Ильхам Сафиуллин: Я хочу навсегда забыть о криминале и снимать кино!

В тот момент, когда правоохранительные органы нашего региона всерьез взялись за подростковую преступность, а московские журналисты назвали происходящее «казанским феноменом», наш собеседник был в «зоне риска» – ему было 15 лет, он жил в Казани, занимался спортом, и как каждый уважающий себя подросток, умел постоять за себя… и за своего друга. Когда он вышел на свободу, в стране уже был другой строй, а «улица» жила по совсем другим законам.

Ильхам Сафиуллин – продюсер полнометражного игрового татарского фильма «Трехногая кобыла», а также исполнитель одной из ролей в ленте. Презентация проекта состоялась 19 октября 2008 года в пресс-центре IV Казанского международного фестиваля мусульманского кино «Золотой минбар». Родился в Казани 26 февраля 1961 года.

Я хочу навсегда забыть о криминале и снимать кино!
В тот момент, когда правоохранительные органы нашего региона всерьез взялись за подростковую преступность, а московские журналисты назвали происходящее «казанским феноменом», наш собеседник был в «зоне риска» – ему было 15 лет, он жил в Казани, занимался спортом, и как каждый уважающий себя подросток, умел постоять за себя… и за своего друга. Когда он вышел на свободу, в стране уже был другой строй, а «улица» жила по совсем другим законам.

– Ильхам, когда вы впервые соприкоснулись с подростковой преступностью?
– Случилось так, что мы с родителями переехали из интеллигентного района в более криминальный. Мне тогда было лет 15-16. Тогда он назывался Ленинским, а потом стал Московским. В таких районах преступность превышала все показатели, и люди уже с детства готовы были идти в лагеря. Когда уже знаешь, что посадили твоих сверстников, кого-то из школы, кого-то из училища. Тогда уже начинали в школах собирать на «общак», то есть, собирать на лагерь, так называемый «грев». И тогда уже потихонечку стало входить в моду каратэ. Если парень ходил на эти тренировки, автоматически считалось, что он состоял в так называемых группировках. Я думаю, что это было своего рода братство, эти люди по духу своему выбирали себе подобных. Навыки и умения приложить было негде, а им нужно было проверить свою силу. И вот, эти ребята потихонечку стали забирать себе места на танцплощадках, например. Это конец 70-х. И мне не раз попадало от «теплоконтролевских» парней. И это были серьезные ребята. Занимались все. Не курил никто, не говоря уже об алкоголе. В то время у меня уже были приводы в милицию за мелкое хулиганство, мальчишеские проделки. Я переехал в Ленинский район, и в первый же день мне сделали «прописку», как в малолетней колонии. Меня избили очень хорошо, надели на мою голову раму оконную. Стекло, конечно же, разбилось. После этого я перестал ходить в эту школу, я очень сильно испугался. И я обратно вернулся в свою школу, но так как были документы уже в новой школе, получилось, что я несколько лет не учился. Я жил в теплушках со своими товарищами.

– Как реагировали родители?
– Бегали со всей родней по всему городу меня искали. С братьями своими, сестрами, их девять человек, мужья еще их. Они меня очень любили, до сих пор любят. Потому что я ведь был необычным ребенком. Я не понимал, как можно жить в рамках, почему нельзя выходить на улицу. Пятилетним мальчишкой я заходил в автобус, говорил водителю, что мой дядя – водитель автобуса, правду говорил, и доезжал, куда мне нужно. Я объезжал всех родственников и возвращался домой. Меня уже многие знали.

