Гузель Яхина. Мотылёк

«Это был мой дебют в литературе, в 2013 году. Рядом со Свияжском, на острове Дальний, у нас была дача. Поэтому на Свияжск ездили с родителями часто – просто так, отдохнуть, погулять. И Свияжск для меня – совершенно родное место. Те, кто бывал там в конце 80-х – начале 90-х, наверняка помнят странные чувства, которые вызывали храмы, превращённые в корпуса психиатрической больницы. Эти воспоминания и стали для меня толчком для написания рассказа «Мотылёк».

 

МОТЫЛЁК

 

(в сокращении)

 

Огромная рука протянулась с неба и ухватила Мотылька за волосы. Волны, уже сомкнувшиеся над головой, расступились, в глазах опять полыхнул огненный шар закатного солнца. Мотылёк всё ещё судорожно ловил ртом воздух вперемежку с пресной речной водой, а неведомая сила уже тащила его – не в облачную высь, как показалось в первый миг, а на палубу небольшого рыбацкого катерка…

 

– Ты откуда взялся посреди Волги, пловец? – спасителем оказался высокий рыбак с белой щетиной на коричневом от загара лице.

 

Мотылёк с трудом подтянул к животу окоченевшие ноги и сел, прислонившись к борту. Вода стекала с волос и синих хлопчатобумажных шаровар, облепивших бёдра. Не двигая головой, он затравленно переводил синие глаза с одного рыбака на другого.

 

– Куда тебя девать-то? – рыбак с большими руками присел на корточки около Мотылька. – Мамка твоя где?.. В школу уже ходишь?..

 

Мотыльку никто не давал на вид больше семи лет, хотя ему в прошлом году исполнилось десять.

 

– Ладно, молчун, обсыхай пока, – отчаявшись дождаться ответа, рыбак кинул мальчишке чью-то штормовку из мягкого брезента. Тот мгновенно завернулся в неё, закуклился. Стало теплее, челюсти перестало сводить судорогой.

 

…Мотылёк понял сразу – и эта попытка не удалась. В голове ещё трепались лоскуты слабой надежды: может, они причалят раньше, не доходя Острова? Или наоборот, пройдут мимо? Но схваченное холодом сердце уже знало ответ: побег не удался, катер идёт на Остров.

 

Остров никого не отпускал от себя. Ступив однажды на его каменистую землю, человек оказывался в полной власти этого мрачноватого на первый взгляд места. Кто-то понимал это раньше, кто-то – позже, кто-то – не понимал никогда. Но все они влачили и кончали свою жизнь здесь, на пышных холмах, среди могучих серебристых ив и куполов, увенчанных чёрными крестами, ровно посередине слияния двух великанов – Волги и Свияги. Вода здесь была так широка, что берега виднелись только в очень ясный день, и так глубока, что легко становилась иссиня-чёрной при сумрачном небе. Мотылёк не верил в сказки, но таинственная власть Острова над всеми своими обитателями была доказана многократно: все, кто пытался покинуть эту землю, возвращались к ней – раньше или позже, сами или по принуждению, живыми или мёртвыми.

 

Скоро на горизонте показался сам Остров. На нём было пять храмов – и все из красного кирпича. Сейчас, освещённые пламенем заката, они были налиты тяжёлым красным цветом: ткни – и брызнет.

 

Когда-то Остров населяла большая монастырская община, и храмы были местом паломничества. На заре советской эпохи монахов выслали: кого – на Север, кого – сразу на небо; а в монастыре расположили лечебницу для душевнобольных. Времена были тяжёлые, душа болела тогда у многих – клиника заняла пять храмов целиком и стала одной из самых больших в Поволжье, принимая в лучшие времена до трёхсот пациентов. Персонал с семьями поселился сначала в наскоро сколоченных бараках, а потом постепенно отстроил себе добротные дома, обзавёлся скотиной, развёл огороды… Сейчас, в начале восьмидесятых, здесь насчитывалось уже немало династий – люди работали в лечебнице во втором и третьем поколении.

 

Дед с Мотыльком приехали на Остров семь или восемь лет назад. Прежней жизни Мотылёк не помнил совсем, как и своих родителей. Над его кроватью дед повесил маленькую стёршуюся фотографию (любил повторять: «Помни дочь мою, мать твою!»): большеглазая старшеклассница в белом школьном фартуке и с бантами-верёвочками – вот и всё, что он знал о своём прошлом.

 

А настоящее не радовало. Дед работал в психушке, пару лет назад дослужился до старшего санитара. Пил много, постоянно – реже до бесчувствия, чаще до безумной горячечной злости. Потихоньку сходил с ума. Бил Мотылька нещадно: в трезвости – объясняя причину в перерывах между побоями, по пьяни – без лишних слов, просто так. Лёгкие щелбаны и тычки именовал «стопариками», пинки и удары посильнее – «стакашками», а полосование ремнём уважительно величал «поллитрой». «Сегодня будет поллитра, не меньше», – обречённо размышлял Мотылёк, наблюдая приготовления рыбаков к причаливанию.

 

Шум мотора резко стих. Под частый плеск волн и крики чаек катер, покачиваясь, ткнулся ватерлинией в старые автомобильные шины, навешанные на фронт причала, и пришвартовался.

 

– Заждались уже ваш груз, – раздался высокий надтреснутый голос.

