АННА

 (отрывок из повести) 
В истории России мои деды и прадеды остались неизвестными. Но именно безызвестностью они и достойны рассказа о себе, ибо этим похожи на миллионы других подобных жизней.

Умерла Анна в первую неделю после святой Пасхи, когда по народным верованиям умершие сразу попадают в рай. Хоронили Анну двумя деревнями. Все были в светлых праздничных одеждах, будто отлучились с Великого Праздника на минутку проститься, да так и пошли нередеющей толпой до самого погоста. Колыхалось море цветов на оплечьях, косынках, сарафанах, рубахах. И многие согласно кивали головами: «Да, видать, угодила Богу, угодила. Вот и дал ей смерть в святую неделю». 

Должен признаться, об Анне я знаю мало. Сохранилось в памяти поразительное уважение к ней моей бабушки – её невестки. К сожалению, разговоры о своей свекрови у бабушки начинались и кончались одинаково и всегда сводились к одному и тому же. «Случилось со мной такое, я скорее к Анне. Прибежала к ней. Та посмотрела на меня этак», – и далее следовала долгая, долгая пауза. Бабушка задумывалась. Тут весь рассказ, по сути, и кончался. И как «этак» смотрела Анна, оставалось тайной. Не Анна могла остаться в моей памяти – запомнился взгляд самой бабушки в долгой, долгой паузе, и, можно сказать, он и послужил началом, зерном этой повести. В последние годы память об Анне бабушку мучила, словно она не выполнила какого-то важного ее завета. Можно сказать, вся жизнь моей бабушки прошла под знаком Анны.

В пять лет моя бабушка, крестьянка Тамбовской губернии Палагина Евдокия Петровна, начала осваивать навыки земледельческого быта под руководством своей бабки, а та последнюю часть трудовой деятельности провела ещё при крепостном праве. Умерла же Евдокия Петровна, моя бабушка, вскоре после полёта Юрия Гагарина. Судьбой ей выпало быть косвенной свидетельницей не только этих неординарных событий, но и соединить через себя две семьи – Палагиных, она из этого рода, и Калининых, к которым ушла после замужества.

 Бабушка очень любила своего мужа Петра Калинина. Но в целом к Калининым относилась неодобрительно. Идеалом для неё всегда оставались Палагины. Палагины в её воспоминаниях занимали больше места. Для меня же оба семейства равнозначны, потому вполне справедливо будет начать первую главу с Калининых. 

НИКИТКА КАЛИНИН 

Это самое дальнее семейное предание Калининых. Они были дворовыми людьми какого-то тамбовского помещика. Дело было в царствование Александра и Николая первых. Никитка в воспоминаниях остался тринадцатилетним пареньком. Именно в этом мальчишеском возрасте он круто изменил судьбу семейства, когда ему выпала честь или, напротив, несчастье побывать в няньках пя тилетней дочери барина. Произошло знаменательное событие случайно. Летом. В самую страду. Поручили позабавить ребенка. Неожиданно для всех маленькая барынька сразу привязалась к Никитке. И посему каждое утро Никитка обязан был ждать на господском крыльце пробуждения девочки. Кухарка заставляла мыть руки и лицо, выдавала чистые холщовые штаны и рубаху, кормила на кухне. Никитка должен сопровождать девочку во дворе и в саду. Развлекать, оберегать, играть с нею, исполнять всякие желания госпожи. И вот ради развлечения и в силу своих талантов Никитка однажды придумал соорудить из оси и двух передних колес старой брички тележку. Выстругал оглобли, нашёл и приладил корзину из прутьев для сидения, вожжи. Один конец вожжей привязал себе под мышки, другой передал маленькой барыне. Научил её управлять вожжами. Так девочка стала возницей, а Никитка лошадкой. После первых же пробных кругов маленькая барыня пришла в восторг. Ей захотелось повидать мир. То есть выехать со двора. В поле. Затем в соседнюю рощу. К речке. Теперь по утрам она торопилась съесть завтрак, чтобы скорее отправиться в какое-нибудь очередное увлекательное путешествие.