– Чем же закончилась история с «бегами»?
– К моменту окончания школы все были очень рады, что я ушел, так как я в школу вообще не ходил. Я попал в училище – только там по тем временам можно было получить водительское удостоверение. Это же советское время! Права были нужны, чтобы попасть в автобат, там не так прессуют. В то время дедовщина сильная была, не понятно, почему это творили – свои же пацаны своих же избивали страшно. В училище нужно было отучиться 3,5 года после школы. И еще ты подписывал контракт на два года – обязательная отработка на буровой, только после этого ты можешь получить права. Вы себе не представляете – это по 300 метров бурят, такие штанги там тяжелые, в Сочи, еще где-то.
Остается мне полгода до окончания. А я мотокроссом занимался. У нас соревнования – первенство Поволжья и Урала. Все гонщики с собой отвертки таскают – это в зажигании ковырять, чтобы правильное воспламенение было. Я в ту осень получил уже повестку на уточнение – это когда ты приходишь в военкомат, и тебе называют дату, когда тебя будут забирать. Меня должны были забрать в Афганистан. Тогда всех туда забирали, это 80-й год.

– Но училище окончить и поехать в Афганистан вы уже не смогли и попали за решетку?
– Да, я, защищая своего товарища от демобилизовавшегося десантника, совершил непреднамеренное преступление. Я не мог этого принять, как будто все это произошло не со мной. Я решил потом разбиться на мотоцикле и очнулся в больнице. Потерял зрение, дней пять ничего не видел. Я лежу и слышу – мама ходит, милиция. Они говорят, что я, похоже, слышу их. Мама взяла меня за руку. Велела рассказать все, что произошло, дать признательные показания, чтобы оформить явку с повинной. Дня через четыре я стал различать силуэты, и меня перевели в тюремную больницу.
А в той больнице лежат люди, которые, как правило, уже очень давно находятся в изоляции. И они знают, что больница – это полуволя. Там питание хорошее, там отношение к тебе хорошее, Там можно встретить хороших людей. Для кого-то они не хорошие, но по лагерным меркам это хорошие люди, достойные. Их стараются держать изолированно. И я, слепой, попал к ним. Там же веры нет никому, один даже кидал меня, помню, пинал меня, проверял, действительно ли я не вижу. И так получилось, что здесь оказался мой сосед. У моей бабушки он когда-то деньги занимал, ее ровесник, тридцать с чем-то лет уже сидит. И он мне стал объяснять, как надо жить в зоне. Этот дядька старый меня обучил первым азам. Я там пробыл не больше месяца. И после этого меня перевели сразу в карантин.

– Что означает карантин в данной ситуации?
– В ИВС (изолятор временного содержания – прим. ред.) сначала везут, отдел с тобой разбирается, трое суток держат, с тобой разбирается управление, есть ли к тебе какие-то претензии, помимо этого преступления. Пропускают через сито, и только после этого ты попадаешь в СИЗО (следственный изолятор – прим. ред.). И потом попадаешь в камеру на двадцать спальных мест, а сидит там 80 человек. Они стоят по очереди, лежат, где только можно лежать. Там не лежат достойные люди, они стоя будут спать. Бывает, что все достойные оказались, вот, все стоя и спят. Ты спишь немного, потом уступаешь место другому. И он так же. По очереди спят, по очереди едят. Не каждому еще за стол можно сесть. Там уже начинается своя жизнь. Ты по своим правилам не живешь.
Когда меня привели туда, конечно, был шок. Был запах. Страшнейший запах горя, мочи и страха. У всех лица были, как в морге. Даже хуже. Они ждали, что откроется дверь – и это свобода. И когда новенький заходит, представляете, сколько глаз на него смотрит! И все от него что-то хотят. Я зашел и сел за стол. Меня научили так – надо сесть за стол и поздороваться со всеми. И все. Как будто я домой пришел. Прошли час-полтора, принесли обед, и за стол садятся именно те, кому положено. И если в «хате» 80 человек, то за столом сидит, наверное, четыре человека. И еще с ними те, кто им шестерит. И человек 12, кто держит всю эту «хату». После того, как они поедят, за стол садятся все остальные.
Эти четверо встают, идут к столу и мне говорят: «Нифига! Ты тоже здесь?!» Оказалось, что мы знакомы. Потому что в то время уже зарождались свои группы в районах, были парни, которые за район ходили драться или договариваться. Район не был бесхозным. И они оказались моими знакомыми ребятами, которые в то время так же, как я, ездили уже на «Явах», которые могли себе позволить выехать из района и обратно вернуться живыми и здоровыми. И в то же время мотоцикл был одним из показателей, что ты имеешь какое-то отношение к определенным кругам. Эти ребята тоже были «явистами», и мы друг друга знали до того, как попали сюда. Я уже имел «уличное» имя. Говорят, что это кличка, но это никак не кличка. Это имя человек себе зарабатывает на улице, оно не так просто прилипает. И я остался за этим столом.

