Адель Хаиров. Календарь Дарьялова

На стене вдруг встали с таким трудом заводимые – не дай бог сдвинуть на миллиметр – старинные французские часы. Дарьялов вздрогнул. Ему показалось, что это сердце остановилось. Он даже помассировал грудь и прилёг на диван. Свежий после ливня ветерок нежно накатил волной на лицо. Вспоминалась Абхазия. К тому же за окном шины шуршали как волны по гальке.

В сумерках большого кресла вдруг кто-то пискнул. Из-под клетчатого пледа высунулся белый клюв. Уйдут после смерти из человека волшебные токи и погаснут в нём лампочки. Чужим он предстанет родне в гробу и только по носу его признают! Когда-то этот нос был носиком, и Дарьялов его согревал губами в Фуксовском саду. Часы вздрогнули и снова пошли…                                     

Дарьялов вдруг на несколько секунд забыл, как зовут птицу, которая клюёт его всю жизнь. Ранки мелкие, но саднят. Вспомнил – Инна! Зашаркал на балкон в свой летний кабинет, заваленный журналами и книгами. Если ими пошелестеть, то можно отыскать заначки: приплюснутые сигареты, сотенные бумажки, плоские цветы, сохраняющие сферические летние образы с трескотнёй кузнечиков внутри. Здесь же, прищепленный к бельевой верёвке, сох от пролитого кофе читаный-перечитаный Камю. Иногда огрызком карандаша, но чаще ногтем, Дарьялов помечал понравившиеся места: «Она носила целомудренные платья, но тело её пылало» и т.д.

Дарьялов распахнул створки балкона и втянул ноздрями в маленькую грудную клетку весь этот вечерний влажный воздух, в котором шипели остывающие угли самоварного солнца. Вспомнил вчерашнее своё ощущение, когда он перенёс глаза с распахнутой книги на шумливые листья берёзы и продолжал читать её как природный фолиант от кончиков обвисших кистей до самой макушки, бултыхающей небо. Всё слилось воедино. Переплелось, сцепилось миллионами стежков, и Дарьялов был крепко вписан в этот пейзаж!     

Костяшки клавиатуры защёлкали, буквы начали послушно выстраиваться, заполняя аквариум экрана, но потом быстренько самоуничтожились. И так несколько раз подряд аквариум заполнялся и опорожнялся. Мозг в эти минуты как бы засыпал, а пальцы самостоятельно играли свою музыку на пианино компьютера. И ведь что-то от этих бессмысленных манипуляций вдруг рождалось на свет. Необъяснимо!

В первые минуты Дарьялов блаженствовал. Громко прихлёбывал остывший чай, отчаянно бултыхал ложечкой. Такое повторялось сотни раз, и, увы, он знал, чем всё это закончится. Через час ликований с обязательным откупориванием коньяка к нему приходило глубочайшее разочарование. Он бежал в ванную и вставал под контрастный душ. Бил себя по щекам, отфыркивался, но неизменно наступал отлив. Море уходило, оставляя пустые ракушки и трупики рыб. Пляж, где резвились Музы, превращался в грязь с мёртвыми медузами.

Лицо Дарьялова медленно вытягивалось рюмкой, он начинал свистеть, пускать слюни. После чего следовала отупелая пьянка. В результате Дарьялов признавал новый рассказ графоманским без смягчающих обстоятельств и пытался избавиться от своего пышного псевдонима. Может, просто подписываться своей родной – Набиуллин или же взять девичью фамилию птицы – Фрумкина?!     

Он, обессиленный, задремал. Птица взяла с полки календарь. Ухватила пальчиками очень осторожно. Она вообще всё брала осторожно и медленно. Глаза у неё ничего не выражали, зато ноздри могли многое. Они были говорящими! Презирали, удивлялись, симпатизировали. Сейчас они мелко дрожали, как бы готовились к прыжку.

Наступала осень, и календарь был весь испещрён кружками, квадратиками, треугольниками, цифрами и разными буквами. Он напоминал ребус или даже письмена исчезнувшего народа. И птица почувствовала себя лингвистом Юрием Кнорозовым, который споткнулся о кусок плиты с иероглифами майя. В глубине её ноздрей вспыхнул интерес!

Пока Дарьялов пьянствовал, птица вновь обрела имя и даже порозовела. Смысл жизни вернулся к Инне! Она должна была разгадать эти таинственные знаки на календаре во что бы то ни стало. Многочисленные «Л» и «В» раскусила легко. Зимой – «Лыжи», летом – «Велосипед». Дарьялов рассекал на них парковый ландшафт, а придя взмокший и довольный, фиксировал фломастером день. Перевёрнутая рюмка означала «стоп, машина!», иногда она сопровождалась восклицанием – «12 дней», «30 дней и ночей». Если же рюмашка стояла закрашенной, то есть полной, тогда на неделю, а то и две, писатель как бы отсутствовал, и календарик оставался чистым. Тишина!

