ДЕРЕВЕНСКИЙ СЛОВАРЬ

Дом питается теплом, 
Словно бабочка – нектаром, 
Солнца золотым дождём 
И любовью – Божьим даром. 
Дорогие имена… 
Души предков сбились в стайку.
 Дом хранит в себе меня 
Как последнюю хозяйку.

БАДМИНТОН. В него играли летними вечерами, когда стихал ветер, сбивавший с курса лёгкий воланчик. Закатное солнце, запахи трав в росе, гудение доильных аппаратов от соседней деревни, звон струн на натянутых ракетках, свист рассекаемого воздуха, полёт волана по широкой дуге... Играли неумело, но азартно. Туда-сюда. В клеточки ракетки светит закатное солнце, уже темнеет. «Давайте домой идите!» – а воланчик белеет, мелькает, туда-сюда... 

ВОЛГА. Синоним слова «река». «Пойти на реку» – никто никогда так не говорил. И не «идете купаться», а «идете на Волгу?» – «Идем!» Конечно, идем: мне девять, подружке семь – мы встречались посередине дороги между нашими деревнями, каждая бежала со всех ног, чтобы позвать другую на Волгу. Шли с мамами, заходили в воду – «баба сеяла горох, прыг-скок», то есть «плюх!» Плескались, грелись, строили замки, рыли колодцы, играли большим надувным мячом, ели огурцы, помидоры, бутерброды, печенье, яблоки, сухари, пряники, пили чай, налитый в банки. Снова окунались «последний разок». Часов в пять медленно, размякшие, истомные, шли домой. 

ВЕТЕР. Ветер, июнь-ветродуй, березы летят по ветру. Бодрый, теплый, нестрашный. Грозовой ветер – такому старались не попадаться на пути. Ветер затяжного ненастья, когда шатаешься возле ближних кустов в старой куртке с покрасневшими от холода и сырости руками. Ветер гонит по небу сизые лохматые тучи. Августовский ветер, словно выдувающий, выметающий все лишнее из лета перед осенней генеральной уборкой. От него и небо делалось особенно синим и высоким, а облака – особенно белыми. 

ВЕСНА. Когда солнечные головки одуванчиков делались пухово-седыми, это служило верным признаком того, что нам пора переселяться на лето в деревню. Но, чуть подросши, я моталась в деревню и более ранней весной. Мы с подружкой собирали подснежники в лесу, шатались по дорогам и нюхали воздух. Однажды в конце марта уехав в Крым лечиться, я сбежала оттуда, внезапно застигнутая жесточайшей ностальгией. Я видеть не могла великолепие цветущей южной природы, мне подавай природу родную – северную, скромную. Вернувшись, я не остановилась и тут же помчалась в деревню, куда весна приходит еще позже. И вот же, поди ж ты, такая весна – грязная, серая, растрепанная, деревенская – показалась мне в сто раз милее яркого и теплого Крыма. 

ГАМАК. В жару, когда было лень или некогда взрослым куда-то идти или компании мне не было, между берёз вешали мне гамак – плотный, в зелёную полоску. Удобный был гамак, и лежать в нём в тенёчке, на ветерке было хорошо. Но обладал он нравом норовистой лошади и любил сбросить седока. Ладно, пассажира. Раскачнёшься чуть сильнее – ну не просто же так лежать, не спать же средь бела дня, – и раз – уже лежишь на травке, под гамаком, а он качается один, без тебя, нахальный и освобождённый. 

ГОРОД. По городу скучалось вечерами. Я садилась на заброшенный колодец, откуда просматривались шоссе, дали, Волга, другой, городской, берег. Город, дом, мама, вечерняя сумеречная дымка, небо нежнейших оттенков – так бы и пошла по нему, и полетела туда, к маме... 

ГОРКА. Деревенский сервант, где хранилась посуда. Внизу раньше тоже что-то хранилось, но уже моя мама устроила там кукольную комнату. Сделала это и я. Сидеть на полу было холодно – мне подстилали старые пальтушки. Сидела я там часами: варила супы из поганок, оклеивала обоями эту комнатку, мыла в ней пол, расставляла мебель, даже картины на стенах повесила – специально нарисованные портреты и пейзажи. Конечно, букетики цветов обязательно ставила я своим куклам. Прочее время там хозяйничали мыши – уже давно они водят там хороводы... 

ВАСИЛЬКИ. Идёшь рожью, пшеницей, то и дело задерживаешься, чтобы сорвать василёчек. Словно детские глаза светят среди светло-русых прядей зреющих хлебов. И имя-то у него человеческое. 