– А если бы среди них не оказалось ваших знакомых?
– Это огромная удача, если ты попал туда, где есть люди, которые тебя знают. Потому что они на 90 процентов на себя берут ответственность за то, что ты не сделаешь каких-то запрещенных вещей. А если их не будет, человеку самому придется все это пройти от начала и до конца. Как он это пройдет, мы не знаем. Может быть, в эту же минуту все и закончится. Его может кто-то узнать, сказать: «А я ж тебя знаю!», и все, и отсюда ты уже не выйдешь. Не успеешь даже добежать. Все может произойти. Я же не знал, что они там сидят. А вдруг бы сидел какой-нибудь враг мой, которого я где-то обидел, а их много. И все. Тюрьма спишет любого.
В том лагере была одна жизнь. Потом меня вывезли в другой лагерь. Там началась уже другая жизнь. В каждом лагере своя жизнь. Так же, как и в любом отряде. В каждом лагере есть несколько отрядов. В каждом отряде по сто человек. Они делятся на четыре бригады. В каждой есть свой бригадир, который водит на работу, на зарядку, как погонщик стадо, даже в туалет. Обязанность бригадира – сдать всех. Если не сдаст, его там никто не будет держать. И в то же время есть трудовые зоны, где следят только за выполнением плана. Зона должна выпустить определенное количество продукции, она сама себя кормит, не на дотациях сидит. В этих зонах бригадир отвечает только за поставленную задачу. Там уже другая жизнь. Если есть план – можешь быть каким угодно, главное – выполнить план. Представляете, приезжаешь с зоны, где в тапочках нельзя выйти даже из подъезда. Три раза вышел – тебе два года срока дают. За что?! За тапочки! «Неповиновение» – 188-я статья. И вот, ты приезжаешь в Альметьевск! Е-мое! На тракторах, в грязи, спят, в чем упали, лежат пачками. Утром на работу идут одуревшие. План! Если нет плана – бугры уроют. Там каторга.

– А в то время «на воле» «казанский феномен» был в самом разгаре…
– А что такое «казанский феномен» в вашем понимании?

– Организованная преступность.
– «Феномен» никогда не был организованной преступностью. Организованная преступность пришла тогда, когда люди стали получать деньги. За то, что они ничего не делали, а находили цеховиков, которые не платили налоги. Они их обкладывали своей данью, который назывался «за боюсь». С них сначала брали 10-15 процентов. А когда стали просить больше, цеховики побежали в милицию, а те их приняли с распростертыми объятьями, и после этого начался беспредел с обеих сторон. Потому что столкнули братву с братвой. Это были не иностранцы, это были те же ребята, которые жили в том же дворе, учились в той же школе, ходили в те же столовые, ездили на тех же трамваях и автобусах. И они друг друга поубивали. За что? По сей день никто не знает. Тогда, кроме «Тяп-ляпа» никого и не было, так хорошо организованного. Еще были «ново-татарские», потом были «соцгородские» в Ленинском районе и были «тукаевские». Вот, наверное, и все. Остальные были – ну так, ребята с нашего двора.