Но потом вездесущий нос птицы слегка погнулся о первое серьёзное препятствие. Долго она ломала голову над буквой «Р», которая приобняла 12 июня. Помог дарьяловский дневник. В нём она разыскала эту дату и заглянула в скрытную жизнь мужа. Там стояло слово «Разочарование» и поздняя приписка другой пастой – «Выпила бутылку кагора и сблевала на книгу. Дурак, ещё подписывал!»

Дарьялов преподавал в институте культуры неподалёку от дома. Вёл сценарные курсы. Птица, найдя ключик к разгадке календаря, вошла в азарт. Дневники были, пожалуй, даже интереснее его романов: «Жара. Автобус, как печка. Девушка в коротком синем колокольчике положила баллон с холодной водой себе на колени, и вода с пузырьками бултыхалась, освещая озорными зайчиками сумерки её междуножья».

Потом «междуножье» было зачёркнуто и поверх вписано «глубин», но Дарьялову и это слово не понравилось.

Август был весь в зелёных и синих квадратиках. Они чередовались, помеченные сверху буковками «V» и «Z». Инна вспомнила, что Дарьялов в эти дни ходил подозрительно весёлым. Возвращался поздно, весь какой-то взъерошенный с вишнёвыми губами. В разглаженном клочке спасённого ею из мусорки рассказа (была написана всего одна страничка) она, шевеля клювом, разобрала: «Эдгар был влюблён сразу в обеих. Валентина, невзирая на своё имя, была смуглой. Зарема, наоборот, светленькой, молочной. Встречаясь с ними поочерёдно, он уводил их в глубь запущенного парка на одно и то же место, где жила белочка. Когда стреляла резинка трусов, и над краешком вылезшей плоти принимался зудеть комар, наглая белочка забиралась Эдгару на плечо и оттуда смотрела это пошлое кино».

Дарьялов выписывал в дневник, как и все писатели, разные цитаты, интересные опечатки (например, «Цоконье копыт» или «Ожирелье»), или понравившиеся фразы («Пустые стаканы подъездов» и т. д.), или же какие-то обрывки чужой прозы. Из рассказа Валерия Попова он оставил себе:         

«В другие дни ездил на велосипеде за продуктами, умоляя жену не гоняться за мной, дать хоть немного свободы. Но когда она встречалась мне, бегущая по шоссе, нервно прихрамывающая, с растрёпанными седыми патлами, я не хотел, как прежде, в ярости переехать её велосипедом, а мирно останавливался и говорил что-нибудь вроде: «Ну, не ходи ты так часто на дорогу!» – «В старомодном ветхом шушуне?» – виновато улыбаясь, говорила она».

17 июня было подчёркнуто дважды – рядом мелкими буковками написано «Жертвоприношение», чуть вкось – «См. рассказ Мамутова, журнал «Ночные огни». И комментарий Дарьялова – «те же мысли!» Инна залезла в интернет, отыскала тот самый рассказ Мамутова, и почти сразу нашла «эти мысли»:

«Ночью проснулся. Долго смотрел на неё. Захотелось пойти на кухню, схватить нож и не глядя бить, бить, бить... Перья облепили бы её искромсанное тело. Очень похоже на то, как в деревне потрошат курицу». 

Она ощутила, как лезвие рывками входит в её сонное тело. Гнётся о кость, выбивает фонтанчики крови. В её ушах заскрежетал нож, он хрустел, захлёбываясь в мясе, и это было самым противным.

Дарьялов сидел, насупившись перед монитором. Инна смотрела на липкую шею мужа, которую когда-то обхватывала дрожащими пальцами, когда он поедал её молодым львом, держа на весу в комарином парке. И тогда шея тоже была мокрая. Но было это в другой жизни. Две шеи одного и того же мужчины. Или одна шея двух разных мужчин?

Птица запуталась в мохнатом пледе, как в силках, и заснула. Дарьялов тоже посидел-посидел немного, тупо глядя в компьютер, сказал «чудесно!» и повалился на диван. Ему приснилось, как он идёт на кухню, берёт хлебный нож и возвращается в спальню. Нож с зубчиками, а шея белая, в ней перекатывается то ли слюна, то ли крик.

Они вскочили одновременно. Он внимательно осмотрел свои руки, она потёрла шею.