 Вот эта самодельная двуколка и проехалась безжалостно по семейству Калининых. На каком-то пригорке Никитка нерасчётливо разогнался. Упал. Тележка перевернулась. Девочка шлёпнулась оземь, порезалась о сухие придорожные стебли. Зареванную, ее унесли в дом. А Никитку выпороли на конюшне, потом отослали в поле. На этом все вроде бы закончилось. Но через неделю оправившаяся девочка потребовала свою лошадку. Хныкала, капризничала. Тогда всему семейству Калининых приказали собрать свои пожитки и утром, когда маленькая барынька ещё спала, отослали крестьянствовать в сельцо Дмитриевка Моршанского уезда почти за пятьдесят верст от Тамбова. Так Калинины вернулись к сохе, которую в дворовой жизни уже подзабыли. 

Их положение на новом месте усугублялось привычкой потомственных земледельцев недолюбливать пришлых. Особенно с упрямым недружелюбием относились к дворовым, по их убеждению, евшими не самими выращенный, а барский хлеб. Вроде бы вместе пахали и сеяли, жили под одним дождем и снегом, а неприязнь, будто сама по себе, цепко передавалась из поколения в поколение. 

Ничем не отличалось по отношению к Калининым и семейство Палагиных, потомственных дмитриевских пахарей. Понадобились десятилетия, чтобы положение изменилось. И это произошло, когда шестнадцатилетняя Дуняшка Палагина, моя будущая бабушка, полюбила шестнадцатилетнего Петьку Калинина. И случилось невероятное событие спустя семьдесят лет после приезда Никитки в село Дмитриевка. 

А вот как жили-тужили отец с матерью Никитки после приезда в Дмитриевку, предание умалчивает. Никитка же помнится. В Дмитриевке он приноровился к печам. Разобрался, стервец, что к чему. Теперь уж никто не знает, как он вник в это дело. Но именно Никитка снабдил прекрасной профессией своих будущих сынов и внуков, определил новое положение семьи. Дальше сын Никитки, которого звали Семеном, еще более утвердил статус печника. Барин отпускал его в оброк уже как признанного мастера по «каменной части». Семен Калинин первым в округе освоил голландские печи, «голландки», как они назывались с легкой руки Петра I, позаимствовавшего устройство их в Голландии. Основное отличие «голландки» от русской печи в системе дымохода. Дымоход в русской печи начинается с пода, то есть с места, где огонь, и сразу идет наверх, к трубе. А вот если где-то у потолка этот дымоход, допустим, согнуть, направить вниз, довести до пола, а потом опять вверх и только после этого в трубу, то это уже голландская печь. Русская печь дает тепло в избу пока топится, пока в ней варится, печется, парится. Голландская печка, благодаря петляющему дымоходу, не отдает теплый дым сразу небу, а прежде прогревает кирпичи и дает тепло в избу, уже когда и протопится. Русские мастера сразу начали комбинировать, соединять русскую печь с «голландкой», и, видимо, этим мастерством вполне владел Семен, сын Никитки. Семён пришёлся по нраву барыне, она даже сама подбирала ему жену. Не затем, конечно, чтобы ходила с ним на заработки, нет, а чтобы была самостоятельна без него. Похоже, как мастер, он был в фаворе. Ещё одним оказался известен Семен, сын Никитки. Он участвовал в знаменитой освободительной кампании России на Балканах 1877-78 годов. И очень этим гордился. Его и в старости звали «солдатом Семеном». С того славного времени он хранил в сундуке мундир. И надевал его только в особых случаях. Именно в этом мундире престарелый солдат щеголял на свадьбе своего внука Петьки Калинина и Дуни Палагиной. 