– Есть версия, что все это было именно хорошо организовано, делали это знающие люди, и подготовка бойцов была чуть ли не профессиональной.
– Это все бред! Я готов ответить за каждое свое слово. Я не думаю, что кто-то может сейчас рассказать, как все это развивалось. Этих людей в живых-то нет. Молодежь чем-то надо было занять. Эта масса людей, которая была брошена на произвол судьбы, потому что родители с утра до ночи работали, родители не следили за этими детьми, а дети росли, как сорняк. Не получали музыкального образования, не читали книг, они жили как дворняжки – что поймали, то сожрали. А большинство воровало, что плохо лежит. Потому что у них ничего не было, ничего. Все, что было у них, это то, что они своровали, взяли поносить, отняли. У нас такое было в детстве – у всех в кармане была мелочь, которая оставалась от разных поручений, когда родители посылали тебя в магазин за продуктами. Оставалась какая-то мелочевка. Тогда это были деньги, можно было уже мороженое купить за 6 копеек. И кто был постарше, они останавливали мальчишек и заставляли прыгать. Это называлось «шакалить». К нему подходили: «Деньги есть?» – «Нет» – «Подпрыгни». Пацаненок прыгал, а мелочь звенела. И за это их уже били. Большинство, конечно, говорило, что деньги у них есть, потому что по-другому никак.

– Тогда кому и для чего все это было нужно?
– Просто силу собирали, которую хотели применить в первом оброке, что ли. Чтобы понимали, что хорошо живут верхи, а низы ничего с этого не видят. Те же верхи, сообразив, что можно получать низами, они эти низы тихонечко и запустили, потому что все, все равно, приходило наверх, и они могли разрулить ситуацию.
В городе по тем временам было две сильные группировки. Это «Тяп-ляп» и «Строительный институт». Там был такой Шашурин, который тренировал ребят этих, студентов. Они были со всех районов, жили в общагах. Почти все были здоровые, накормленные, сытенькие. Все остальные в других районах были доходяги, они не знали, как ударить, только умели пинать по футбольному мячу. А эти пришли, здоровенькие мальчишки, большинство после армии, и Шашурин их тут тренировал. Они занимались каратэ. Те, что могли дать отпор – только шашуринские ребята. Все. Больше с «тяп-ляповскими» один на один никто не выходил. Но когда были перестрелки, «новотатарские» им давали отпор. В то время они могли себе позволить сесть на автобус, так как автобусные парки были рядом, шоферы никуда не могли деться, потому что могли получить по башке, это такие же молодые ребята. Они садились на эти автобусы, подъезжали, оставляли их, ровненько бежали, потому что знали: дисциплина – это залог успеха. Забегали в любой клуб, где шла дискотека, роняли как можно больше народу, потому что они были хорошо подготовленные, каждый знал, куда попасть, это отрабатывалось до автоматизма. Один человек мог уронить сразу троих. Сразу! И они потом садились в автобус и исчезали. Какая организация была. Кто это делал? Оно стихийно произошло.
«Тяп-ляповские» все сели по 77-й – «бандитизм». До того эта статья применялась лишь в послевоенные годы. И после долгого периода тишины она впервые была вновь применена именно тогда. К «Тяп-ляпу» относились Павлюхина, поселок Мирный, и сам район завода «Теплоконтроль». По тем временам не было никакого «Хади Такташа», это были обычные ребята, которые могли поиграть в хоккей в соседней коробке. А вот когда я уже попал в тюрьму, тогда-то и началось самое страшное. За что они дрались, я не знаю. Я сейчас их могу позвать, они чуть младше меня, им сейчас за пятьдесят. Они и сами не понимают, как это получилось. Шарами, цепями, кто это породил?

– К моменту вашего освобождения все уже было по-другому?
– Когда я вышел, начали «кидать» продавцов машин, придумывать игры, появились наперсточники. А потом поняли, что можно получать с тех, кто возит товар. И каждый нашел тех, кто зарабатывал. Они на них сели и стали крышей. Если кто-то другой приходил, они говорили, что нет, мы уже здесь. Если при коммунизме все было общее, то потом люди вдруг поняли, что это все принадлежит им. И они могли зайти к директору завода и сказать, что это завод их. В любое место ткни, и мы найдем, какая группировка крышевала какой завод. Снаружи все было так же. Люди стали собираться стаями, по двести, по триста человек. Просто чтобы показать, что они – сила. Опять же, закрылись все заводы. Все позакрывалось, этим людям некуда было идти. И они выходили на улицы и занимались криминалом – не будешь же постоянно у мамы просить денег и в холодильник заглядывать.

