная энергия питалась хорошим положительным зарядом. Для нас это не было фанатично, это не было религией, это было прикольно.

– А ты сейчас медитируешь?

 – Нет, давно нет. Меня за это ругают те, с кем я учился. – У тебя были проблемы на работе, когда ты называл, какой институт закончил? – Я старался его особо не называть.

– Что у тебя осталось от такого образования

– Отношение к людям. Мне там показали другую сторону: материальное меньше значит в нашей жизни. У меня потом не было погони за большими деньгами, мне нужно было общение с людьми, смотреть на все в целом. И в нашем проекте музея деньги были не на первом месте, может быть, благодаря этому здесь все живет.

– Любимые книги?

 – Слушай, это проблема. В моей жизни огромное количество профессиональных статей. Когда мы в это здание только переехали, у меня была мода собирать книги и привозить их в музей. Вот что из этого я прочитал? Наверно, почти ничего.

– От чего ты устаёшь? 

– От монотонности.

– И сколько у тебя сейчас проектов? 

– Мы разделили производство пастилы и чайную, плюс музей, сувениры, проекты Раушании, «Том Сойер Фест», и еще я член татарстанского совета ВООПиК и сейчас координирую и организую Школу наследия волонтеров – тех, кто будет работать с памятниками архитектуры. И так как я этого никогда не делал, то все очень интересно. Несколько лет назад мы попросили министра культуры РФ Мединского покрасить нам забор, и он тогда же подписал бумагу о том, что волонтеры скоро будут работать на памятниках, но пока все сложно, потому что нет регламента, что конкретно они могут делать. И мы с нашим комитетом каждый раз спорим в высоких кабинетах об этом. Еще «Том Соейр Фест» в этом году сложный. Время суток передвинулось, и львиная доля волонтеров, которая работала обычно, теперь не может нам помочь при всем своем желании. Поэтому работает старшее поколение, либо те, кто может освободиться раньше. И я сам не успеваю работать именно физически. Понятно, что я организатор и должен делегировать, но ты сама знаешь эту тему – ты приходишь к домам ТСФ и можешь сказать: вот это я делал, вот здесь красил, вот здесь шкурил. И это приятно. С другой стороны, если меня дом потребует, то все сложится, с ним всегда так. Ты можешь неделями носиться по делам, а потом в какой-то день здесь потребуешься именно ты, и я могу провести здесь весь день, что-то чинить. Это такая дань, которую дом от меня потребовал, я ее подарил, и гуляй дальше.

– А есть то, чего ты боишься?

– Хм…

– Нет?

– Я много чего боюсь, просто это надо же перечислять все. Может быть, предательства, того, что все рухнет. Хотя с возрастом отношение меняется. Наверно, я дожил до того момента, когда ты либо философски ко всему относишься, либо просто по-другому. Раньше мы очень сильно тряслись над материальным, у нас же до сих пор есть люди, которые, увидев, что бампер поцарапали, вопят: караул, конец жизни! А ты сейчас выходишь из дома: бампер, упс. Поехал дальше. Вот такие мелочи из жизни уходят.

– А самоизоляции второй раз не боишься?

– Да, возможно, боюсь. Особенно потери коллектива. Хотя и потери денег тоже. Потому что мы из самоизоляции выходили с тем, что мы осенью будем платить за то, за что не платили весной. Это и ипотека, и аренда, и если опять все закроют, то чем отдавать?

– Я знаю, ты на работу ездишь не только на машине, а что любимое – ролики или самокат?

– Ролики. Самокат достаточно ограниченная вещь, он боится воды, бордюров, ты иногда не знаешь, где ты можешь ехать, а где нет. А ролики – это свобода. Ты можешь ездить как угодно, где угодно, лишь бы не грязь и не слякоть.

– Учитывая наши погодные условия, это примерно 1/6 часть в году…

– Ну да, зато совершенно свободен. После того, как ты на роликах поездил несколько дней на работу, тебе кажется ты таааак медленно ходишь, даже на машине кажется, что медленно едешь. В Казани я весь центр изъездил. Я очень сильно хотел ролики, купил еще в Москве, Раушания была на переговорах, а я поехал в Речной порт, там от стоянки небольшой спуск к набережной, где можно кататься. В детстве у меня были квадры, которые на четырех колесах и надевались на ботинки. А тут первый раз хорошие ролики. Я надел и поехал сразу с горки и так навернулся! Я все себе разодрал, у меня просто отовсюду шла кровь. Еле-еле доковылял до машины, даже до аптечки не стал добираться – настолько все было плохо. У меня в машине лежали бумажные листы А4, я взял эту бумагу и везде себе поприкладывал и в таком виде поехал домой.

– Есть что-то, по чему ты скучаешь, что уже закончилось?

– Наверно, нет. Сейчас я понимаю, что не может повториться то, что было. Время другое, люди другие. Самое лучшее время сейчас и в будущем, я сильно не оглядываюсь. Вот это типа «без истории не будет будущего», это не мое.

– Сказал человек, который занимается историей...

– Если ты сохраняешь и передаешь, это одно, а если ты все время будешь жить прошлым, это ненормально.

– А если будущим?

– А в будущем прикольно. Я один из тех, кто умеет планировать и придумывать. То есть ты строишь в голове идеальную картину любого дела. И когда потом все идет в тартарары, меня это сильно расстраивает, но потом каким-то образом ситуация всегда превращается в плюс.

Фото Юлии Калининой