Авиарейс Баку-Казань или 27 лет спустя

Марат Шафиев родился 11 августа 1963 г. в Баку. Поэт, прозаик, член Союза писателей Азербайджана, этнический татарин. Основатель и первый председатель Литературного объединения «Содружество» (2000 - 2005). Автор пяти книг, последняя – сборник стихотворений «Хроника одного десятилетия» (2020). Один из составителей альманахов «Меч и перо», «Сотворение мифа», «Горы Кавказа, я вам не чужой!» (тексты бакинских авторов о Лермонтове), «Здравствуй, Баку!» (Есенин), «ЛУЧшее». Организатор четырёх конкурсов «Хайку на волнах Хазара». В 2018 году награждён Почётным Знаком Межправительственной Ассоциации СНГ за заслуги в развитии культуры и искусства.

Авиарейс Баку-Казань или 27 лет спустя

Сдувает самолёт с боков 
гряду летучих облаков – 
телепортируюсь в Казань, 
где разожжён большой казан
и плавится янтарный плов,
быть может, моих новых слов.
Ампир из красных кирпичей – 
«Казань, – спрошу, – ты город чей?»
В реестре длинном имена, 
да только не найти меня,
а, верно, мог б попасть на туй,
где Габдулла, Муса, Кутуй.
Но на краю других потерь 
зачем примеривать теперь
крутой покрой чужой судьбы?
…Лесами проросли дубы.
И в близком родственном строю, 
всё кажется, и я стою
и телом прикрываю брешь.
Казань, прими меня, утешь
в своих объятьях горячо
и подопри своим плечом.

Исповедь поэта

Мы жили у Бога под боком,
не Бог пусть, но Божий сын:
«Мне письма писал Набоков,
меня целовала Мерлин.
На катере, свесившись с борта,
волну погоняла ногой;
со шрамиком от аборта
животик светлел наготой.
Нахохлившимся воробушком,
переживавшим грозу,
Эдит с перламутровой брошкой
внимала, роняла слезу.
Из зала поднялась на сцену
Гранд Опера де Пари...
А брошку её бесценную
я проиграл на пари.
Залив Метрополь шампанским,
на счастье я бил бокал.
"Люблю я твоё шаманство", –
мне Кеннеди сам сказал».
Вакантную должность пророка
занять поспешает пиит,
оправданный тем от пороков,
что рифмою вслух говорит.
И в речи, несвязною чаще,
прольётся порой невзначай
волшебное зелье из чаши,
горючее, чем молочай.
С поэзией вышла заминка:
стозевно, стозвонно, лаяй.
Эпохе родная кровинка,
пожалуйста, не умирай.

Пушкинский музей в 1974 году

В ящике не анаконда –
улыбчивая Джоконда.
Из Лувра везут в Москву.
Чтобы проверить молву,
в очередь монотонную
встань полумиллионным.
С утра страна ёжится зябко,
на сердце чего-то зыбко:
неужто одна улыбка
равна социальной пытке,
и вновь предстоит ревизия
идей, что, вообще-то, безвизовы?
Когда в захолустной провинции
идёшь ты с авоськой провизии,
сирень обнимая мая,
да знаешь ли ты, родная,
не вписанная в реестр,
Джоконда сама ты и есть?
Судьба твоя нефартовая
мною давно застрахована –
не сто миллионов баксов,
а строчками, рубль – такса.
Но на послание личное
ответит девчонка фабричная
снова улыбкой странной.
И обернётся страна.

***
Ты не знаешь, что тебя простили. 
в уголке таёжном не забыли,
ты живёшь, как в юности живал:
в поле минном прёшь напропалую,
и деньгою соришь подчистую,
если даже зубы все сжевал.

Ты порой удачей озадачен:
почему судьбою ты назначен
так сказать о каждом и пропащем
и не надорвать при этом жил?
Ты не знаешь, что слезой проплачен
стих, который ты не заслужил.

***
Такая пришла беда,
Казалось бы, навсегда;
встала стеной железной –
не обойдёшь, не влезешь;
такой придавила силой,
что сразу ложись в могилу;
объять её не по уму,
выжили  как, не пойму.
Все позабылись подробности,
но образ без срока годности
не меркнет
                         такой
                                     беды –
господи, не приведи!

***
Тетради доверил я чувства,
и сквозь кристаллический хруст
в растворе, замешенном густо,
расцвёл удивительный куст.

Подобье фарфоровых амфор – 
но пользе послужит ли он?
фактурные гроздья метафор
и рифм сладкозвучный трезвон.

Тоска по прозе
Может, это интересно – 
стихотворческий дурман,
только мысли в клетке тесно –
вот сварганить бы роман!
Закатить листов бы на сто, 
чтоб, восстав, Левиафан
всей громадой настоящей
выплеснул бы океан.
Так шарахнуть дланью мощной, 
чтоб, свалившись в котлован,
мир, во тьме бредя на ощупь,
был бы страхом обуян.
Выдал бог таланту горстку: 
до рассвета к горну встать
и скучающего гостя
гнутым словом забавлять.

