ЧУЛПАН, дочь Джалиля

25 августа - день памяти Мусы Джалиля и его соратников. 
Накануне скорбной даты дочь поэта-героя Чулпан Залилова рассказала и о счастливых предвоенных годах, и о том, как после обвинения ее отца в предательстве от маленькой Чулпан и ее матери отвернулись все прежние знакомые – и о том, как все изменилось после возвращения «Моабитских тетрадей».
Символично, что в год 75-летия Победы именем Джалиля был назван самолёт - и Чулпан Мусеевна стала одной из первых его пассажиров.

Мне было лет семь, когда мы с одноклассниками впервые побывали в музее Мусы Джалиля. Рассказ экскурсовода произвел огромное впечатление. Мне было очень жаль маленькую девочку Чулпан, которая так любила своего отца и с которым ее так безжалостно разлучила война. Уже потом, познакомившись с Чулпан Мусеевной Залиловой лично, я не раз задавала ей вопрос: «Каким вам запомнился отец, ведь вам было отпущено так мало времени вместе?..» Сегодня мы снова встретились на даче в Боровом Матюшино и поговорили не только о служении памяти отца, но и о профессиональном счастье Чулпан Мусеевны: она несколько десятилетий проработала редактором отдела русской классики издательства «Художественная литература» и лично составляла собрания сочинений Льва Толстого, Бориса Пастернака, Михаила Булгакова и многих других.

Рассказывает Чулпан Залилова:

БЕЗДОННОЕ СЧАСТЬЕ
 
…Совсем недавно я видела сон, в котором мне снова было четыре. Я проснулась с ощущением счастья – такого огромного, беззаботного! Совсем как в те предвоенные годы, когда мы всей семьей жили в Казани и не знали, что совсем скоро всё изменится навсегда.

Какое радостное, веселое, безмятежное у меня было детство! Папа невероятно любил меня – и эта любовь была взаимной. Отец был для меня самым главным человеком. Конечно, как и все дети, я очень любила маму, но папа! Да, я была папиной дочкой. Несмотря на совсем небольшой возраст, я ценила каждое мгновение, проведенное с отцом. Стоило ему уйти на работу, я сразу же начинала скучать. Просила его взять меня с собой, и он с удовольствием это делал. Приводил меня в свой кабинет, сажал в кресло, и я терпеливо ждала, пока закончится совещание… Вместе ходили на репетиции оперы «Алтынчеч», в кукольный театр, катались на лодке... А какой удивительной была поездка в Ялту в 1940 году! Папин друг, писатель Гази Кашшаф, который был в том путешествии с нами, вспоминал, как во время поездки отец каждую минуту был занят мной, спрашивал, что я делаю, как себя чувствую…

Из воспоминаний Амины Залиловой:

«Когда у нас родилась Чулпан, Муса был бесконечно счастлив. Несмотря на свою большую занятость, уделял ей много внимания. Между отцом и дочерью была необыкновенно нежная любовь...»

…Я очень долго помнила отца, его голос, запах. А потом его образ вышел за границы моих личных детских ощущений, он постепенно дополнялся все новыми и новыми подробностями, рассказанными его родными, друзьями, соратниками… Очень жаль, что не сохранилось ни одной аудиозаписи выступлений отца… На кинопленке тоже остался лишь один-единственный кадр: идет какое-то собрание, и папа – в гуще событий, молодой, полный сил… Я раз за разом пересматривала этот кадр, вновь и вновь вглядываясь в любимые черты, по которым до сих пор бесконечно скучаю.

Отец был необыкновенно добрым, мягким человеком, очень романтически воспринимающим красоту природы, помогающим людям. Это стремление помочь было в нем всегда.

Недаром дверь в нашу квартиру в Столешниковом переулке, где мы жили в Москве, никогда не закрывалась. Я помню, как много людей к нам приходило, как весело и интересно всем было с моим отцом.