О военной службе Семена, сына Никитки, необходимо сказать несколько слов. Как известно, впервые ввел всеобщую воинскую повинность Петр I, то есть в рядах петровской армии должны служить вместе и крестьянский сын, и молодой дворянин, окончивший курс каких-нибудь наук. Известно также, и как царские потомки замотали указ своего предка. К нему вернулся только Александр П. Он долго подбирался к реформам, начиная с постепенного уменьшения страшного двадцатипятилетнего срока солдатской службы. Солдатские годы Семена пришлись как раз на стыки старых порядков и новых Александровских военных реформ. Он начинал службу со старым сроком, а закончил по новому Александровскому войсковому уставу 1874 года сроком семилетним. Через три года после реформирования армии Александр вдохнул в нее благородный воинский дух, бросив на рыцарское освобождение балканских народов в войне с хорошо подготовленной турецкой армией. С ее талантливыми полководцами. Бои были кровопролитными и смелыми с обеих сторон. Но наш дух оказался крепче. Переход русских через Балканы изумил турок, а наши южные войска подошли к столице Турции и остановились всего в десяти верстах от нее, и не по своей воле, а по желанию иных стран, с которыми Россия не желала портить отношений. Никогда во время предшествующих войн с турками такого не было, будто возвратились славные времена князя Олега. Семен Калинин попал на балканскую войну сверхсрочником, по мобилизации. Бабушка, к сожалению, не помнила, служил ли он в гвардии. Наверное, нет. Уж этим он не преминул бы похвастаться. Но все его сыновья и все его внуки, кроме самого последнего, поскребыша, служили только в императорской гвардии. Все один к одному. Рослые, статные. Гвардейцем красовался и Петька Калинин – будущий муж Дуни Палагиной. 

У Семена было несколько сыновей. Но уж коли нам, внукам и правнукам, на семейном древе волею судьбы выпало оказаться на ветви одного из сыновей солдата Семена, то дальше по мужской линии Калининых речь пойдет о сыне Семёна – Василии.

Васька Калинин семь лет отслужил в гвардии и начал выполнять завет своего деда Никиты о печном деле. Он уже был вольным человеком и ходил не в оброк, как его отец Семен, а в отхожие промыслы. Собирал небольшую вольную бригаду и уходил по весне из Дмитриевки. Из него получился классный печник. И вольная жизнь была ему по душе. Естественно, в Дмитриевке опять возникли разговоры о прошлом Калининых. Равнодушие Васьки к труду на земле относили к его дедам, к их дворовой избалованной жизни. Мол, яблоко от яблони недалеко падает. К тому же Дмитриевские мужики недолюбливали Ваську уже независимо от его предков. Они многое ему не могли простить, потому что многое Ваське прощали дмитриевские бабы и те бабы, где он бывал в отхожей вольнице. Можно сказать, мужское население Дмитриевки настойчиво старалось кликать его Васькой даже в солидном возрасте. 

Но именно Васька сумел изменить отношение к роду Калининых, правда, произошло это не в Дмитриевке Тамбовской губернии, а в Сибири, куда они со временем переселились. И, главное, изменение связано как раз с печным делом, а вовсе не возвращением Васьки к земле. 

Избы новосёлов в сибирской тайге росли как грибы. Каждому новому дому нужна печка. Васька стал необходим всем. Но не только этот факт совершил переворот в отношении к нему земляков. Почувствовав себя важной персоной, всецело ответственным за свое дело, Васька переменился сам. Рассказывают, однажды его подельщики сварганили печь в очередном доме. А печь плохо тянула. Дымила. Васька приказал печь разобрать. Бригада взбунтовалась. Чего это, мол, разбирать? Проломить стену в двух местах, да дымоход исправить. Тогда Васька всех выгнал и ночью при керосиновой лампе в одиночку разобрал печь до основания, а потом сложил новую, не взяв с хозяев ни одной дополнительной копейки. Печь получилась славной, не только любо дорого посмотреть, но и послушать, такой она музыкой гудела. Поступок произвел впечатление. 

– Гляди-ка, откуда что взялось. Вишь, как оно, – чесали головы мужики-переселенцы. – Честь, значит, для него, того, – и вспоминали солдата Семена, отца Васьки. – Тот ведь тоже мундир-то берег. Видать, в отца. Вон откуда. Кто ж знал, как это он повернется-то... 