Прощальный марш. Вышибальный
Офицерское собранье: 
вальс, мазурка, прочья блажь,
и в горнило поля брани
увлекающий всех марш.

Он слепой к твоим потугам,
он глухой к твоим слезам,
суровеет с каждым звуком,
приближаясь к небесам.

Вышибая дух из тела, 
лез под пули напролом,
и кому какое дело,
что случится там потом.

Всё ещё равняясь строем,
прорывается во мгле,
выхожен ли медсестрою
или лёг в сырой земле?  

                  
Предчувствие

Для чего эти поиски, мятежи, 
кладовая заметок впрок?
поднапрячься чуток – и жизнь
подобьёт свой верный итог.
Вот ещё можжевеловый куст 
на глазах расцвёл и исчез – 
если глубже вдохнуть – из уст
откровение вырвется здесь.
…За окном вагона пропал пейзаж – 
под колёса метнулся и ввысь!
вдруг почудилось мне – сейчас 
нараспашку откроется жизнь.  

Ласточки

Сходил монах с ума
            от ваших щебетаний,
языческих молитв,
            которым нет названий.
Духовный подвиг мой,
            и язвы, и страданья
не стоят одного  
           из птичьих восклицаний.
В них пониманья нет,
           и нет зато сомнений,
а просто есть восторг,
           полёт самозабвенный.
И в пустоши какой
           искать теперь спасенья?
ваш домик из слюны
           прочней, чем из каменьев.  

***
Серебрится нитка речки, 
рвётся в ночь мотоциклист –
но погасла моя свечка
и исчеркан белый лист.

Кто поймает жест мгновенный 
и булавкою проткнёт?
А небесная геенна 
лаву огненную льёт.

Там, где бездною зияет, 
звёзды в рудниках крошат –
там про лирику не знают,
эпос мировой строчат.

Благодарность

Я – гений, когда ты любила, 
выбрав из остальных;
кровать – это место лобное
лишь для двоих.

Мир – потрясённый зритель, 
завистливый графоман,
тебя создавал не из литер –
рёбра свои ломал.

Ты – мировой бестселлер, 
единственный экземпляр,
даже заевший бюстгальтер
белесых грудей не скрывал.

Я не спрошу: доколе,
и не спрошу: за что?
хватает сердечной боли,
на голое тело – пальто.

Так на сквозняк из окон 
вытянется – разгорячена –
бабочка из кокона,
уже не твоя – ничья.

Пусть на свою погибель, 
пусть на короткий час,
мужчина – божественный грифель,
когда выбирают нас.

Качающий права

Качая упрямо права, 
пёр на толпу напролом
и подкреплял слова
сочным и злым плевком.
Надо ведь быть дураком -
с толпою затеять драку.
Как вразумить дурака? 
С помощью кулака.
Дело моё просто швах –
в голову бьют и в пах.
Выучил не на зубок –  
зубами 
              этот урок,
и окровавленным ртом.
Это целуют потом 
и на руках качают,
даже на царство венчают;
но тем, кто качает права,
мозги вышибают сперва – 
лежачего –  добивают.
Мне дела нет до потом, 
правда всегда допотопна:
коль разеваешь пасть,
надо успеть попасть, 
хотя бы разок попасть,
так веселей пропасть.
Падаю, поднимаюсь, 
кровью своей умываюсь,
слушаю костную хрясь,
музыка – высший класс!

***
Милосердие без меры,
разум, символ или вера?
Не найду Тебе примера –
что Ты? я не знаю.

Но на сцене обозримой
нас игрой невыразимой
Ты пронзал неотразимо.
Кто Ты? я не знаю.

Серебрясь, клубясь над крышей,
Млечный Путь уходит выше.
Есть предел Тебе, Всевышний?
Я не знаю.

Океан, ревмя ревящий,
эту Землю содрогавший,
влагою живой поящий,
рыбою кишмя кишащий, –
мир твой я не знаю.

Солнце, ярче! Солнце, звонче!
Удивительное Солнце!
Потрясающее Солнце!
В глубине, на сердца донце –
Друга Лик. Я точно знаю.

Сяду птицей на морозе,
уколюсь смертельной дозой,
прорасту горячей розой –
странные метаморфозы,
как того Ты хочешь, знаю.

«Ха» вращая, как наваху,
«Ху!» – потом кричим от страху,
«Ах!» – восходим мы на плаху,
тварный мир я знать не знаю.

Что комедия, что драма,
что аскеза и что сама –
разрешайте, люди, сами.
Я не знаю.

Разбивающий мечты,
Ниспровергший с высоты,
всё, молчу. В молчанье – Ты.
Больше ничего не знаю.