Инна тихо проследовала на кухню и там отпила из початой бутылки мужа коньяк. Два маленьких глотка согрели её ноги, упав солнечными зайчиками в пятки. Птица осмелела. Укладываясь спать, увидела, как муж заключает 21 августа в траурную рамку. А 21-е уже было сегодня!

Она слетала на кухню за ножом, крепко сжала рукоять в кулачке и накрылась пледом. Нож был в апельсине, и этот запах немного успокаивал. Она прокручивала в голове, как надо действовать в случае опасности: полоснуть по лицу лезвием наотмашь (так она видела в сериале) или же лучше ткнуть прямо в глаз (так она читала у Марининой)?

Дарьялов сгрёб свою большую рукопись и этот шуршащий ком отнёс на кухню. Запихнул ногой в ведро. До этого был ещё один вариант, он его уничтожал постепенно в течение года. Напишет и порвёт. Напишет и порвёт. После уничтожения романа ощутил себя Царь-пушкой. Так и не выстрелил!

Писатель, в поисках красного «офицерского» карандаша, открывал один за другим ящички стола, как вдруг ему навстречу выкатился целый арсенал холодного оружия: резак краснодеревщика, канцелярский ножик, хирургический скальпель, сувенирный кинжал из Алжира, ещё один декоративный в виде турецкой сабли из красного дерева, небольшая, но безупречно лаконичная финка, которую он приобрёл в Хельсинки, куда ездил с делегацией. Финка так и просилась в тело, как в ножны! Казалось, только направь её, укажи цель, и она сама скользнёт в складку плоти…

Дарьялов взял финку в ладонь, примерил. Подумал, что нож, как и собака, был первым приручён человеком. Но слово «одомашненный» сюда не подходит. Всё-таки это не овца! Это уж, скорее, некий договор…

Писатель хотел было записать эту мысль, но птица вдруг заелозила во сне и заплакала. Нахмурившись, он обернулся и в сумерках глубокого кресла увидел совсем молодую Инну, которая так утомилась на лыжной прогулке, что, не дождавшись, когда он погреет фаршированный перец (они их называли фонариками с мясом), заснула с шерстяным носком на одной ноге. Он залюбовался ею. Прошептав «о, сволочь, родимая сволочь!» тихонечко подкрался, чтобы поправить плед, а заодно заглянуть в свою молодость, когда они поехали дикарями в Абхазию. В самом конце отпуска он приревновал её к шашлычнику Арсену. Она стояла на пирсе и фыркала. 

Удивительно, но этот самый кусочек из прошлого приснился в тот момент и Инне. Вот Дарьялов уходит от неё по пляжу. Горы шевелятся, как заросшие плечи Арсена в дымке шашлычной. Она кричит мужу, даже швыряет в него галькой, но он, обиженный, уходит всё дальше и дальше, пока, наконец, не превращается в своей белой рубашке в одинокий парус.

И тут её накрыла тяжёлая туча, из которой высунулось небритое лицо, пахнущее водкой и жареным мясом. Руки, как пружины, разогнулись, чтобы оттолкнуть тучу. Но та начала хрипеть пузырями и грузно опадать. На Инну закапало что-то липкое. Стальная рукоятка торчала молнией из горла тучи. Она в ужасе отпрянула, и тогда Арсен сорвал с неё плед и накрылся им с головой. На пледе зашевелились бежевые листья в чернильных лужах. Шашлычник громко застонал, но почему-то голосом её мужа! Инна осторожно потянула плед на себя, и перед ней появилось бледное лицо Дарьялова. Он надувал кровавые пузыри. В лысом кулаке писателя хитрым зверьком блестела финка…

Потом появились люди в форме. Что-то спрашивали, что-то записывали, щёлкали фотоаппаратом. Инна, не обращая на них внимания, придвинулась к монитору, налила в кремовую чашку мужа кофе и, обжигаясь, принялась читать последнее, что написал Дарьялов:

«Подглядываю за девушкой, ожидающей на пустой платформе электричку. Похоже, опоздала. Смотрит вдаль «а вдруг», и ветер от невидимого состава отбрасывает ей волосы. На ней юбочка, которая пенкой взбивается над коленками. Смуглые длинные ноги, уже позабывшие плен чулок. Я карабкаюсь по ним вверх, как старая обезьяна, и девушка вдруг становится деревом с гладкой кожей, которая нагрелась на солнце. Электричка превращается в ветер, девушка в дерево, я – в обезьяну. Так и лучшее из написанного мной станет частью природы: летним вечером, забрызганным колокольчиками, одичавшим огурцом, взбежавшим по жердочке к скворечнику, речным камушком в её босоножке…». 