И к концу второго года переселенческой жизни почти все переселенцы звали Ваську по имени-отчеству. Василием Семеновичем. 

А в остальном Васька оставался прежним. Воротил нос от земли. Любил выпить. Не прочь гульнуть на стороне. 

Бабушка, воспитанная в семье Палагиных совершенно по другим правилам, говорила: 

– А все оттого, что никого не любил! И землю не любил. И жену по-настоящему не любил. Ежели бы любил, не вытворял бы такого. 
Помолчав, произносила:
 – Ну, да господь его рассудит. Спасибо ему и за то, что привел нам всем Анну.

 Ну, вот я впервые произнёс это имя. 

Анна была женой Василия Калинина. Но пока речь не о ней. 

ПАЛАГИНЫ 

Все мужики рода Палагиных молчаливые и двужильные, будто сама природа уготовила их к бессловесной, тяжелой работе с землей. Славился род своими девками. Если кто брал девку у Палагиных, то знал: получал хорошую работницу и верную жену. Естественно, палагинские девки в невестах не засиживались. 

Ровесницей солдата Семена Калинина в палагинском семействе была Матрена Палагина, бабушка моей бабушки, ее первая учительница в крестьянском деле. Большую часть жизни Матрена прожила в крепостных, да и после воли 1861 года они еще два десятка лет числились временно обязанными, то есть выкупали усадьбу и полевой надел. И все же после отмены крепостного права приходилось соображать уже по-новому: если при найме у какого-нибудь богатого крестьянина или у того же помещика она пожнет один суслон, то сколько копеек за него получит? А если два или десять? И бабушка Матрена в конце жизни могла забыть собственное имя, а вот основные расценки и тарифы своей трудовой деятельности – едва ли. И эту грамоту стала вдалбливать пятилетней внучке Дуне, моей будущей бабушке. 

Матрена из дома уже не выходила. Да и дома, если ей, например, надо почистить картошку и смотать с веретен нитки в клубки, то устраивала вокруг себя трудовую зону: ставила ведро с картошкой, ведро с водой, далее веретена с нитками, чистую тряпочку вместо платочка, у нее слезились глаза, а в центре всего помещалась сама. «Чтоб силы зря не тратить, не шастать туда-сюда», – объясняла Дуне.

 – Вот гляди, – строго внушала внучке, – я сжала один суслон, вот, – и ставила на лавку клубок ниток. – Сколько я за него получу?

 – Две с половиной копейки, – уверенно пищала Дуня. 

– Ага. Ну, а ежели я сжала еще один такой же суслон, – бабка оглядывалась, а так как она еще не смотала второй клубок, то брала картофелину, – сколько я за него получу? 

Дуня фыркала, уж очень второй суслон не походил на первый. Бабка Матрена сердито кряхтела, вертелась в своей обзорной зоне.

 – А мы вот так сделаем. Твой папка приехал на Белянке, погрузил мой суслон да увез, – бабка прятала руку с клубком под фартук. – А я на работу зла, так все и говорили: «Матрена-то на жатву лиха». Я смолоду пятнадцать суслонов за день могла нажать. Это тебе не голой гузнышкой (попкой) сверкать. Так-то. Ну, так вот, не успел твой папка возвернуться, как у меня еще один такой же суслон готов. Я така. У меня все в руках кипело. Ну, вот он, – бабка вынимала руку с тем же клубком. – Сколько я за него получу?

 – Две с половиной копейки, – пищала Дуня. 

– Во-о. Ну, а ежели этот суслон и тот сложить? Сколько я заработаю? – бабка долго смотрела на внучку, зевала, потом говорила: – Поди отсюда, устала я с тобой. Надоела, пра слово. Завтра посчитаем. Вон у меня сколько делов-то, я без дел не сижу. Да на улицу не ходи, – кричала вслед Дуне. – На улице ребятенки оторвут сисенки!

