Туфан Имамутдинов: «Я занимаюсь фейковым искусством!»

Туфан Рифович Имамутдинов родился 7 ноября 1984 года в Набережных Челнах. Окончил режиссерский факультет Елабужского училища культуры и искусств в 2005 году. Получил диплом режиссера РАТИ–ГИТИС. В 2010 году представил спектакль «Выстрел» на сцене театра «Современник» и «Сиротливый Запад» в театре Наций, где на следующий год поставил «Шошу» с Розой Хайруллиной. В 2011 году поставил «Женитьбу» в Национальном театре Румынии, а другой спектакль по Гоголю – «Записки сумасшедшего» – в театре Маяковского в Москве в 2012 году. Одна из постановок 2013 года – «Ветер шумит в тополях» в Набережночелнинском театре. Первая постановка в Казанском ТЮЗе – «Любовь людей». В декабре 2014 года назначен главным режиссером Казанского государственного театра юного зрителя.

За время, пока молодой режиссер руководит творческим процессом в Казанском ТЮЗе, режиссерский цех театра прирос воспитанником камаловского театра Ильгизом Зайниевым, востребованным в регионе театральным автором. Актерский состав в последние два сезона также пополнился молодыми ребятами: Ильнур Гарифуллин, Гузель Валишина, Егор Белов, Полина Малых, Камиль Гатауллин, Владислав Львов, Эльвина Булатова, Эльвина Сафина, Юлия Маширова. А в репертуаре появились спектакли «Нос», «Выстрел», «Бал. Бесы» – новое прочтение произведений русских классиков.
Туфан Имамутдинов активен и в создании альтернативного татарского театрального контента на других площадках. Все знают его «золотомасочный» спектакль «Алиф», постановку «Шамаиль», а в конце года он представил перформанс «Әллүки». Это все – экспериментальные работы, направленные на сохранение и развитие татарской культуры. Так считает сам автор. 
– Туфан, насколько сбылись ваши ожидания и планы в Казанском ТЮЗе? 
– Я понимал, что здесь много работы, не столько творческой, сколько административной, это все надо было как-то приводить в порядок, в том числе и состояние труппы, так как театр довольно длительное время находился без главного режиссера. Даже полгода – это уже большой срок, если артистов никто не контролирует и не предлагает каких-то новых работ. Поэтому я знал, что работы непочатый край, и сразу взялся за дело. Сбылись ли ожидания? Очень часто бывает, что приходишь с определенными мыслями, но жизнь подгибает тебя под другие реалии. Я не исключение, мне пришлось какие-то вещи пересмотреть, эта ситуация меня многому научила и учит до сих пор, потому что управлять таким количеством людей – непростая задача. Я нахожусь в постоянном поиске, так как мои интересы меняются со сменой проблем, которые меня окружают, в обществе, государстве, труппе. Поэтому у меня меняются вкусы, я даже рад, что не застаиваюсь внутри только театральных тем, затрагиваю и социальные вопросы, которые меня волнуют, они отражаются в наших постановках, это важно – быть в таком трезвом и реальном соприкосновении с жизнью.
– За функцию руководителя и задачи творца отвечают разные полушария мозга. Походы на «мероприятия» не отвлекают вас от творчества? 
– В этом плане я очень меркантильный. Я не хожу на мероприятия, которые мне неинтересны. Я иду туда, где могу встретить интересных мне людей, что-то почерпнуть для творческого багажа. Просто показывать себя, «торговать лицом» – для меня это пустая трата времени. Мне часто говорят, что нужно ходить на мероприятия, заводить новые знакомства, но я этого не умею. Я просто иду к человеку и прошу его помочь мне, без лишних подходов и знакомств. И ни разу не услышал отказа. 
– Вы – татарский режиссер русского ТЮЗа. Как вы на это смотрите? 