Все друзья отца отмечали его невероятную работоспособность. Он был занят и работой в Союзе писателей (Муса Джалиль возглавлял СП ТАССР в 1939-42 гг., прим. ред.), и редактурой, и занятиями с молодыми поэтами. Отец был одним из основателей татарского оперного театра, работал литературным сотрудником татарской оперной студии при Московской государственной консерватории.

Но главной для него всегда была поэзия. Для нее нужны были сосредоточенность и тишина. Мама рассказывала: посреди общего веселья и общения он мог вдруг замкнуться и отойти куда-нибудь в уголок, что-то обдумывая и ничего не слыша. Видимо, поэтому у него была многолетняя привычка писать по ночам.

Затихали звуки в коммунальной квартире, засыпали мы с мамой, и он оставался наедине со своим творчеством, с поэзией.

…Папа очень любил поездки за город. Мы часто бывали в Загорянке под Москвой, где жили родители моей мамы. Там отец частенько бродил один по лесам и перелескам, а потом возвращался задумчивый, тихий-тихий. Эти прогулки дарили ему вдохновение.
Папа был физически очень выносливым и сильным. Но если вспомнить, какие непосильные трудности испытывал он в своем деревенском детстве и юности, как шел пешком 150 километров из родного села Мустафино в город Оренбург (так велико было
его стремление к знаниям!), как работал на износ в комсомольской юности в Орске и Оренбурге, становится понятным, как сформировались эти выносливость и целеустремленность.

И все-таки иногда, как вспоминали моя мама и папина сестра Хадича, отец любил
«поболеть». Он так привык всегда заботиться о других, что порой хотелось ощутить
 заботу и о себе. Ему нравилось, как для него заваривают чай, бегают за лекарствами, ищут малиновое варенье. Наблюдая это из кровати, он был очень доволен...

Выздоровев, отец вновь возвращался к привычному образу жизни, где были и ежедневные двухпудовые гири, и лыжи, и плаванье. Любовь к спорту нашла отражение и в его поэзии. Обратите внимание, какие энергия и сила заключены в стихотворениях «Следы лыж», «Во время катания на лыжах», «На Кавказе»!

В одном из писем отец писал: «Я умею любить глубоко и страстно. И всей душой, всем сердцем люблю и природу, и птиц, и цветы, и музыку, и добросовестный труд, и муки творчества, и свою ни с чем не сравнимую Родину. Таково уж мое естество».

Вся жизнь отца была наполнена напряженным трудом, и это делало его счастливым.
Папа как будто знал о том, что судьба не даст ему долгой жизни. Он жил взахлеб и успел очень много. Когда я, стараясь преодолеть толщу лет, воскрешаю в памяти образ отца, которого видела в последний раз в неполных пять лет, я испытываю, прежде всего, ощущение света, радости, его любви и нашей слитности с ним.

РУБЕЖ

22 июня 1941 года – рубеж, конец всего. В этот день в нашей жизни все переменилось. Позже Гази Кашшаф вспоминал, как, уходя на фронт, его друг Муса сказал: «После войны кого-то из нас не досчитаются за этим столом». Слова отца оказались пророческими.
Поначалу я мало что понимала в страшном слове «война», но очень тяжело переживала расставание с папой…

Из воспоминаний Амины Зали- ловой: «В июле 1941 года жена Хатыпа Усманова принесла мне записку от Мусы. В то время он находился в военном лагере. В воскресенье я с Чулпан и Усмановой пошли к мужьям.

Около лагеря было много народу. Здесь неделями жили приехавшие из деревень грустные солдатские жены. Я подумала, что в огромной толпе мы не отыщем Мусу. Но вот как из-под земли вырос Хатып Усманов. За ним появился Муса.

Чулпан не узнала отца, бритого, в выгоревшей гимнастерке. Испугалась, не шла к нему на руки.

У Мусы на глазах выступили слезы.