 

Это был голос деда. Он вместе с двумя санитарами вышел из тени причального домика и, уперев руки в бока, ждал катер. Лицо его даже в мягком закатном свете оставалось жёстким – солнце резко обозначило извилистые борозды морщин, крутые выступы надбровных дуг, подушки набрякших век над бойницами глаз, узкую щель рта. Только седой бобрик проволочных волос золотился нежно и трогательно.

 

Мотылёк помертвел. Он сполз по внутреннему борту катера вниз, на палубу, и скрючился там под штормовкой, опустив на лицо капюшон.

 

– Это не наш груз – это ваш груз, – рыбак с большими руками легко спрыгнул на серые доски причала и протянул деду плотно набитый чем-то портфель. – Тут бумаги.

– А это… – рыбак завёл руку назад и достал со спины из-под ремня серую папку для документов, – …накладная. Распишитесь.

– Получу – распишусь, – буркнул дед. – Где они?

 

Рыбак махнул рукой сотоварищам на катере. Через пару секунд из трюма показалась безволосая голова со свежими бритвенными порезами по всему затылку. Голова часто и мелко кивала. Мотылёк, наблюдавший за происходящим из блиндажа спасительной штормовки, по одному этому покачиванию узнал – белый. Белыми на Острове называли обитателей психушки. Когда-то очень давно пациентам выдавали белые пижамы. Потом их заменили на серые, позже – и вовсе на полосатые. А прозвище так и осталось – прижилось. 

 

Белый не спеша поднимался из трюма. Когда пассажир вышел на палубу, стала ясна причина его медлительности – руки были заведены за спину и крепко связаны витым канатом на несколько хитрых узлов. От запястий канат шёл ниже, к ногам, и кольцами охватывал лодыжки, оставляя небольшое пространство для шага. Конец был в руках у рыбака, который поднимался вслед за пленником, направляя его лёгкими тычками в спину.

 

Вторым из трюма показался низенький толстяк. Его бритый череп был чересчур мал для оплывшего бесформенного тела, а руки и ноги – слишком коротки. Мотылёк заметил серебристую нитку слюны, падающую на мятый отворот пижамы, и кроткий, обращённый внутрь себя взгляд бесцветных глаз…

 

– Всё сходится, – подытожил дед, глядя в документы. – Два тела. Одно мужского пола, второе женского. Принял.

 

И расписался в накладной.

 

«Какое же из них было женского пола? – изумился Мотылёк. – Неужели толстяк?..»

 

– Это ещё не всё, – рыбак с большими руками спрятал папку с накладной обратно за спину. – Есть третье тело. Идёт под грифом «Ч». Документов, естественно, нет.

– Ммм… – дед матерно сплюнул. – Опять неучтёнка… Ну, давайте его сюда, недобитка.

 

Из трюма вывели третьего. Он был высок и худ, движения измождённые, но голову держал прямо. Оказавшись на палубе, внимательно огляделся и вдохнул всей грудью. Мотылёк понял: «Не настоящий белый».

 

…И пижамы больничной на нём не было. Не заправленная и не застёгнутая рубашка белым парусом стояла на ветру (приглядевшись, Мотылёк увидел, что пуговиц на ней не осталось), сквозь порванные в нескольких местах брюки светились бледные ноги. Чем-то он неуловимо напоминал Роман Романыча.

 

Тыкать в спину его не пришлось, он сам направился к причалу твёрдыми, несмотря на связанные руки и ноги, шагами. Вёдший его рыбак передал канат деду и с видимым облегчением вернулся к своему месту на корме, у мотора.

 

– Что велено передать на словах? – хмуро спросил дед, плотно наматывая канат на правый кулак.

– Вам позвонят, – рыбак с большими руками, не прощаясь, шагнул в катер и махнул на корму. – Заводи!

 

«Неужели пронесло?! – надежда ослепительной вспышкой мелькнула в голове Мотылька. – Неужели про меня забыли?..»

 

– Эй, стойте! – рыбак шагнул к неподвижно лежащей на палубе брезентовой куче, сгрёб её в охапку и поднял в воздух. – Это не ваш пацанёнок, случаем?

 

Мотылёк, крепко схваченный подмышки недавно спасшими его большими руками и плотно обёрнутый в кокон штормовки, тряпичной куклой повис над палубой. Дед, уже собравшийся вести пациента в глубь Острова, обернулся и сощурил свои и без того узкие глаза.

 

– Случаем, наш, – проговорил он очень спокойно. – Это внук мой, Митя. Мотылёк по-семейному.

 

Знакомая с детства железная рука схватила его за талию и намертво прижала к твёрдому боку: дед защемил внука в капкане подмышки – ногами вперёд, головой назад. Мотылёк ткнулся лицом в жёсткую задницу деда, но укусить не решился. Слёзы уксусом обожгли глаза… Задница деда пахла гнилым луком. Мотылёк отворачивал голову, затаивал дыхание, но смрадный запах неумолимо лез в ноздри…

 

Белые иногда сбегали из храмов и бродили по Острову – к этому относились спокойно, не торопясь и с душой ловили: охота на беглецов стала одним из любимых развлечений санитаров. Все знали, что уплыть с Острова невозможно: до берега – многие километры, течения сильные и холодные. Иметь свою лодку местным запрещалось. Все движения судов с Острова и на Остров строго контролировались.

 

Мотылёк бежал отсюда шесть раз. Первый раз в семь лет: пробрался тайком на палубу катера, еженедельно завозившего продукты на Остров, и спрятался меж ящиков. Заметили, развернулись посреди Волги и привезли обратно. Второй раз он был хитрее – проникнув всё на тот же продуктовый катер, забрался внутрь единственного открытого ящика и залез на самое дно, под какое-то ветхое тряпьё. Когда перед отплытием вернувшиеся с берега рабочие стали класть в ящик один за другим мешки с чем-то тяжёлым, Мотылёк сначала крепился и терпел; а когда тяжесть стала невыносимой – глухо заорал, сильно испугав рабочих. После этого случая дед стал запирать его дома во время прихода продуктового катера.