– До меня в ТЮЗе работали и Цхвирава, и Цейтлин, Вирзуб, Салимжанов и те, кто был до них, они тоже нерусской национальности. Мне кажется, что Россия – это большой казан, где так много национальностей, поэтому считать, что русским театром должен руководить человек русской национальности это просто наивно и глупо. Главное, чтобы он понимал и принимал русскую культуру, для меня это самый главный критерий. А в плане литературного воспитания – для меня это классическая русская литература. У меня предпочтения классические: Достоевский, Гоголь, Пушкин. Для меня остался нераскрытым Лесков, по его произведениям почему-то мало ставят спектакли, за него вроде особо даже никто и не брался на моей памяти, кроме Гинкаса и Женовача. Есть такие авторы-загадки для меня, с которыми мне было бы интересно поработать, например, с Салтыковым-Щедриным. Я их считаю классиками «второго эшелона». Я очень хочу поставить «Дядю Ваню» Чехова.
– Что такое, на ваш взгляд, фейковое искусство?
– Посмотрите фильм Бэнкси «Выход через сувенирную лавку», он как раз снят про фейковое искусство, режиссер очень подробно все разобрал. У него был знакомый по кличке Мозгоправ, который тоже решил стать стрит-арт художником. Он делал какую-то дурость, выдавал это за искусство. И в фильме Бэнкси все это расчехлил и показал, из чего это состоит. А смысл в том, что все люди ведутся на фейковое искусство. Но я занимаюсь при этом отбором средств художественных, текстовых, мизансценических, возможно, они где-то повторялись. Как говорил Годар, не важно, где это использовалось, главное – как ТЫ это использовал. Поэтому, когда я беру из жизни какую-то проблему, я уже делаю ее искусственной. И что такое фейк? Что вообще человек подразумевает под этим? Фальшивка? Подделка? Копия? Разные значения у этого слова. В девизе номера лучше было бы поставить «Фэйк – это…», а потом попытаться раскрыть это понятие в разных ракурсах.
– По большому счету фейк – это ложь…

 Ложь тоже бывает разная, ведь существует ложь во спасение или во благо. В некоторых религиях она допустима при некоторых обстоятельствах…

– Как вы относитесь к сценическим работам участников «Tat Cult Lab/театр»?
– Я видел постановку в кариевском театре, и думаю, что здесь не может быть однозначного ответа. Во-первых, нужно посмотреть по их внутренней конституции, чего они хотят. То есть, если они хотели поддержать наших местных творческих молодых людей, то цель достигнута. И уже те же артисты, с которыми они работали, были бы заражены другим вирусом. Эти работы должны были быть представлены не разово, а войти обязательно в репертуар, чтобы на них воспитывались студенты, поколение. Это же не только театральное училище, это и литература, с ней полная беда, мне кажется, будет в скором времени – просто на татарском в будущем никто не сможет грамотно писать. Это и художники, скульпторы, даже стрит-арт татарский может быть, дизайнеры и так далее. Все это могло быть чем-то новым и интересным. Как вариант, можно было тюркские народы собрать под «Tat Cult Lab», потому что у них тоже есть интересные театральные направления, для которых мы могли бы тут найти благодатную почву. То есть, нужно посмотреть, что они хотят сейчас и какого результата добиться через пять лет, чтобы стратегия какая-то была. Допустим, через пять лет будет такой продукт, который мы предложим театральному фестивалю в Авиньоне или Эдинбургкскому фестивалю. Это топовые фестивали, на которые очень престижно попасть. Тогда я понимаю, к чему стремимся. Неисследованных тем – море, на этом можно создать свою, новую, не только театральную культуру. Как мне думается, «Tat Cult Lab» и подразумевал под собой такую обширную программу – живопись, музыка, театр и так далее. Другой вопрос, можем ли мы своими силами достичь такого уровня. Надо мастеров мирового уровня приглашать сюда и обучать людей. И тогда можно этот продукт на пустом месте создать, как мы создали «Алиф» за 49 тысяч. На 99% от бюджета проекта надо обучаться, на остальное – ставить спектакли и сочинять музыку (смеется).
– Если такие постановки попадут в репертуар театра Кариева, будет на них ходить зритель? 