ГРИБЫ. Ну тут хоть роман пиши!.. Да за меня давно написали. Одна из главных страстей, основной мой инстинкт, можно сказать. Самые обычные подберёзовики, подосиновики-красноголовики, маслята, сыроежки, волнушки. Белый гриб как редкая удача. Сперва тетя Тася меня водила, потом с подружками, с дружками, потом и одна. И посейчас люблю одна по лесу шляться, даром что ориентируюсь в лесу неважно. А ранним утром пойти в дальний лес... Встаёшь в полшестого – сама или будят – самый сон, слаще ничего нет. Спать, спааать... Но вот уже рассвет. Солнце стелет полосы по полу – вставай! Смотрю в окошко: небо ясное, серьёзных туч нет. Завтракаю, собираюсь. Корзинка, нож – одно время носила у пояса финку в самодельных ножнах: времена были лихие. Платок на голову, куртка, штаны, сапоги. Ну и всё, выхожу. Росы-то, росы! В деревне тихо, хотя... Чу! Уже просыпаются – на то она и деревня. Подходишь к перелеску, ныряешь под горку, розовое солнце над головой. Чистое-чистое всё, ясное-ясное... В овраге сощипнёшь на ходу ягодку-другую черёмухи. На лесной дороге солнце блестит в каплях росы. Вот заяц как выскочит из куста, совсем рядом!... Мимо поля, через другую деревню, снова по полям... Слева в овраге родник, но это на обратном пути. Вот луговина на месте сгинувшей деревеньки – Мякишева. Ещё поля, тропа напрямик, еле заметная, но вот поворот. Ещё пройти, снова повернуть, и перед тобой тёмная зубчатая стена ельника. Входи, коль не трусишь! Как в древние царские палаты, как в пещеры, как в лабиринт. Здесь ещё полутемно, тихо и, если честно, страшновато. 

И о медведях рассказывали... Но как найдёшь первый белый, обо всём вмиг забудешь! Принимаешься прочёсывать аллею за аллеей (это посадки еловые), корзина тяжелеет. Ходишь, разговариваешь – то с грибами, то с лешим. Потом солнечные лучи начинают пронизывать лес; слышатся ауканья, а то просто – идёшь по аллее и нос к носу сталкиваешься с проклятым конкурентом. О, да это же мой гриб он сорвал! Сворачиваешь, уходишь на дальний край посадок. Да брось, наши грибы от нас никуда не денутся, ну!.. 

КОТЯТА. А это первые домашние зверьки. Степень умиления должна измеряться в котятах. До того, как взрослые перестали сопротивляться моим попыткам притащить в дом котеночка, я пользовалась соседскими. В крайнем случае, разрешали взять на лето, потом пристраивали. А сколько котят полудиких, где-нибудь под верандой чужого дома?.. Однажды соседская кошка-трёхцветка окотилась у нас на повети. Обнаружили там котят уже с открытыми глазками. Топить (и прочие ужасы) у хозяев рука не поднялась, да и мы не позволили бы. На повети обитало счастливое семейство: мама Липушка (липуче-ласковая), котёнок Неженка (палевый), котёнок Пеструнчик (рыжий с белым), кошечка Динка (черепаховая). Служили мне отличной компанией. Кошка-мама так поверила в нас, что недели в четыре на нас котят и бросила. К счастью, они уже умели есть твёрдую пищу, а я через радио и газеты нашла им «добрые руки». 

КОСТЁР. О! Это целая эпоха! Страсть к кострам проснулась во мне лет в двенадцать. Тогда мы устроили концерт и костёр в соседнем Протасове. Песни, танцы (меня почему-то было очень много), зрители и, да, костёр. Потом в нашей деревне – недалеко от дороги была такая симпатичная горка возле пруда, на луговине… На её вершине мы обожали разводить костры. Ветерок огонь раздувает, а нам сверху видно всё. Позже жгли костры около леса, в соснах у карьера, на берегу Волги. Жарили хлеб, пекли картошку, измазывались как черти. До сих пор чувствую жар на лице и холод по спине… Вечерняя прохлада, туман… скоро осень. Костёр прощания с летом – такой мы тоже устраивали. 

КРАПИВА. Детский враг. Ожоги, волдыри… и слёзы. Целый мир, опасные джунгли. И малина в крапиве, и бабочки-крапивницы, и жуки. Крапива по берегам ручьёв и мелких речек, крапива вперемешку с бурьяном и лебедой на пустырёчке за нашими берёзами. Потом там построят дом, ещё потом (совсем-совсем потом) – срубят эти берёзы. Много крапивы в деревне. На всех бы можно крапивных рубашек наплести. 