 

Третий раз Мотылёк бежал уже следующим летом, в свой день рождения, – ему исполнялось восемь. Сколоченный из украденных досок плот пару недель ждал своего часа в тайном убежище в ивовой роще. Через полчаса путешествия его, окоченевшего, с чернильно-синими губами, выловил из воды архивариус психиатрической лечебницы…

 

Прошлым летом Мотылёк попытался угнать с охраняемого причала один из штатных катеров психушки. Дед со вторым санитаром догнали его на втором катере посередине Волги и взяли на абордаж. Вращая побелевшими от ярости глазами, дед прорычал: «Хотел уплыть – так плыви!» и скинул Мотылька за шкирку в реку. Оба катера ушли на Остров, оставив Мотылька одного среди свинцовых волн. Плыл до берега почти час, думал, не выдержит – утонет. Выдержал.

 

Через пару месяцев, ошалев от неудержимого желания сбежать, попробовал уйти вплавь. Выплыв на середину Волги и полностью обессилев, понял, что до берега не доплыть, и есть только два пути – или обратно, или на дно. Развернулся. Сколько плыл до Острова, не помнил, как выбрался на сушу – тоже. Его нашли вечером лежащим без сознания на мокром прибрежном песке, отнесли домой. К деду.

 

…Не сбежал и в этот, шестой раз. Спасательный жилет, выкраденный со штатного катера психушки, нёс его по студёной майской воде пару часов, но потом выскользнул из задеревеневших рук и уплыл, оставив мальчика тонуть посереди Волги…

 

– Не вздумай рыпнуться, – это дед предупреждал белого, заводя его в дом и свободной рукой обвязывая канат с пленным вокруг холодной батареи.

 

Дед с усилием задвинул огромный скрипящий засов на двери и только потом разжал подмышку – Мотылёк больно грохнулся на крашеный дощатый пол.

 

– Сволочь, – лениво сказал дед внуку.

 

Мотылёк понял, что сейчас дед будет распалять себя, и попятился.

 

– Мразь недоношенная, – чуть громче проговорил тот. С каждым словом дедов голос звенел чуть выше, чуть звонче.

 

«Куда же деться?» – стучал в висках страх… Кухня была маленькая, – громоздкий дубовый стол, старая плитка о двух конфорках, газовый баллон и ржавые гармошки батареи. Спрятаться негде. Мотылёк вскинул глаза на белого и поймал его внимательный сочувственный взгляд. Белый чуть повёл бровями, словно подавая мальчику какой-то тайный знак.

 

– Ах ты, параша! – дрожащими руками дед рванул из брюк ремень.

 

Мотылёк ящерицей юркнул по полу в ноги к белому. Дед хлестанул ремнём вслед, попал по батарее, та жалобно загудела и посыпалась остатками белой краски. Старик нагнулся, пытаясь вытащить внука из-под защиты чужих длинных ног. Мотылёк намертво вцепился в спасительные брюки, дед рванул его к себе, раздался треск разрываемой материи. Он вывернул голову назад и, ощерившись, клацнул зубами, пытаясь вцепиться в дедовы пальцы.

 

Вдруг белый сделал странное резкое движение туловищем – словно низко поклонился – и державшие Мотылька железные тиски разжались. Дед грузно оседал на пол, тараща ничего не понимающие глаза, над бровью вздувалась на глазах огромная лиловая шишка. На лбу у белого тоже заалела распухающая ссадина.

 

«Ударил деда головой», – догадался Мотылёк. Перекатился кубарем мимо деда, дёрнул на себя крышку подпола и нырнул в открывшуюся чёрную щель…

 

Доски над головой заскрипели и заныли. Это дед, медленно поднимаясь, топал и перебирал ногами.

 

– Уууууубью, – сказал он очень тихо и невнятно, но Мотылёк уловил.

 

– Убью, – продолжил дед через секунду с натугой, словно поднимая что-то очень тяжёлое.

 

Раздался грохот и сильный треск. На голову посыпалась густая пыль, все доносящиеся сверху звуки стали глуше. Скудный свет, проникавший сквозь тонкие щели, пропал – и Мотылёк понял, что дед придавил крышку подпола чем-то большим. Ага, перевёрнутым вверх ногами обеденным столом.

 

Глухо звякнула батарея, когда от неё отвязывали канат с пленным.

 

– Вот поставим тебя на учёт – и убью. Сам убью, никого не допущу… – еле уловил Мотылёк последние слова деда. Белый молчал…

 

Мотылёк остался один. Только сейчас он вспомнил, что нужно дышать, и с громким всхлипом распахнув губы, стал жадно глотать воздух. Отдышался. Тьма вокруг была черна, как сажа… Добрался до ступенек, заполз по ним вверх, скользя по влажному камню. Уперев затылок и плечи в крышку, попробовал приподнять её – но не смог даже сдвинуть. Дубовый стол лежал сверху недвижимо, как гробовая плита... Мотылёк запахнул потуже штормовку, сел на ладони, чтобы не замёрзнуть окончательно на холодных ступеньках, уткнул лоб в острые коленки и задумался.