Инна достала с антресоли три чёрных пакета, куда на протяжении года аккуратно собирала всё, что выбрасывал Дарьялов: реже скомканные страницы, чаще клочки. Свои вещи, из-за слабого зрения, он распечатывал. Брал рукописи на холм у станции «Новаторов», это было его любимым местом. Холм был узкий, как горб дромадера с пучками рыжей травы вдоль тропинки. Дарьялов сидел на своём верблюде, попивая холодное пивко, неспешно вносил правки. Когда ему что-то не нравилось, он не психовал. Давал себе остынуть, чтобы взглянуть на вещь отстранённым глазом. Аутодафе совершал по ночам на кухне. Раньше поджигал в вазе для фруктов, но после того, как вспыхнул тюль, начал кромсать рукопись ножницами. Птица появлялась на кухне под утро, когда обессиленный Дарьялов уже спал, вздрагивая во сне. Она вынимала бумажный ворох из помойного ведра и прятала в пакет.     

Теперь Инна почувствовала себя реставратором древней рукописи. Она ещё не знала в точности, что это? Цикл рассказов, повесть или роман? Оказался, роман, это стало понятным уже в начале пути. Все фрагменты, как пазлы, были разложены на полу хрущёвки, включая балкон, столы и подоконник. Птица прыгала, как цапля, на одной ноге с тюбиком клея в руках. Найдя какой-нибудь обрывочек на кухне, она скакала обратно на балкон, где лежал другой отрывок, и прикладывала друг к другу края разрывов. Если «братья» оказывались родными, начинались поиски их «папочки» или «мамочки», так называла вслух эти бумажки Инна. Восстановленные листочки она складировала на засаленном диване. Через месяц выросла стопка, но это было только начало. Теперь ей предстояло восстанавливать забелённые или зачёркнутые места, разгадывать ребус сокр. и допл.

Прошёл целый год кропотливой работы. Птица, ползая среди этих листочков, превратилась в ящерицу. Результат – 380 стр. эротического романа. Последнего!   

Издатель Аркадий Трескун, давний ценитель Дарьялова, развязал тесёмки и долго с любовью смотрел на титульную страницу. «Томные аллеи» – так была озаглавлена вещь. С претензией, однако! Издатель, узнав о нелепой смерти писателя, первым примчался к вдове и после соболезнований, хотя как-то странно их было приносить самой убийце, пусть и невольной, которая оборонялась от пьяного и обезумевшего Дарьялова, стал умолять отдать ему за хорошенький гонорар его последнюю вещь. Покойный и сам распускал слухи, что пишет что-то скабрезное. Она пообещала подготовить рукопись мужа к публикации…

И вот теперь эта вещь лежала у него на отполированном грабе роскошного стола в его кабинете на улице Капустной. Издатель раскурил трубку, позволил себе чуть-чуть бренди и начал погружение на самое дно романа. Три страницы проглотил махом, не жуя, но после почувствовал пресноватый вкус скуки. До 23 стр. он ещё не терял надежды, прячась в дымок, но потом как-то резко всё понял. Пошлые, нет, даже пошловатенькие похождения старого козла. Трубка погасла.

Глаза всё ещё не хотели верить и пытались нырнуть то в середину произведения, то в конец. Но ему, как искушённому читателю, всё уже было понятно и так. Кикс! – наконец произнёс он, как заядлый бильярдист, у которого подушечки пальцев по вечерам бывали всегда в мелу. Издатель поморщился и принялся усердно выколачивать свою трубку о граб, как он всегда делал, когда выяснялось, что его надули. Со стороны могло показаться, что он вколачивает молотком гвозди в крышку гроба. 

Уже перелистнув последнюю страницу и собираясь завязать тесёмки, он увидел внутри сложенный календарь за позапрошлый год, испещрённый пометками, разрисованный разными геометрическими фигурами. Его внимание привлекла буква «А», которая аркой встала над 27 января – днём рождения самого Аркадия Трескуна. «Ну, и что бы это значило?» – почесал он переносицу мундштуком трубки и тут увидел тонюсенькую кривую стрелочку, уводящую в сторону. В уголке мелким, но чётким почерком было написано: «Зачем, Аркаша, ты пошёл в издатели? Тебе ведь без разницы, чем торговать: мороженой треской или книгами, а ещё трубку курит!»  

Инна, закутавшись в новый плед с одуванчиками, сидела в кресле. Прикрыв глаза, она ждала звонка от Издателя. И вдруг ей приснился всего на несколько секунд Дарьялов в своей любимой летней рубашке с маками на жёлтом поле. Значит, в Раю! Он успел только выпалить короткое «Дура!» и испарился, оставив её в совершеннейшем недоумении.