– Я не могу судить, потому что видел только спектакль Нурбека (Нурбек Батулла – хореограф, балетмейстер театра Кариева – прим. ред.). Я считаю, что раз уж это заявляется, как лаборатория, то он должен позвать специалистов, которых он уважает, и чтобы они говорили ему все, как есть, где надо доработать, что улучшить. Он предлагает что-то новое, а зритель не имеет критериев, чтобы судить о таком спектакле. Вообще, в таких новых направлениях зритель не может быть критерием, как, например, в постановке по Чехову, которого он знает и по школьной программе и по множеству постановок в разных театрах, и по статьям критиков и отзывам зрителей. 
– Вы занимаетесь экспериментальными татарскими постановками на стороне потому, что вам тесно в рамках тюза? 
– Проекты на татарскую и тюркскую тематику нельзя впихивать в тюз, здесь свой зритель. Сюда можно было бы привести нового зрителя, которого можно было бы воспитать. Мне важно интеллектуальное воспитание. Конечно, я понимаю, что есть такой прием, и я давно его использую, вначале нужно рассмешить, расположить к себе зрителя, потом уже дать ему какую-то смысловую нагрузку, обычно это делают в конце, чтобы зритель успел раскрыться. Мне кажется это верный путь. Но сейчас становится актуальным Брехт, я не имею в виду драматургию, а саму лозунговость, потому что зритель мало стал воспринимать такие понятия, как полутона, подтексты, намеки. Все стало слишком конкретно, нет такого явления, как Окуджава, Высоцкий, которые поют об одном, а на самом деле совершенно о другом. Сейчас зритель стал нечувствительным к этому. 
 Все, что было до XIX века, до Тукая, мы совсем не знаем, это забыто. Словно нашей семивековой истории не было, мы будто зародились с Тукаем и живем с ним. Было же очень много других хороших поэтов, писателей, была прекрасная музыка. Вчера только разговаривал с музыкантом, который в «Алифе» у нас играет, руководителем одного из ансамблей национальных музыкальных инструментов. Они с Геннадием Макаровым (учитель музыки, кандидат искусствоведения, коллекционирует и воссоздает старинные и древние музыкальные инструменты – прим. ред.) хотят восстановить татарский кыл-кубыз. Этого инструмента нет, есть только чертежи, нет даже мастеров, которые смогли бы его сделать. Они есть в Казахстане, они готовы помочь, но за определенную плату. Манасы у киргизов больше основаны на шаманизме, на тенгрианстве, и такого стиля чтения у татар нет, но есть у хакасов, тувинцев, алтайских народов, также у киргизов и казахов еще что-то осталось. Было бы интересно послушать этот дастан на языке оригинала, в сопровождении этих инструментов. Это могло бы стать мировой тюркской премьерой. Тем более Идегэй несет в себе дух воина, который в нас уже потухает, мы стали приспособленцами, подстраиваемся под обстоятельства. Я понимаю, почему это происходит: у нас нет корней. Они, по сути, есть на бумаге, но их никто не изучает и не знает об этом. Никто не знает, что на кыл-кубызе мы играли триста лет. Надо ятаган и кыл-кубыз восстановить, а также остальные древние инструменты. Есть военно-церемониальная музыка, которую можно было в «Идегэе» использовать. Это такая обширная научная работа. Должен подключиться ИЯЛИ с гуманитарной стороны, выпустить монографию по татарским музыкальным инструментам. Нужно, чтобы шла работа по всем фронтам. Мы могли бы дать миру очень много, глубокую культуру, которая была бы интересна не только нам, но и окружающим нам народам. Мы могли продвинуть все это на международной арене, а не заниматься калькой европейской культуры, не создавать музыкальные оперы, всякие концерты по европейским стандартам. Нужно обращать внимание на тюркский народ, у нас есть своя структура, просто мы об этом не знаем или не хотим знать.
– Считаете ли вы проект «Шамаиль» удачным? 
– Я уже говорил, я считаю его крайне неудачным, но на данном этапе (да, я называю этим этапом, так как мы двигаемся вперед) у нас есть второй вариант, который мы хотим осуществить. Мы хотим на тему татарского шамаиля пообщаться с людьми, которые им занимаются. У нас есть форма, к которой мы движемся, но она может претерпеть некую трансформацию, поэтому есть желание доделать Шамаиль. Я – самокритичный человек, понимаю, что хорошо, а что плохо, и даже если зрителям это нравится. Поэтому мы еще поработаем над этим проектом.