 

Сегодня дед вложит в расправу всю свою душу. Хотя побои – дело недолгое, их можно перетерпеть, а синяки и ссадины пройдут, затянутся, зарубцуются, в конце концов, как два больших шрама на спине и один совсем крошечный на виске. Самое страшное – это длинные наказания.

 

Если дед опять привяжет его к кровати на весь день, Мотылёк выдержит. Он будет время от времени скашивать глаза на изголовье, где висит помятая фотография мамы, и думать о ней – так время пробежит быстрее. За день он пару раз он описается, от жажды высохнет и станет шершавым язык, плечи и ноги распухнут в тех местах, где их пережмёт верёвкой. Но это мелочи, их можно будет исправить – когда дед отвяжет его, Мотылёк сначала выпьет целый чайник воды, и язык вновь начнёт слушаться. Потом выстирает в Волге бельё и матрас, чтобы не воняли мочой. Плечи и ноги пройдут сами через пару дней. Как будто ничего и не было. Так Мотылёк победит деда. Тот не будет об этом знать, но Мотылёк будет.

 

А вот если дед подвесит его за руки к притолоке, как в два последних раза, победить не удастся. Распухшие запястья и ноющие мышцы не пугали, это пройдёт. Пугали мухи. Они прилетят на запах его страха. Первые несколько часов он будет сгонять их с себя, дёргая мышцами – сначала быстро, потом всё медленнее, под конец еле-еле. Потом наступит момент, когда он будет не в силах прогнать их – и эти твари дождутся своего часа. Они будут садиться на лицо, шею, вздувшие вены на кистях рук, заползать под рубаху, шарить по животу, маршировать по бёдрам. Он будет чувствовать каждую из сотен маленьких лапок на своей коже… А когда вечером дед, придя с работы, развяжет его, и Мотылёк мёртвой тушкой рухнет на пол, мухи улетят, – чтобы ночью вернуться к нему в снах… Во сне будет страшнее, сон повторится много раз – уже нельзя будет сказать себе, что ничего не было. Таким наказанием дед победит.

 

Нет, ещё одного подвеса он не выдержит. Мотылёк встал с заледеневших ладоней и растёр их друг о друга. Лучше умереть. Или убить деда.

 

Эта мысль ещё ни разу не приходила ему в голову. Мысль была проста и делала простым всё остальное. Отменяла тычки, удары, побои, полосование ремнём, привязывание к кровати, подвешивание к притолоке. Отменяла багровые синяки, пульсирующие болью шишки, ссадины с открытым мясом посередине. Резкую боль, ноющую боль, глухую боль. Она отменяла страх…

 

Мотылёк снял штормовку, шаровары, оставшись голышом, и разложил на земляном полу. Один рукав штормовки тянулся вверх, касаясь ящика с картофелем, второй смотрел вниз; капюшон слегка наклонился вбок; штанины шаровар раскинулись в разные стороны. Тряпичный человечек будто спускался по ступеням и упал на пол.

 

Сам Мотылёк засядет в картофельном ящике. Он всё точно рассчитал. Дед, удивлённый необычной картиной, спустится по ступеням вниз. Возможно, даже снимет керосинку с крючка и возьмёт с собой, чтобы получше всё разглядеть. Присядет на корточки около тряпичного человечка, начнёт ощупывать его. И вот тогда Мотылёк выскочит из ящика, как чёрт из коробочки, и обрушит на склонённую голову полуторалитровую банку с солёными огурцами. Получите свои полтора литра на темечко!

 

* * *

 

…Его разбудил солнечный луч, ползущий по носу. Луч бил из щели между половыми досками. Где-то кричали чайки. Наверху уже наступил день.

 

Мотылёк выбрался из ящика, с трудом переставляя затёкшие ноги. Взобрался по ступеням, толкнул крышку – та легко поддалась. Высунув голову, осмотрел кухню – деда на ней не было. Засов на входной двери был открыт. Обеденный стол немного перекосился, его некогда крепкие ноги разъехались в разные стороны.

 

Выбрался из подпола. Чайник на плите был тёплым. На столе стояла грязная кружка, лежали хлебные крошки. Видимо, дед позавтракал и ушёл на работу. Часы на стене показывали половину девятого. Мальчик надел синюю форму и побежал в школу.

 

* * *

 

Любовь к девочке на несколько лет старше – безнадёжна. Мотылёк это понимал. Любовь действительно звали Любовью. Любе было четырнадцать. Да что скрывать, этой весной ей уже исполнилось пятнадцать. Она была выше его на две головы. У неё были восхитительные рыжие кудри и глаза цвета Волги. Когда она сердилась, глаза темнели и становились цвета Свияги. В этом году она заканчивала восьмой класс. Мотылек – четвёртый. Благодаря Острову они целый год учились вместе.

 

Систему школьного образования на Острове можно было назвать экспериментальной, если бы она была рождена чересчур смелой мыслью какого-нибудь новатора от педагогики. Но директор школы Р.Р.Николаев называл её вынужденной, чиновники в районном управлении соглашались и закрывали глаза. На Острове проживал двадцать один ребёнок младшего и среднего школьного возраста. Все дети учились в островной школе номер один, где трудились четыре педагога и директор. Один педагог мужественно нёс на своих хрупких старушечьих плечах все младшие классы: дети от семи до девяти учились вместе три года подряд, каждый год проходя заново программу младшей школы. Во второй группе ребята от десяти до пятнадцати получали основы среднего образования от трёх педагогов-многостаночников, достигших вершин мастерства в одновременном преподавании дисциплин разной сложности столь разновозрастной аудитории.