 И Дуня пугалась выходить на улицу. Ребятенки почему-то, казалось ей, должны быть похожими на старьевщика, наезжавшего в село скупать за копейки всякое барахло и кости, чтобы из них где-то сделать бумагу. У старьевщика бритый череп и длинные черные крючковатые пальцы. Страшно! Но все время не выходить на улицу тоже невозможно. Она намертво, крест-накрест, схлестывала на груди руки и через полоску льна выглядывала на улицу. Кстати, об этой полоске. 

Лен перед домом был только у Палагиных. Отчудила Прасковья, мать Дуни. Посеяла полсажени (один метр). Что из этого клочка можно намолоть, вымочить, намять, спрясть и соткать? Да едва ли хватит на платье кукле. Зачем же Прасковья это сделала? А затем же, зачем мы сажаем цветы у дачного домика. Из всех цветов, какие знала Прасковья, самыми любимыми для нее были цветы льна. Посадила для красоты. Как-то ранним утром Прасковья подошла к спящей Дуне. «Дуня, – тихо позвала, – встань-ка». Дуня и сквозь сон уловила в голосе матери ласковые нотки, спокойно перевернулась на другой бок. Тогда Прасковья наклонилась к ее уху, прошептала: «Дуня, а ленто зацвел». И Дуня разом проснулась. Не оттого, что лен зацвел, это ей еще ничего не говорило, а от нежной интонации в голосе матери. Она вскочила, сразу поверив, что за дверью избы ее ждет чудо. Действительно, лен цветет очень красиво. Цветок льна живет не более одного дня, но благодаря тому, что на стебельке несколько цветков, и второй цветок зацветает сразу же за тем, как отцвел первый, то создается впечатление, будто льняное поле бывает нежно голубым несколько дней кряду. Наверное, поэтому у всех Дмитриевских баб прямо-таки нежное отношение к этому крестьянскому растению. Хотя уже в детстве бабушки, то есть в последнее десятилетие девятнадцатого века, в Дмитриевке лен не сеяли отдельным полем, а чаще сеяли между полем ржи и полем овса. Сокращение площади под лен в равной степени объяснялось и малоземельем, и наступлением эпохи ситца. Ситец завоевывал российскую деревню. Теперь даже трудно поверить, что это вообще не русское слово, а пришло оно к нам из Индии. Вся деревня начала одеваться в ситец. А из своего льна ткали холст только на белье, будничные сарафаны, хозяйственные рубахи, порты, онучи и полотенца. Лен – растение, с которым работали только женщины. Его убирали или дергали, так как у него очень маленькие корешки, сразу за рожью. А дальше сушили, молотили, вымачивали до конца лета. Потом второй раз сушили. А осенью работа переносилась в избы. Мяли, чесали, и уж после этого приступали к пряже и тканью. Работа со льном растягивалась с лета до зимы. Но все женщины считали ее легкой и приятной. «Да после ржи и овса, – говорила Прасковья, – дергать лен для бабьей руки все равно, что гладить пушистую кошку». 

Палагины неразделимы с землей. Их вековые связи соизмеримы с постоянством и неизменностью труда на земле. Всё, даже волнующие и любимые запахи связаны для них с землею. Оторви  их от земли, жизнь потеряет всякий смысл. Так и случилось при большевиках. Не переселись они в Сибирь, останься в малоземельной и скудной тамбовщине, может быть, и примирились как-то с колхозами. Но в Сибири они встали на ноги, почувствовали себя хозяевами своих жизней. Это была вершина их крестьянского бытия, чувство настолько сильное, неведомое им на прежних местах, что они просто уже не могли принять какую-то иную форму жизни, иные отношения с землей. И к земле на большевистских условиях вернуться не сумели. Это была их трагедия. Отца Дуни Петра Палагина дмитриевские мужики рано стали называть по отчеству. Егорычем. Жил он бедно, но как-то получалось у него все достойно. Мужики тянулись к нему в дом. Но Егорыч по палагинской традиции был молчаливым и застенчивым. Разговаривать не умел. Разумеется, это нисколько не мешало его труду на земле. А вот с людьми получалось косноязычно. Жена Прасковья приспособилась переводить молчание мужа или его одно-два слова в понятное предложение. И получалось более-менее прилично. А вот с лошадкой по утрам разговаривал плавно и не косноязычно. Прасковья, бывало, только рукой возмущенно взмахнет. Когда Дуня подросла, отец совестился при ней говорить с Белянкой. А вот при маленькой не стеснялся. 