КОРОВЫ. Хоть поэму пиши. Лошади уже исчезли из обихода, хотя на телеге покататься я успела, зато коров в изобилии. В нашей маленькой деревне коров держали в двух домах. И пригонять в хлев я их помогала, и в лицо (в морду) узнавала. Знала, где чья привязана… Хотя все знали. Зорька, Дочка, Бурёнка. Ещё совхозное стадо, коровник возле соседней деревни. Топи непролазные. Словом, коровы были повсюду. Деревня ещё и тогда стояла на коровах, точно земля на китах… или слонах? Корова – это… в одном ряду с печью, с картошкой, с петушиным криком, с колодезной водой. Помню коровий запах, коровье тепло, шершавость языка, жёсткость шерсти на морде, гладкость бока, вкус парного молока. Родное существо – корова!.. Да: от запаха навоза никогда не морщусь... 

ЛЕС. Леса, который часто снился мне одно время в молодости – чистый, красивый, дремучий, волшебный, светящийся, – такого леса у нас не было. Такой бывает только во сне. И рядом с деревней не было настоящего леса – до него надо идти километра три, да плюс по нему столько, да полстолька, да четверть столька. Там лес смешанный, в котором царили, королевствовали высоченные раскидистые ели. И берёзы, осины, ольха, прочие... Никогда не забуду лесные пути: направо темная зубчатая еловая стена, налево – чисто поле, прямо – вход в лес, начало лесной дороги, с которой сворачивай куда хочешь. И над этой глушью – серое небо и крик воронов. А вокруг деревни перелески – их, впрочем, тоже называли лесом: берёзки да осинки, черёмуха да малина. Сказала бы я, что в лесу чувствую себя как дома, да как, если направление теряю моментально?.. А все равно: место силы, место сердца. А уж ближние лесочки я знала все наизусть, каждый кустик помнила в лицо, в какой год под которым какой гриб рос, помнила. 

МАЛИНА. Июль, зной, в зарослях малины духота страшная, да и тучи на небе копятся – верно, гроза собирается. Пчёлы, шмели гудят, крапива жжется, ветки малинные цепляют одежду, оставляют красные следы на руках, но руки так и так испачканы ягодным соком. Малина, особенно переспелая, – ягода нежная, это вам не какая-нибудь брусника или даже черника. 

По-настоящему за малиной ходили в «большой лес», дальний, на завалы, с бидонами или ведрами, с маленькой кружкой-набирушкой на перевязи на боку. А если так, не на варенье, а детям полакомиться, то шли в ближайший лесок-перелесок на речку. По речке малины было много, но собирать её здесь труднее, понемногу: там горсточка, тут... И карабкаться по берегам речки в ольшаники и путаницу кустов черёмухи, смородины, которую обвивал хмель. Места у нас не сильно ягодные, и ягодами, помню, я объелась всего-то раз в жизни – и именно малиной, крупной и чистой, ягодка к ягодке, принесённой из «большого леса». 

МАНЖЕТКА. Трава, листочки которой собирают в серединке крупные капли росы или дождя. Как-то раз, после короткого летнего дождика, мы с подружкой принялись увлечённо слизывать эти капельки. Напились воды с привкусом трав, цветов, лета. А росой я умывалась уже одна, в ранней романтической юности. 

НОЧЬ. Маленькую, меня, естественно, не пускали за порог ночью. Да и зачем? Ночь в деревне – не лучшее время. Кряхтит, постанывает, поскрипывает старый дом, по углам возятся мыши. Ночи ещё светлые, а мне всё равно темно без ночника. И кровать непривычная, высокая. За день набегаешься, напрыгаешься, ноги чешутся от крапивы, от укусов, спина и плечи болят – обгорела на солнце. Спи давай. Все спят. Двоюродная бабушка пела мне иногда колыбельную «Буря мглою небо кроет…». В сон как в омут. А на утре – солнце сквозь наивные занавесочки, петухи поют, впереди «день – равный целой жизни» (Астрид Линдгрен). 

НЕНАСТЬЕ. Такое деревенское слово, протяжное, как долгий дождливый день, как длинные вереницы туч. В город ездили редко, только помыться, и то иногда меня купали в моей младенческой ванночке, за ненадобностью сосланной в деревню. Так что погода была помехой только для жизни на воле. Оставался дом, настольные игры типа «В лес по грибы», домино, книги, рисунки, игра кукольной комнатки. Порой наскучит всё это, я влезу в резиновые сапоги, длинную куртку, зонтик возьму, поброжу по промокшей деревне, и снова в тепло, в уют, к печке. 

ОБЛАКА. Облака, река, легка, высока, глубока, молока, века... пожалуй, хватит. А этот образно-рифмовый ряд течёт, да, невесомо и плавно, как облака. Облака объёмные, в очертаниях которых находишь сходство с предметами, животными, птицами, людьми. Облака рассветные или закатные, нежнейших фламинговых оттенков, подсвеченные неярким – ещё или уже – солнцем. Облака перистые, подобные следу пролетевшего – нет, не самолёта, ангела. Облака, на первый взгляд, невинные, но как раз они оборачиваются самыми долгими и страшными грозами. А осенние облака?.. Облака-горы, облака-замки, облака-паруса. Лёжа в траве или в стогу сена, сквозь ресницы следишь за ними: они ли плывут, ты ли уплываешь?..