– Был ли шанс у рядового «бойца» подняться? И если был, то какой?
– Всегда. Их видно. Все живут в стае. Каждого видно, на что он способен. Это не государство – стая.

– А какие поступки нужны, чтобы подняться?
– В первую очередь – не предать, когда возьмут тебя в милицию, ты должен сразу зашить себе рот, а это редко кому удается. По крайней мере я таких единицы знаю. Все остальное само разрулится, если рот зашит. По сути наша милиция занималась не криминалом. Мы же не Колумбия какая-нибудь. Это все придумано. Это обыкновенные ребята, которые хотят сытно есть, гулять с красивыми девочками.

– Чего нельзя делать?
– Ни у кого ничего не просить. Никогда. Но это наживается на своем горбу, пока ты сам не столкнешься с этим, все это пока слова. Крысятничать нельзя. У своих воровать. На жен чужих нельзя смотреть, это табу. На жен своих друзей особенно. Знаете, наш разговор всколыхнул все эти воспоминания, которые я хотел бы оставить в прошлом. У каждого свой рюкзак. У каждого. Есть какие-то дни, часы, месяцы, не знаю, за которые мне очень стыдно. Очень стыдно, что я прожил их именно вот так. Но, в общем, смотря на тех людей, которые родились так же как я, заняли посты, я не вижу разницы. Никакой разницы, что их дорога, что моя. Мне очень хотелось, чтобы я после себя оставил след. След. Я наследил и, видимо, даже напачкал где-то, сейчас я это подметаю и хочу после себя оставить что-то, например, кино, которое я вижу вот так.

– От каких ошибок вы бы предостерегли своих детей?
– От наркотиков. От них нужно бежать, потому что все это дорога в никуда. Не обсуждается.

– Если говорить о кино, один режиссер проводил кастинг на роли в фильме о «казанском феномене», но найти таких было сложно – у современных парней лица другие…
– Это будет пародия на 90-е, потому что у них даже зубы вставные, они сейчас метросексуалы, ушки, как у девочек, носики, губки, взглядики, в них стала присутствовать женственность. Раньше за это били, и прежде чем парень что-то сделает, он соображал 20 раз. Он не мог на другую улицу пойти, он не мог без спроса старших что-то сделать. Эти ребята, они даже не технари, непонятное стадо. Общество потребления растет. Я считаю, мужчина должен быть мужчиной. От него должно вонять охотником, а не жертвой.

– Но вы же любите красивую одежду, дорогой парфюм?
– Я в принципе одеваюсь для вас, чтобы показать вам: одежда это в первую очередь твое лицо. Я слежу за тем, в чем я выхожу на люди, и людям это нравится. Если бы каждый это делал, мы поднимали бы друг другу настроение. А что эта серая масса? Куда ни взглянешь, везде все онкологией болеют, а в голове-то вскроешь – только денег им надо. А кроме денег же еще что-то есть.

– Именно поэтому вы решили начать снимать кино?
– Да. Мы сейчас работаем над очередным проектом, у него малюсенький бюджет, но я хочу посвятить его нашим мамам, бабушкам, татарской женщине. Я собрал ту же команду, которая снимала фильм «Трехногая кобыла», Влада Петрова, Эдуарда Ситдикова, тех, кто с ними работает. Рабочее название проекта «Марьям». Году в 2010-м мы сняли небольшой демо-ролик к фильму, в нем снялась актриса театра Камала, педагог Казанского государственного института культуры Флера Хамитова. И даже короткий ролик оказался очень трогательным, люди стали спрашивать, где и когда можно увидеть фильм. Мы попробуем. Дорогу осилит идущий.