 

Мотылёк бежал в школу через холм и запыхался. Влетел в класс и рухнул на свою парту. Успел – урок ещё не начался. Краем глаза заметил знакомое облако рыжих волос у окна, внутри живота что-то привычно дрогнуло. И, как всегда, подумалось, что сначала он сам вырвется отсюда, а потом, через несколько лет, вернётся – выросший, возмужавший, – и увезёт её с Острова. Навсегда. 

 

– Не, в училище не хочу. Зачем? – Люба сидела на подоконнике рядом с большим синим глобусом и кокетливо вертела его пальчиком; коричневое платьице открывало круглые коленки и упругие бёдрышки, обтянутые эластичными колготками со сложным рисунком. Этот рисунок внимательно изучали, словно запоминая наизусть, два рослых восьмиклассника, стоявших рядом.

 

Распахнулась дверь. В класс мелким семенящим шагом вошла Липа Ивановна, по-простому – Липучка, поправляя на ходу выбившиеся из пучка жидкие волосы.

 

– Историю сегодня буду вести я, – объявила Липучка, бросая на учительский стол журнал.

– А Роман Романыч?.. Что с ним?.. Заболел?.. – раздались встревоженные голоса с парт.

 

Роман Романович Николаев был директором школы и при этом единственным учителем, который пользовался у учеников авторитетом, а у некоторых даже любовью. Он вёл историю, географию, ботанику и биологию, часто сплавляя эти дисциплины в единый увлекательный урок о жизни и её законах.

 

Урок Липучки Мотыльку не понравился. Как стёртую колоду, устало и обыденно, она тасовала жадных бояр, жестоких опричников, безрассудных стрельцов и даже самого властолюбивого и кровожадного царя Ивана Васильевича.

 

– …Великий князь приказал срубить город с деревянными стенами, башнями, воротами; а балки и брёвна переметить все сверху донизу. Затем этот город был разобран, сложен на плоты и сплавлен вниз по Волге, вместе с воинскими людьми и крупной артиллерией… – Липучка мельком посмотрела на часы. До конца урока оставалось пять минут. – Сам Иван Васильевич возвратился в Москву, а город этот занял русскими людьми и артиллерией и назвал его Свияжском.

 

– Это что, про наш Остров что ли? – громко спросили с задней парты.

 

– Да, – равнодушно откликнулась Липучка и продолжила чтение. – Построенный вскоре город стал базой русских войск при осаде Казани в 1552 году. Осада длилась полтора месяца и закончилась взятием Казани 2-го октября 1552-го года. Третий по счёту казанский поход Ивана Четвёртого оказался успешным. Казанское ханство прекратило существование и вошло в состав Московского государства. 

 

 – Подождите! – вскинулись на задней парте. – А как?! Как взяли Казань-то?! Они ж, то есть мы ж, отсюда её брали, с этого Острова!..

 

Липа Ивановна всю свою жизнь вела в школе русский язык и литературу. Она напрягла лобные мышцы, пытаясь вспомнить хоть какую-нибудь информацию об этом историческом событии в школьном курсе литературы.

 

– Кажется, есть легенда о том, что со Свияжска был выкопан подземный ход в центр Казанского Кремля. По этому ходу русские доставили под кремлевские стены бочки с порохом и взорвали их, прорвав оборону защитников города, – неуверенно произнесла она. Класс восхищённо загудел.

 

– Но! – Липучка подняла вверх строгий палец. – Это всего лишь легенда. Сами понимаете, что выкопать подземный ход длиной в полтора десятка километров, да ещё и под такой большой рекой, как великая русская река Волга, в шестнадцатом веке было совершенно невозможно.

 

Дети разочарованно выдохнули. В этот миг зазвонил Большой Колокол. Значит, из психушки опять сбежал белый, и скоро начнётся облава. Специальным приказом Наркомвоенмора ещё в тридцатые годы всё взрослое островное население обязали при первых же звуках тревоги поступать в распоряжение медицинского персонала лечебницы для поиска сбежавших пациентов – вплоть до их поимки. Для учителей не было сделано исключение, а это означало, что уроков сегодня уже не будет. Дети могли развлечься – принять участие в облаве. Или, если пока не хочется, понаблюдать за ней.

 

Мотылёк решил понаблюдать. Прибежав домой, он схватил фонарик (облава могла идти до темноты), сунул в карман пару зачерствевших пряников и помчался к храмам.

 

* * *

 

Ива росла у стены храмового подворья. Она была так стара, что, наверное, помнила то время, когда на Острове не было храмов. А может, совсем молодым деревцем видела и основателя поселения – царя Ивана Васильевича… На одном из её стволов сейчас сидел Мотылёк и наблюдал за происходящим внутри подворья.

 

Храмы лежали перед ним, как на ладони. Пять громад из рубиново-красного кирпича на вершине самого высокого холма Острова. Тридцать куполов, покрытых чёрной, блестящей на солнце чешуёй и увенчанных строгими крестами.