Свидание наше прошло в разговорах о рукописях, о составлении сборников. Муса был озабочен делами писательской организации Казани. Тревожился он и о том, как мы будем жить, когда он уйдет на фронт. Тревожился о нашей судьбе, если случится худшее.

В нем сочетались будничность, деловитость со способностью думать о большом, с мыслями о смерти и бессмертии. Это рождало спокойную, вселяющую
В людей веру, простоту и мужественность характера Джалиля...»

Потом отец уехал на учебу в Марьино, следом – в Мензелинск и, отправляясь на распределение в воинскую часть в Москву, проездом навестил нас на два дня в Казани. Эту нашу последнюю – и очень грустную – встречу-прощание я помню словно сквозь туман: в те дни я болела и лежала с высокой температурой…

Отец записал в своем письме-дневнике:
 
«Последний мой отъезд из Казани был самым тяжелым моментом моей жизни за последние годы…»

Он писал о том, что я спала и они с мамой не знали, стоит ли будить меня, но все-таки разбудили. Папа наклонился надо мной и с глубокой горечью произнес:

«Я уезжаю, доченька. Можно ли мне ехать?» Не открывая глаз, я обняла отца и утвердительно кивнула...

ТЯЖЕЛЫЕ ГОДЫ ВОЙНЫ

Из Москвы отец был направлен на Волховский фронт. Он посылал мне с фронта личные письма-открытки:

«Милая моя Чулпаночка! Наконец я поехал на фронт бить фашистов-мерзавцев…»

Папины письма с фронта я храню как самое дорогое. Отец писал, что скоро мы победим и он вернется к нам. Писал о том, что не страшно погибнуть за Родину, главное – остаться в памяти народа, жить, чтобы и после смерти не умирать…

До зимы 1943 года мы с мамой жили в Казани. Папа писал маме, чтобы она ехала в Москву, там будет легче. В Подмосковье жили мамины родители, ее сестра с детьми. Но как добраться до Москвы? Время было тяжелое, выхлопотать пропуск практически невозможно… Помню, как мы бродили по темному заснеженному городу, приходили на вокзал, мама шла в кассу, пыталась добиться билета, ничего не получалось, мы шли обратно… Вообще, ощущение от Казани тех лет – темнота. Постоянная, страшная.

В конце концов (какое нужно было мужество, чтобы принять такое решение!) мама и еще несколько женщин с детьми просто забились в одну из теплушек. Пришедшие вскоре солдаты пытались их выгнать, но ничего не вышло: женщины отказались выходить. Я никогда не забуду ту дорогу. Она была очень долгой, проверки на каждом полустанке, и я очень боялась, что нас просто выкинут. Вовремя проверки меня клали на нары, забрасывали мешками и шинелями… Мы все-таки добрались до Москвы.

Вообще, мама была очень решительной. Стержнем нашей семьи. В войну все крутилось вокруг нее. Меня отвезли к маминым родителям в Загорянку. Дедушка работал на заводе, а бабушка сидела со мной и детьми маминой сестры. Было очень голодно. Спасали только коза и огород…

До войны я была маленькой, и мама не работала. В войну ей пришлось трудиться на двух работах. Нужно было выживать. Сначала мама работала в Райжил- управлении прорабом, инспектором, потом – экономистом в системах Госплана и Госснаба. Спасением была коммунальная квартира. Когда я возвращалась домой с учебы в первом классе, кто-нибудь из соседей помогал погреть мне еду, присматривал за мной. Я очень рано стала самостоятельной…

ВРЕМЯ НЕИЗВЕСТНОСТИ

Папа мечтал стать военным корреспондентом татарской газеты, но его направили в «Отвагу», которая издавалась на Волховском фронте. Условия там были очень тяжелые: окружение, голод, недостаток боеприпасов. Вокруг – неуютные болота... Из окружения с боями из 24-х сотрудников «Отваги» вышли трое, остальные погибли или попали в плен. Раненый, мой отец тоже оказался в фашистском плену…