ОГОРОД. Когда я была маленькой, я очень мечтала о... своей калитке. Наш участок делился на целых четыре части: дальняя – усадьба, ближняя – огород, позади и справа от дома, палисадник – спереди дома, под окнами, и самая ближняя – заулок. Вот я и мечтала, как папа построит забор, а в заборе будет калитка. То-то заживем!.. А пока заулок окружала изгородь от скота – две жерди. Огород и палисадник – те, да, за забором. Ну что?.. Пастись в огороде мы с сестрой начинали с июля и вплоть до сентября, до отъезда. Да и тогда, приезжая в выходные, я ломилась на грядки. Горсть ягод здесь, полгорсти там... Яблочко-другое, дотянуться до вишенок, набить карманы или нагрузить подол огурчиками, выдрать тонкие хвостики морковки, редиску, репку («Да куда ж ты хватаешь, смотри! Им бы ещё расти и расти!..»). Ободрать горох и бобы. С ними садимся отдельно, на скамейку, бессовестно кидая кругом пустые стручки, ловя упрёки. Проверить мак-самосейку: ела я его начиная с коричневых зёрен молочной спелости, прилипавших к ладони, кончая созревшими и чудом уцелевшими полупустыми головками. Вот где закалка детских желудков – деревенский огород! 

ПОВЕТЬ. В сорок с лишним я с удивлением выяснила: мало кто из моих ровесников знает, что это такое. А в детстве запомнилось – «поветка». Это пространство, аналогичное чердаку, только над двором, а чердак – над домом. В истинно деревенских домах там хранили сено, ну а у нас, уже дачников... Да, дачников, дом был в конце тридцатых перевезён из земель, затопленных Рыбинским водохранилищем. В нём жили мои прадед и прабабка, но старшая их дочь – моя бабка – уехала в город, прислав, впрочем, на подрастание свою дочь, то есть мою маму, жившую в деревне до школы. Сын погиб в войну. Младшая дочь работала библиотекарем в поселковом – за семь километров – Доме культуры, в посёлке же получила крошечную квартирку-малометражку. Так постепенно деревенский дом превратился в летний, дачный. Хотя, выйдя на пенсию, тётя Тася – та самая младшая дочь, моя двоюродная бабка – жила там с весны и до поздней осени, тогда как моя бабушка, к примеру, боялась ночевать одна в родном доме. Не знаю, кого она боялась: разбойников, домовых или крыс. Я, человек с довольно богатым воображением, в этом доме всегда чувствовала себя на месте, в безопасности. 

Но поветь... Туда вели три шатких ступеньки, там нужно было ступать осторожно, ибо настил кое-где мог и провалиться, и перелезать через поперечные брёвна-опоры. Там стояли сундуки, старый топчан, там сушилось бельё и пучки трав; там в окошечко-глазок бились глупые крапивницы, которых я немедленно ловила и выпускала. Туда я убегала подростком – пообижаться на кого-нибудь, поплакать вволю, отсидеться, пока не позовут мириться. 

ПЕЧЬ. Сказать банальность про сердце дома? А её летом топили не всякий день. Но если топили – в холод, в дождь, в сырость, я прилипала к лавке напротив и, завороженная, сидела, смотрела на весёлый огонь, на успокоительно и ободряюще потрескивающие дрова в очаге. Глядела, как ловко бабушка орудует кочергой, ухватами и чугунками с водой. Русская печь нагревается медленно, а дров ест немало. Зато и тепло отдаёт медленно, но верно. У меня едва хватало терпения дождаться, пока печь прогреется, чтобы в три приёма по деревянным приступочкам влезть на лежанку, отгрести в сторону тряпьё, прижаться спиной к горячим кирпичам. Пару раз, приезжая осенью, я даже и спала на печи: очень тесно – и очень уютно. Потом ушла тётя Тася, потом слегла бабушка, и мы обходились маленькой печкой, тоже кирпичной, от которой шло колено трубы под потолком. Эта печка не требовала столько дров: топится недолго, дом нагревает быстро, но и остывает тоже быстро. Колено трубы засорялось сажей, а чистить... Кто знает, тот знает! В деревне все сами себе и трубочисты, и золотари, и Бог весть кто ещё. Итак, маленькая печка дымила нещадно, одежда и волосы пропахли дымом, дым плавал под потолком и выедал глаза. В один поистине прекрасный день мне это надоело, я сказала: да неужто я не сумею научиться топить большую русскую печь САМА?! Ну, и научилась, конечно. Сейчас дочь гордится моим умением разжигать костры, хотя я никогда не состояла ни в туристах, ни в скаутах. Только школа русской печи.

Автор: Ольга Коробкова

Рисунок Варвары Васильевой-Ботвиной