 

«Зачем их так много?» – всегда спрашивал себя Мотылёк. Чувствовал ответ, но не мог его выразить словами. Один такой храм, стоящий сам по себе, вызывал бы просто сильное впечатление. А пять – удесятеряли это впечатление. Удвадцатеряли. Вскрывали души людей легко, как открывалка сковыривает пробку с бутылки. И могли лить в эти души всё, что угодно, – добро, зло, – перед таким впечатлением люди становились беззащитными детьми…

 

На храмовом подворье собиралось войско в белых халатах. Санитары и санитарки копошились муравьями, сначала бестолково, потом сбиваясь в кучки, отряды, постепенно упорядочиваясь и выстраиваясь в стройное вогнутое каре. В центре этого каре встал главный санитар. По огненно-рыжим волосам Мотылёк узнал Любиного отца… Армия белой рекой потекла через храмовые ворота с холма вниз, в три разных конца. «Белые ловят белого», – подумал Мотылёк…

 

А может, сбежал тот самый, не настоящий белый, который спас вчера Мотылька от деда? Вот это бы здорово!.. Мальчик даже задохнулся от этой мысли. Может, попытаться найти беглого белого раньше санитаров и попробовать спасти? Укрыть в ивовой роще, в пещерах скалистого берега или в собственном подполе, наконец?

 

По форме Остров напоминал трилистник: в центре огромной красной сердцевиной рос храмовый холм, самый большой и высокий, в три стороны от него простирались холмы поменьше – лесной, скалистый и жилой. К последнему холму сейчас и летел Мотылёк.

 

Дома росли на жилом холме, как опята на трухлявом пне – густо, вперебой. Когда Мотылёк вбежал в деревню, она напоминала растревоженный улей. Кричало всё: козы, коровы, куры, люди, собаки. По главной улице рассыпался отряд поисковиков в белых халатах. Каждый подпоясан кожаным ремнём, с которого свисает моток веревки и большая деревянная трещотка. Некоторые орудуют трещотками, не снимая их с пояса, а кое-кто потрясает ими высоко в воздухе, издавая особо громкий и длинный треск. Санитары обыскивают каждый дом, каждый двор, каждый сарай, ни на секунду не прекращая трещать. Помогающие им взрослые за неимением трещоток громко и резко кричат: «О! О! У! У!...» Кто-то вытащил на улицу баян и стал лаять им, широко разводя в стороны меха. Дети завыли от восторга и пустились в первобытный танец посреди улицы.

 

Мотылёк пробежал всю деревню, от школы и до дедова дома, стоящего на отшибе. Понял: здесь делать нечего. Ищут тщательно и ищут везде: в домах, в подполах, в сараях, за поленницами, в собачьих будках… Не то что человека – и крысу найдут. Если беглец укрылся в деревне – ему не помочь. И мальчик решил бежать на другой холм, лесной.

 

Ивовая роща опоясывала лесной холм снизу, оставляя его просторную вершину пустой – на этой могучей лысине располагалось местное кладбище. Именно там сейчас и рыскал второй поисковый отряд. «Решили сверху вниз гнать, к реке», – понял Мотылёк. Он бесшумно прокрался ближе, притаился в кустах.

 

Островное кладбище было огромно и имело два крыла. С восточной стороны холма, всё в зарослях крапивы и буреломе, раскинулось Старое кладбище – там с незапамятных времён хоронили паломников, умерших на Острове. С запада к нему примыкало Новое кладбище, на котором хоронили уже граждан Советского Союза, работавших в психушке, а также самих белых. Санитары шагали по могилам широким хозяйским шагом. Одна рука работает трещоткой, вторая – сбивает большой палкой все высокие заросли. Добровольные помощники шли следом, вооружившись кто мотыгами, кто вилами, – размеренно и часто вонзали свои инструменты в кусты, травы, цветы. Ранить белого можно, это не запрещается – запрещается его упустить.

 

– Под каждый крест заглядывать! Под каждый лопух! – раздался недалеко высокий голос деда, заглушая непрекращающийся треск. – Кто найдёт – как всегда, своё получит. Не обидим.

 

Вознаграждение не было прописано в специальном приказе Наркомвоенмора 1937-го года. Но всегда имело место – хорошей столичной водкой и специальным продуктовым набором из Казани. С мыслью об этом кому-то и искалось веселее.

 

Мотылёк медленно отполз назад, в укрытие ив. Решил обежать рощу, пока санитары исследуют вершину холма.

 

– Дяденька, не бойся, – шёпотом звал он, тенью скользя от дерева к дереву и заглядывая в дупла и норы.

 

Дневной зной утихал, солнце клонилось к закату. Санитары уже шныряли по склонам холма, спускаясь всё ниже, звук трещоток приближался. Оставалась последняя надежда – что беглый на скалистом холме. Он был назван так из-за каменистого обрывистого берега, в высоких стенах которого зияло несколько ущелий и пещер. Именно в этот холм билась грудью коварная Свияга, обманчиво приветливая при хорошей погоде и нескрываемо свирепая при плохой.

 

Мотылёк успел обыскать две пещеры. Излазил на брюхе вдоль и поперёк, дочерна испачкав школьный костюм и промокнув насквозь. Шарил слабым фонариком по сочащимся водой камням, залезал за скользкие валуны, звал в расщелины.

 

– Дяденька, я тебя спасу! Покажись… – шелестел он, и его шёпот еле слышным эхом отражался от мокрых стен, таял в звоне пещерной капели.

 

Когда Мотылёк изучал третью пещеру, следом вошли санитары. Трещотки их звучали устало, голоса – зло и тихо. Мотылёк летучей мышью взметнулся по камням за тёмный валун куда-то под самый потолок, вжался лбом в гигантский сталактит, зажмурился, окаменел.

 

– Искать, сволочи! Искать, гады! – командовал низкий голос; Мотылёк узнал бас Любиного отца…

 

Никого не обнаружив, ушли дальше. Но кто-то один ещё оставался, топтался, стуча тяжёлыми подошвами. Мотылёк уловил запах дыма и, приоткрыв глаза, осторожно высунулся из-за сталактита. Главный санитар. Он сидел на камне у самого входа в пещеру, сгорбленный, и курил, глядя на волны. Огненная шевелюра пламенела на закатном солнце, сизое дымное облако стелилось к камням. Вдруг он резко повернулся к пещере и вперился в темноту.

