Алексей Леонтьев. Балансир. Стихи (дебют)

* * *

Представьте себе 
Ещё неопытного 
Воздушного юношу. 
Он всё только начинает.
Пытается вдохнуть, 
Не понимая, 
Как это возможно. 
Первые мысли 
О девушке, которую, 
Как ему кажется, он любит. 
Это чувство такое неуверенное и 
Стыдное, 
Но он признаётся себе, 
Готовится к настоящему поступку. 
Его вызывают на фронт. 
Вы же любите фронт? 
А дальше 
Я не могу сделать ему больно. 
Пусть будет первый поцелуй. 
Неловкость. 
И счастье.

* * *

Господи, как тяжело.
Господи, ты же знаешь, как мне тяжело.
Возвращаюсь с тяжёлыми сумками
Через темноту и смех. 
Прикладываю ключ домофона.
Туруру.
Боже, как мне страшно,
Господи, ты всё знаешь, а мне очень страшно.
В подъезде рябит. Нужно подниматься.
На площадке меня встречает кот и говорит:
– Дай. Чего тебе не жалко.
Путаясь, роюсь в сумке. 
Использую пальцы, чтобы оторвать ему кусок колбасы.
Пахнет чесноком. И невкусно.
Кот ест. Я с ним разговариваю, 
но тот не отвечает.
Боже, а если он опять там.
Господи, ты же знаешь. Он может быть.
Я вошла домой. Темно. Руки в жиру и запах.
Никого нет. Включаю свет и ничего.
Падаю. Не знаю. Просто падаю.
Чтобы упасть. Потому что нет.
Катятся побитые яблоки. 
Катится молоко со скидкой.
Господи, ты меня понимаешь?
Потому что кто, если не ты.
Туруру.
Туруру.
...
Туруру.
– Кто?
– Это я, мам. Не бойся. Я больше не буду.

Господи, кто если не ты понимаешь меня,
и я впускаю его.

* * *

Однажды я убежал.
Далеко-далеко.
Изменил внешность.
Осанку.
Даже дыхание стало другим.
Теперь я – Эрнесто.
Пекарь в небольшой деревушке.
Иногда ночью,
Когда я готовлюсь отойти ко сну,
Ко мне прихожу Я.
Так мы и сидим.
Утром иду ставить тесто.
Но в эти дни хлеб всегда подгорает. 

* * *

О любви? Ну хорошо, давай поговорим о любви.
Только можно я немного отдохну и съем ужин,
Который ты приготовила мне с любовью?

Машенька, сколько лет мы уже вместе?
Мне пятьдесят два года: я честный муж,
добропорядочный гражданин, не замечен в изменах.
Машенька, что же ты корчишься, когда я так называю тебя?
Я же говорю тебе это с любовью.
Машенька, где наши дети?
Улетели родненькие,
Упорхали, как от пожарища,
Ускакали зверьками по веткам,
Кинулись с головой в этот мир
мирской. Не заметили. Обзавелись
своими клетками. Один, как я,
честный гражданин. Другая, как ты,
молодая, но уже с проблеском седины.

Машенька, а сколько у нас детей?
Двое или трое?
Не уходи. Я знал. Я чувстовал тогда.
Вот только посочувствовать не мог.
Прости. Я видел тяжесть твоего лица.
Всё понимал. Во мне рыдал, раcсекая
образа иконок, – нетронут, нецелован, необнят –
наш маленький ребёнок.
Я ночью выходил воды напиться,
а ты рыдала, ты рыдала, ты рыдала, ты рыдала,
ты рыдала, ты рыдала, ты рыдала, ты рыдала.
Шлепок, щелчок, пощёчина, звон тишины.

Спасибо, Машенька. Ты не кори себя.
А кем он был?
Это мальчик.
Я неожиданно вошёл в дом и заметил,
как он выкидывает недокуренную сигарету.
Я захожу на балкон.
Или это девочка.
Ты держишь в руке телефон. Время позднее,
в твоих глазах не хватает слёз. Но слышен
дверной скрип. Ты приосанилась, смахнула
платочком тоску и сделала грозный вид.

О любви? Машенька, я столько молчал.
И опять замолчу, но ты слушай:
Я живу с тобой не одну жизнь, а две.
По правде их больше.
Дура, ты посмотри – это в моей крови,
голоса молчаливых отцов и мужей.
Это всё и, пожалуйста, больше не говори,
что не говорил с тобой. О любви.

* * *

Гололёд – голый лёд
и асфальт под ним:
серый-серый.
Этот голый лёд – городской.
Зачеканен людскими размерами,
рваной поступью башмаков.
Осторожностью – нервной-нервной.
Вот мы видим дорогу,
где с осторожностью,
да, осторожностью
чапают люди – почти ползком.
Голые в своей неуверенности.
Все – бочком. Да так,
не поднимая взгляд.
А над ними посередине,
если идти по середине
этой голой дороги, –
Полыхает закат.
Который неважен,
потому что в его лучах,
лишь элементах декора,
Двое вцепились друг в друга.
Их сносит ветром.
Они кричат:
– Ты держишься?
– Да!
– Ты только держись!
Пусть падает мир.

Не беспокойся. Сегодня.
Я – твой балансир.

* * *

Медсестра говорит:
«Мальчик, пей таблеточку».
Глаз горит, волосы встрёпаны.
За окном птичка ломает веточку.

Молодец, говорит, иди в кровать,
Только не озоровать. На тебя
Жалобы каждый раз, дай мне
Выспаться хотя бы в тихий час.

Он бредёт в гудении лампочек.
Блёкло светится химия. Шаркают
Тапочки. Этот тон ему так знаком.
Стон палаты.
                Закрывает глаза.
                                       Видит сон.

Сначала был Водород.
Не хочет видеть Род вод,
что несёт в себе красот
первоздания.
Мальчик зовёт:
«Давай хотя бы вброд».
Кисло рот сжав,
отворачивается в сторону.
Он ныряет, смеётся, манит.
Видит движение частиц,
рождение видов, планид,
мельтешение электронов,
решение новых законов
и Бога.
Понимает, как это всё едино, непротиворечиво.
Только сон, он же сон,
он как наяву.
Чувствует – тону.
Род – смеётся,
Тело – бьётся,
Камень тянет ко дну.

Распахнулись веки,
кругом человеки
держат его белого.
Голос знакомый:
– Вот и опять ты не дал мне почивать.
А он сквозь ходуны кровати,
через руки печати, что держат,
через глаз, что горит, да пот,
сквозь цокот копыт
чистым голосом ей говорит:
– Сестричка, ты знаешь, что мы состоим из звёзд?

Все наши кончики – мироздание.
Она глядит в пол:
– Началось, – говорит. – Несите укол.