– Мне думается, у вас не получилось с «Шамаилем», потому что вы вытаскиваете домусульманский эгрегор – тренгрианство, что-то еще более древнее. В «Аллюки», в частности…
– Да, именно так. Меня в «Аллюки» вдохновила сама драматургия стихотворения Тукая «Милли моңнар» («Национальные мелодии»). Там начинается: «Ишеттем мин кичә: берәү җырлый...» («Слышал вчера, как кто-то пел…») и заканчивается: «Кардәш, бу көй нинди көй? Бу көй була, диде,  “Әллүки!”...» («Друг, что это за песня? Это песня “Аллюки!”...»). Смысл в том, что автор говорит, что он слышал песню, но не понимает ее. Он услышал в этой мелодии, как триста лет нас судьба давила, он увидел «великую реку», Агыйдел и Булгар. Вот эту широту народа он увидел, но не понимает, что это такое. Мы сейчас в том же положении: мы слышим эти родственные нам народы, но не понимаем, что это такое. Слышим нашу родную речь, но не можем ее считать. Драматургия самого стиха определила драматургию постановки «Аллюки».
– Вы поставили в тюзе знаковые спектакли по русской классике: «Нос», «Выстрел» и «Бал. Бесы». Забавно, что «Выстрел» по Пушкину звучит буквально.
– Вообще, когда я учился, мы много занимались русской классикой. Мы решили, что в тюзе репертуар должен быть для школьников, но он должен быть интересен не учителям, которые их приводят, а самим ученикам, а также студентам. Мне кажется, мы достигли этой цели, они с удовольствием смотрят и даже, возможно, понимают, что мы хотели сказать (смеется). Например, в «Выстреле» в конце звучит выстрел по Пушкину и звучит рэпер Хаски, который для меня является таким водоразделом аудитории на тех, кто принимает первую часть спектакля, и тех, кто принимает вторую.  Поэтому нужно понимать, что сейчас главное направление в музыке для молодежи – это рэп. И если в стране культура финансируется по остаточному принципу, зачем тогда бороться с рэперами? И если ты хочешь поддержать ту культуру, к которой стремишься, которую пишешь в учебниках по литературе, то должен вкладывать средства в развитие этой культуры. Было бы финансирование, наши лотманы (Лотман Юрий Михайлович – советский и российский литературовед, культуролог и семиотик. Академик АН Эстонской ССР – прим. ред.) не уезжали бы в «силиконовые долины», а работали бы здесь, исследовали русскую культуру. Изучали бы глубже «Евгения Онегина», «Руслана и Людмилу», творчество Лермонтова, Маяковского. Можно было бы это интересно рассказывать, создавать научно-публицистические передачи, как в советские времена. Я не против рэпа, это направление нравится мне именно тем, что оно честное, и говорит о насущных проблемах, а не о «любви и романтике», как обычно бывает в попсовых текстах. Наивные песни превращают наших людей в каких-то инфантилов. Такой человек витает в облаках, у него нет никакой рефлексии. 
Это только в последнее время начали уделять время и внимание театру, и то оно в мизерном объеме. Любое финансирование спасает театр, но проблема не только в заполнении репертуара, проблемы еще и в здании, оборудовании, технических возможностях. На голом планшете играть мировые премьеры невозможно. Например, в нашем театре уже полный износ оборудования, как говорят специалисты, мы сидим на пороховой бочке, в любой момент это все может вспыхнуть. Выделяются деньги на спектакли, но на оборудование, звук, свет, какое-то техническое оснащение цехов денег нет. 
– Знаете, тексты Оксимирона порой не уступают по качеству стихам признанных поэтов из школьных учебников. 
– Да, он неплохой. Поэтому я и говорю, что не против этих направлений. Они просто живые. Если мы сейчас выйдем в нафталиновых костюмах, париках и будем показывать манеры, то молодежи это будет попросту неинтересно. Надо говорить о самой сути, о чем писал автор. Времена, понятия о хороших манерах, как в «Выстреле», уже ушли, но есть другая культура, сейчас молодежь поет другие песни.