 

– Ты здесь, сука политическая? – громко и отчётливо спросил тишину. – Ты здесь, сволочь под грифом «Ч»?!.. А ну выходи!

 

Мотыльку показалось, что главный санитар смотрит ему прямо в глаза. Сердце колотилось о холодный валун так громко, что могло выдать. Но тот уже опустил голову низко на грудь.

 

– Господи, меня же самого под грифом «Ч» пустят… – услышал Мотылёк его трагический шёпот. – Даже на учёт поставить не успели, собаку… Господи, господи, за что мне это…

 

Докурил, обречённо выбросил непогашенную сигарету вглубь пещеры – она золотой кометой пронзила бархатную черноту – и вышел.

 

«Так и есть: он! Мой сбежал! Мой!» – возликовал Мотылёк. Но только мальчик хотел спуститься из своего укрытия, как внизу раздался чей-то сдавленный смех. Вновь припал лбом к сталактиту и замер. Из-за большого валуна, приглушённо хихикая, вылезали двое.

 

– Тебя же накажут, – знакомый женский голос.

 

Мотылёк напряг зрение и ему показалось, что в темноте он видит рыжие кудри. Люба?

 

– И тебя отец не похвалит, если узнает, – голос мужчины.

 

Двое всё ещё оставались у валуна, в тени, и Мотылёк не мог их видеть. В наступившем долгом молчании он уловил чьё-то еле слышное постанывание, а потом тихий мокрый звук, словно камешком по воде плеснули. «Целуются», – догадался мальчик, и сердце его перестало стучать о холодный валун.

 

Постанывания становились всё более долгими. Дыхание обоих – всё более глубоким и напряжённым. К дыханию примешивались звуки размеренного движения двух тел, шуршание одежды, иногда некстати раздавалось потрескивание трещотки. Скоро мужчина стал дышать так громко и быстро, что перекрывал несущийся снаружи шум волн.

 

– О... о... у!.. у!!.. – вдруг прерывисто закричал он.

– Хорррошо! – вскрикнула Люба в ответ так, как обычно кричат от боли.

 

Двое закончили свои странные поцелуи. Неровными шагами пошли к выходу из пещеры, и Мотылёк увидел их пошатывающиеся силуэты на фоне волн. Люба поправляла юбку и подтягивала колготы. Мужчина отряхивал свой белый халат, поправлял трещотку на поясе.

 

Не чувствуя рук и ног, Мотылёк медленно сполз с валуна и вышел из пещеры. Забыв про поиски, побрёл вдоль линии прибоя. Он понял, что не увезёт Любу с Острова…

 

И вдруг Мотылёк увидел его. Тяжёлым чёрным бревном тело медленно выплывало из прибрежных камышей. Первой шла голова. Прозрачнокрылая стрекоза присела на круто торчащий вверх бритый затылок и тотчас же упорхнула. Следом показалась спина и тянущиеся вдоль тела руки. Раздутые изнутри водой рукава белой рубашки казались наполненными огромными мускулами. Ноги в тёмных штанах шли последними. Так и есть, это был тот самый ненастоящий белый, который вчера спас Мотылька от дедовых побоев.

 

Когда утопленник подплыл совсем близко, Мотылёк разглядел вокруг него целое облако мелких рыбок. Под тонкий плеск волны и шорох камыша белый ткнулся головой в песок у самых мотыльковых ног.

 

Мотылёк решил не извещать санитаров о своей находке. Он только посмотрит ещё раз на белого, а потом спрячет его в камышах. Ночью приволочёт свои старые, кованые железом санки и привяжет к ним труп. И спустит на дно в каком-нибудь глубоком месте – их тут поблизости предостаточно. Пусть лежит себе на дне, рыбы его потихоньку подъедят, – всё лучше, чем обратно в психушку…

 

Мотылёк ухватил обеими ладошками холодную мокрую кисть и завёл руку утопленника за спину. Кряхтя от натуги, потянул дальше – и тело нехотя перевернулось на спину, вперив в небо забитый речным песком профиль. Мальчик черпанул ладошками воду и окатил острый нос и торчащие скулы. Тёмный в наступающих сумерках песок сполз с кожи, как маска.

 

Это был не белый. Роман Романыч лежал на берегу – в светлой рубашке, раскинувши руки, с выражением глубокой тоски на слегка распухшем от воды лице. Тёмные глаза вопросительно смотрели на первую звезду, разгоравшуюся в небесной синеве. Закатное солнце золотило щёки, придавая чертам живость. По правой щеке ползла огромная коричневая улитка, шевеля шишковатыми рогами.

 

В этот миг забил Большой Колокол, возвещая о том, что где-то там, на Острове, санитары нашли беглого пациента. Мотылёк рванул с места, перебирая запутавшимися в воде голыми ногами. Кеды остались валяться на берегу. Утопленник по-прежнему внимательно изучал звёздное небо. Улитка продолжала свой путь по его бледной щеке.