Нам пришло извещение, что папа «пропал без вести». Я не понимала, что это такое. Не могла поверить, что его нет. Детям ведь не объяснишь, что родители могут исчезнуть. Каждый вечер перед сном я «разговаривала» с папой. Поверяла ему все свои детские обиды…

Долгие годы мы ничего не знали о судьбе отца. Тяжелая тень подозрений пала на его имя.
Маму стали вызывать в НКВД. Пошли допросы… Мама возвращалась и плакала. Я думала, что она просто тоскует по папе. Тогда она мне ничего не рассказывала: я же была еще совсем маленькая...

Я уже говорила о том, что при папе в нашу комнату в коммунальной квартире в Столешниковом переулке постоянно приходили гости. Оставались ночевать. И вдруг – как отрезало. Полная изоляция. Приезжал из Казани папин верный друг Гази Кашшаф, приходил живший в Москве поэт Ахмед Файзи. И все, никого больше.

Я многого не понимала. Почему мама такая грустная? Почему она срывает иногда на мне свое плохое настроение? Все ее страдания отражались на мне. А я не обладала таким железными чертами характера, которые были у нее. Очень ее любила, но и побаивалась порой. Держалась с ней скованно.

Только потом она мне все рассказала… Когда я выросла, мы стали с ней лучшими друзьями.

Вообще, ее все очень любили. На работе обожали. Много лет она была народным заседателем в суде. Во все дела вникала очень внимательно, рьяно исполняла свои обязанности.

Дома у нас был культ папы. Папина ложка, папин сервиз, папин письменный прибор, папина мандолина. Многое мы отдали в музей, но с некоторыми дорогими сердцу вещами расстаться невозможно.
Долгие годы у нас хранился клавир «Свадьбы Фигаро». Папа переводил оперу на татарский язык, там все испещрено его мелким почерком карандашом. Я подумала, что не сохраню карандаш в домашних условиях. Отдала в музей. Но его письма ко мне пока
отдать не могу… Наша комната в коммуналке была ужасной. Она находилась как бы в выступе дома. Там было темно, сыро.

Под домом располагался амбар с углем. Потолки высокие, 4 метра, но
зимой они покрывались инеем. В 12 лет я заболела, у меня нашли затемнение в легких. Мама все продала, но поставила меня на ноги. Где-то доставала и мешала мне шоколад со свиным салом...

Маме я обязана всем на свете…

ВОЗВРАЩЕНИЕ ТЕТРАДЕЙ

Два маленьких блокнота со стихами отца, написанными им в фашистской тюрьме, пришли на родину благодаря мужеству и преданности друзей, благодаря их великой дружбе.

Но прежде чем стихи из «Моабитских тетрадей» были опубликованы, прошли очень непростые для нас годы…

И вот в 1956 году поэт Константин Симонов нашел в маленьком городке Тирлемон в Бельгии Андре Тиммерманса – бельгийского антифашиста, сокамерника Джалиля. Отец передал ему самодельную маленькую тетрадь и попросил Тиммерманса – если тот останется жив – через консульство передать тетрадь на Родину. Отправляясь на каторгу, Андре переслал ее вместе с молитвой и личными вещами своей матери. Это было очень рискованно…

В статье «Сосед по камере» Симонов приводит слова Тиммерманса о Джалиле:
«…он был очень спокойный и мужественный человек. Я не мог не выполнить его просьбы. Встаньте сами на мое место: мне передают тетрадь на незнакомом языке, я не знаю, что в ней написано. Я знаю, что человек, который отдал мне свою тетрадь, – поэт. Я не знаю, какой он поэт, хороший или плохой, но я знаю, что он хороший человек, я его глубоко уважаю за его спокойствие и мужество, и раз такой человек – товарищ по камере – просит меня что-то сделать, я знаю, что это надо сделать».