– Ваш коллега Айдар Заббаров тоже переосмыслил татарскую классику, совершенно ее не испортив, в спектаклях «Все плывут и плывут облака» и «И это жизнь?». Вы видели? 
– Я видел только первый спектакль. Мне понравилось то, что он пытается переосмыслить татарскую классику, не используя приемов 70-х годов, по-новому. Мне кажется, мы можем дать миру новую татарскую культуру, дотукаевскую. Но я не отбрасываю Тукая и всех остальных писателей, это наша идентичность, мы срослись с ними. И если мы знаем Тукая вдоль и поперек, то других имен мы даже не знаем. Также очень важно дастан «Чура батыр», «Идегэй», прочитать религиозную литературу, так как благодаря Исламу мы не растворились в иных культурах. Религия сохранила и законсервировала нас. Поэтому мне очень важно заразить этой идеей молодых и талантливых людей или воспитать тех ребят, которые готовы были бы идти к искусству через национальную библиотеку. Когда мы делали «Алиф», я пошел в Национальную библиотеку РТ, потрогал тукаевские книги на арабской графике, это совершенно новые ощущения. Допустим, Саиф Сараи (татарский философ, поэт, живший в 1321–1396 гг. – прим. ред.), его книги хранятся в Голландии и Узбекистане. Но неужели голландцам так нужна наша литература? Почему бы не забрать их оттуда, не обменять на что-то? Это же достояние татарского народа! Или же в краеведческих музеях городов Сибири лежат не переведенные книги сибирских татар. С этим вопросом я уже обращался к помощнику Президента РТ, писал кучу писем, но прошел год и никакого результата. Можно позвонить, попросить эти книги, попробовать перевести их, так мы узнаем хоть что-то для себя, например, откуда мы пришли, чего хотели, какие были музыкальные инструменты, что мы пели, что читали. Но я не вижу активности в этом направлении.
У меня есть идея взять книги-оригиналы, прочитать, изучить, делать на этой основе спектакли, написать музыку, устроить поэтические вечера, фестивали. Это должно быть комплексно и нельзя ограничиваться показом одного спектакля. Мы должны возрождать имена, это очень важно. Допустим, есть ученый Кара Каш, который написал правила арабского языка, Таджвид. Он родом из деревни на границе Оренбургской области. Практически весь мир учится по его правилам, а он просто забыт. Есть такой Деде Коркут (Белобородый старец Дедe Коркуд был патриархом племени и вещим певцом-сказителем. «Китаби деде Коркуд» – героический эпос огузов, азербайджанцев и турок – прим. ред.). Это же Орфей из древнегреческой мифологии, который искал средство для вечной жизни. Научные труды могли бы быть основой для исследований, спектаклей, музыкальных тем.
– Ислам законсервировал татарскую культуру, но он же ее и разбавил.
– Да, безусловно. Но наша идентичность, по крайней мере, сохранилась. У нас многое – от тенгрианства. Как сказал Геннадий Макаров: «Вот, пришел Ислам. Сели на пенек, съели пирожок, а что дальше?». По крайней мере, мы имеем большой плюс как носители доисламской культуры. Тенгрианство, шаманизм – все это существует, все это еще живет в Сибири. Чтобы нам все это восстановить, нам просто к этим народам надо обратиться. Допустим, у шорцев, к которым мы обратились, создавая проект «Аллюки», тоже есть борьба «хорэш». Есть слово «уайрам», означающее праздник. И нам проще воссоздать свою утерянную идентичность и собрать ее воедино через наследие народов с доисламской культуры, мусульманскую культуру и тукаевскую эпоху. У нас есть три таких пласта, которых нет у русской, например, культуры. Вся их языческая и дохристианская культура – Масленница, праздник Ивана Купалы – превратилась в ярмарку. Фильмов нет об этом, исследований, спектаклей я не видел на эту тему. Православие, кстати, нанесло больше потерь русской языческой культуре, чем Ислам – татарской. Пример воссоздания языка есть в мировой истории. Это сделал Ататюрк, наследием которого является современный турецкий язык.