– Ишь, шельма, глазом-то косит на руку. Знает. В руке я хлебушек прячу. Ты глазом-то не коси, сено ешь, ишь какая! Избаловалась! Сено, говорю, ешь! Все она, Дуня, понимает. Дуня, поди-ка сюда. Ближе. Дай ручку-то. Раскинь ладошку, я в нее хлебушек положу. А теперь сожми, спрячь. Сейчас она потянется. Во-о, видишь! Разожми пальчики. Дай ей. Ты, Дунь, подержи ладошку поболе. Подожди. Да погляди, как она губами-то перебирает. Она каждый бугорочек ладошки ощупает, каждую впадинку огладит, а ладошку оставит чистой да сухой. Ты не спеши, не убирай руку-то, она сейчас отчудит. Сейчас ткнется губами в пустую ладошку, подождет чуток, да как фыркнет в ладошку-то. Не бойся. Подожди. Сейчас. Сейчас. О! Видишь! Это, Дуня, она так играет с тобой, радехонька, что побаловала её... 

У Петра Егоровича была странная прихоть. Позже Прасковья причисляла её к первым признакам его будущей душевной болезни. Он с каким-то необъяснимым волнением относился к грамотным людям. Знал всех мальчишек в селе, кто обучался грамоте. Зазывал в избу, просил почитать, бесплатно дарил рыбу, которой приторговывал зимой. Смотрел на «грамотеев» почему-то печально, будто эти сопливые ребятишки обладали способом проникнуть в тайны какой-то иной жизни. Естественно, Петр Егорович не мог не отдать свою Дуню в церковно-приходскую школу. В школе в основном учились мальчишки. Девочек было всего две. Но скоро Дуня осталась одна. И ей не хотелось ходить в школу. Тогда Петр Егорович договорился со священником о занятиях с Дуней отдельно. Платил за учебу одну меру овса в месяц, на деньги это выходило дорого. Сорок копеек. Столько стоил возок дров. Дуня выучила молитвы, по складам читала, писала. Странно, Петр Егорович ни разу не проверил ее, не попросил что-то прочесть. Но однажды зимой приехал из города, где у какого-то родственника оптом покупал рыбу, а потом в селе перепродавал её, управился с лошадью, поел, извлек праздничную керосиновую лампу, прочистил стеклянную колбу, усадил Дуню за стол и вынул небольшой бумажный листок. Расправил его. На одной стороне был рисунок какого-то святого, на другой очень коротенькое описание его жизни. Дуня легко справилась с первым заглавным словом «Сергий», второе разбирала дольше: «Радонежский». И принялась читать мелкие буквы. Она осилила только половину текста, буквы были не совсем такие, какие она читала со священником, и мельче, и она просто устала. Она оторвала глаза от текста, хотела пожаловаться отцу, что ее тошнит. Подняла глаза. И замерла. У отца в глазах стояли счастливые слезы. И она не посмела пожаловаться, не посмела ослушаться. Опустила взор в листок, ввинтилась глазами в буквы и уж не отрывалась, пока не осилила весь текст. 

Еще у Петра Егоровича была давняя мечта. Родить сына. А у него рождались одни девочки. И вот, когда он потерял всякую надежду, совсем отчаялся, Бог, видать, смилостивился, и подарил ему сына. Степана. Трагически распорядилась судьба с Петром Егоровичем. Душевная болезнь его достигла кризиса в самое важное для единственного сына время, когда тот начал только-только вставать на ноги. И непонятная болезнь, и безмерная любовь к Степану, как считали многие, вроде и послужили причиной гибели Петра Егоровича. О чём речь позже. 

автор: Юрий Калинин