В 1957 году Андре с женой Мари Жан приехали в Москву. Наша встреча была очень волнующей, плакали все. Долгие годы мы дружили, посещали друг друга, переписывались. Побывал Тиммерманс и в Казани.

То, что эти стихи дошли до Родины, я считаю чудом, которое совершили люди. Я вспоминаю наши встречи с Тиммермансом в Москве и в Бельгии. Благодаря Симонову, его нашли и узнали, как он спас первую тетрадь стихотворца и передал в советское консульство. Андре говорил об отце с огромным уважением и волнением, все время подчеркивал его мужество и спокойствие.

Вторую тетрадь сохранил Габбас Шарипов, служивший во Франции в Маки. Он отдал ее Нигмату Терегулову, который привез ее в Казань. Люди с риском для жизни берегли и передавали друг другу эти стихи, которые потрясли позже всю страну.

Мне хочется выразить огромную благодарность исследователям, посвятившим годы изучению непростой военной судьбы Джалиля: Гази Кашшафу, Юрию Королькову, Леону Небенделю и Рафаэлю Мустафину.

В стихах из «Моабитских тетрадей» бьется, пульсирует одна мысль: Родина должна знать об их борьбе, о том, что они не были сломлены. Как заклинание звучат строки:
Песни на всем моем пути,
Идите следом за самой последней, Коли захотите меня найти…

СЛУЖЕНИЕ ПАМЯТИ ПАПЫ
Когда закончился этот ужасный период, мама ожила. Папа стал известен на всю страну. Мама с удовольствием ездила на выступления, встречалась со школьниками по всему Союзу,     рассказывала о папе. Радовалась, что все его знают и все читают. И мама, и я были членами правления общества советско-бельгийской дружбы, были с ней в Бельгии. С Терешковой она туда ездила... Мама дружила с Рафаэлем Мустафиным, очень ценила Гази Кашшафа. Он часто приезжал к нам…

У мамы была необыкновенная красивая белая кожа. Когда к нам приходила Фатима Ильская, она постоянно спрашивала, в чем секрет.

Но никакого секрета не было.
За мамой пытались ухаживать. Но никаких романов после папы у нее не было. Иногда мне даже было жалко: ведь она была совсем молодой… Но всю себя мама посвятила мне, работе, служению памяти папы.

В 82 года мама тяжело заболела. Сначала позвоночник, потом ноги. Подозревали,
что это может быть что-то онкологическое, но не стали вмешиваться. И слава богу. Умерла она в 93 года. Под конец жизни наши роли поменялись: теперь уже я заботилась о ней.

РЕДАКЦИЯ РУССКОЙ КЛАССИКИ

Когда я окончила филологический факультет МГУ, помощница Александра Фадеева Розалия апа Фаизова повела меня устраиваться на работу в «Литературную газету». Но главный редактор – Валерий Алексеевич Косолапов (тот самый, что вскоре после описываемых событий первым опубликовал на страницах газеты поэму Евгения Евтушенко «Бабий яр», за что был уволен – прим. ред.) – меня не взял: я была очень скромная. Косолапов сказал, что у нас в газете место хватким...

Да, я не стала журналистом, но стала редактором отдела русской классики в издательстве «Художественная литература» (в университете я занималась на семинаре по Льву Толстому у легендарного профессора Гудзия) – и это стало моим счастьем. У нас было потрясающее издательство. Академик Дмитрий Лихачев, часто бывавший у
нас, говорил, что это не просто издательство, а целый научно-исследовательский институт…
Кто-то спросит: а что там делать, в русской классике? Но с каким восторгом я вспоминаю, как мы работали с комментариями к собраниям сочинений и документами из спецхрана, как днями не выходили из Ленинской библиотеки… Это было безумно интересно. А какие меня окружали люди! К нам приходили корифеи, образованнейшие люди, и рядом с ними я поначалу чувствовала себя тише воды, ниже травы. Первый, с кем я начала работать, был Ираклий Андронников.

Тогда мы готовили к изданию полное собрание сочинений  Лермонтова. Андронников заходил в редакцию и сообщал: «Я пришел к вам разваливать работу». Садился и начинал изображать Алексея Толстого, Шкловского, всех-всех-всех.

В те годы я хорошо владела французским языком: в первый визит в СССР Андре Тиммерманса мы разговаривали через переводчика, и Андре сказал, чтобы через год я знала язык! И, действительно, за год до нашей следующей встречи я выучила язык довольно прилично. И вот я взяла академическое издание Лермонтова, стала читать его переписку на французском языке, а там ошибок!

И меня отправили в Ленинград, в библиотеку им. Салтыкова-Щедрина. Я работала с оригиналами писем Лермонтова! Сейчас их уже не получишь, можно взглянуть только на микрофильмы. А той зимой я сидела в библиотеке, смотрела на тексты, написанные коричневыми чернилами самим Лермонтовым, и исправляла ошибки. Это было счастье!
Да, самая тяжелая работа была не в редакции советской литературы, а именно у нас. Со стороны комитета по печати была колоссальная цензура. Нас все время вызывали на ковер, сокрушению и правке подвергались и цитаты Пушкина, и Толстого! Вот что- то не так с царскими регалиями, вот Лев Николаевич плохо высказался о китайцах, надо вырезать! Вот мы готовим к печати собрание сочинений Бунина, пытаемся протащить «Окаянные дни» – но нет, нельзя!

Но радостных моментов, конечно, было больше. Это мы впервые издали собрание сочинений Пастернака, работая вместе с сыном поэта Евгением и его женой Аленой – моей сокурсницей.

Мы готовили к печати сочинения Булгакова, день и ночь сидели в спецхране, снимали цензурную правку. И это тоже было счастьем.

Я храню письма Астафьева и Лихачева. Вспоминаю встречу с любимой внучкой Льва Толстого Татьяной Альбертини… Подумать только: мы делали собрание сочинений Толстого в 22 томах миллионным тиражом, и его было не достать!

Татьяна юной девушкой переехала с матерью в Италию, вышла там замуж. И вот она приехала в СССР, мы ставили самовар, специально к нашей встрече пекли знаменитый анковский пирог. Меня поразило, что она, приехав в Ясную Поляну, откуда уехала совсем молоденькой, открыла шкаф в бабушкиной комнате и зарыдала: и спустя годы в этом шкафу «жил» запах Софьи Андреевны…

ЛЕТЯТ САМОЛЕТЫ, ПЛЫВУТ ПАРОХОДЫ…
Несколько дней назад мы прилетели в Казань на самолете, названном «Муса Джалиль». Об этом самолете я узнала от корреспондента ТНВ. Был самый разгар пандемии. Мы встретились на улице и, стоя «на безопасном расстоянии» друг от друга, записывали интервью. И вот нас с семьей пригласили совершить полет. Я все время вспоминала сухогруз «Муса Джалиль», который в начале 60-х колесил по океанам. Мы встречались с его капитаном, переписывались с ним, поздравляли друг друга с праздниками, а Рафаэль Мустафин даже совершил на этом сухогрузе путешествие. Но время прошло, сухогруз замолчал: видимо, он свое отслужил.

Когда объявили, что мы совершаем полет на самолете имени поэта-героя Мусы Джалиля, я вспомнила, как в своем письме-дневнике отец написал: пройдет время, и, может быть, в газетах будут печатать наши портреты. А тут не просто портрет, тут целый самолет! Конечно же, такая память очень важна, ведь выросли новые поколения, которые должны знать своих героев. Они ушли молодыми, прожив яркую, короткую, но трагическую жизнь ради нас, ради тех, кто пришел следом…