 

* * *

 

Мотылёк мчал по Острову, колотя голыми ступнями по земле, камням, траве, песку. Ноги несли его куда-то прочь, прочь, прочь, прочь. Сердце билось в горле. В глазах мелькали кусты, деревья, холмы. Вверх по холму – вниз. Вверх – вниз. Силы кончились разом, внезапно. По макушкам торчащих из густой крапивы деревянных голбцов понял, что оказался на Старом кладбище – с той стороны, где уже давно никто не ходил. Пробежал ещё десяток шагов на непослушных ногах и споткнулся о криво растущий из земли крест, ничком полетел на одну из древних могил.

 

Едва обессиленное тело коснулось могилы, земля под ним разверзлась – и Мотылёк полетел дальше вниз, в черноту провала. От ужаса закричал, но сверху уже сыпалась земля и куски дёрна, заглушая крик. Показалось, что падал долго. Сначала отвесно, потом шваркнул брюхом по пологому склону, поехал, покатился по жёстким комьям головой вперёд. Как мог, защищал голову руками, но корни растений всё равно царапали лицо. По узкому тоннелю он мчался куда-то глубоко вниз, к самому центру земли. Мелькнуло: в ад. Постепенно движение замедлилось, и скоро Мотылёк смог упереться руками и ногами в стены тоннеля – остановился. Стояла абсолютная тьма. Пахло сырой землёй. Не доносилось ни единого звука.

 

– Мама, – выдохнул Мотылёк.

 

Голос прозвучал ватно. Никто не отозвался.

 

Сел, голова коснулась свода. Ощупал руками вокруг – твёрдые земляные стены. Отполз назад, к выходу – ткнулся головой в насыпь из твёрдых кусков земли и камней. Проход засыпало. Попробовал разгрести руками завал – куда там! Усердствовать побоялся – плотная стена из комьев и камней могла осыпаться и поглотить его. Оставался один путь – вперёд.

 

Мотылёк медленно пополз, опираясь на колени и запястья, то и дело вытягивая вперёд руку, чтобы нащупать направление. Слышал только своё дыхание… Полз долго. По ощущениям – с небольшим уклоном вниз. Глаза постепенно привыкали к кромешной тьме. Вдруг вспомнил о фонарике, достал его из кармана. Включил: слабый жёлтый свет залил на мгновение округлые своды, ножом резанув по глазам, и заморгал, – недавние поиски в пещерах были долгими, и батарейка успела разрядиться. Он решил беречь фонарик и спрятал его обратно в карман.

 

Внезапно земля стала ещё более холодной, после – влажной, а потом под ладонями захлюпала вода. Чтобы не мочить колени, он сел на корточки и стал передвигаться гуськом по щиколотку в воде. Вода всё прибывала. Скоро Мотылёк сидел уже по пояс в воде. Фонарик зажал в зубах. Полз вновь на коленях – так было удобнее. Через несколько минут вода дошла до локтей. Потом до груди.

 

Решил включить фонарик и осмотреться. При слабом мерцающем свете увидел уходящую вдаль неровную кишку прохода, почти заполненного водой. Низко над головой нависал потолок, с него сочилась влага. Далеко впереди проход немного поворачивал. Что там, за поворотом? Бережно выключил фонарик, долго добирался до поворота.

 

Скоро вода дошла Мотыльку до шеи. Звук дыхания отражался от поверхности воды: вдох-выдох, вдох-выдох… Пришлось двигаться медленно: стоило ползти чуть быстрее – и маленькие волны, поднимаемые его телом, плескали в лицо, попадали в нос.

 

Вода поднялась до подбородка. Покрыла его. Затем покрыла плотно сомкнутый рот. Раскрыл губы, попробовал на вкус – солёная, будто морская. Мотылёк остановился и ощупал потолок: впереди он окунался в воду. «Назад!» – билось в висках в такт сердцу. Он зажмурился, набрал полную грудь воздуха и, оттолкнувшись ногами изо всей силы, нырнул вперёд.

 

Плыл, отталкиваясь руками и ногами от стен. Голова то и дело билась о потолок. Мотылёк постепенно выпускал воздух из лёгких. Скоро воздух закончился. Через пару секунд ощутил что-то вроде слабого течения. «Несёт к реке?» Додумать не успел: обезумевшее без воздуха тело задёргалось, ногти зацарапали податливую глину потолка…Очнулся от глубокого судорожного вдоха. Он всё ещё плыл по проходу, полностью заполненному водой, – лёжа на спине, кончиком носа касаясь потолка, вдоль которого тянулась полоска спасительного воздуха. Постепенно эта тонкая полоска становилась шире, скоро он смог перевернуться и встать на колени. Вода спадала, некоторое время спустя исчезла совсем. Мотылёк, насквозь мокрый, рухнул на сырую землю и сладко заснул. Через пару минут проснулся от холода. Тело било мелкой дрожью, зубы стучали во рту. Сжался, обхватил руками колени – и вдруг нащупал в одном из карманов какой-то странный предмет. Сделав над собой усилие, достал: липкий свалявшийся комок еле умещался в ладони – пряник! Жадно засунул в рот всю пригоршню, на зубах хрустнул песок. Сладкий вкус размякшего текста немного отдавал рыбой и гнилью…

 

Вдруг далеко впереди появилась какая-то слабая тень. Он сам не понял, увидел ли он её свыкшимися с темнотой глазами или просто почувствовал. Тень бесшумно и быстро передвигалась по полу. Вот она уже в паре метров от мальчика. Обострившимся слухом уловил еле заметный звук присутствия небольшого существа. Скоро теней стало две. Три. Много. «Крысы, – понял Мотылёк. – Голодные». Времени на размышление не было. Он оскалил зубы и с низким лаем бросился вперёд. Клацая челюстями и заходясь протяжным воем, он бежал вперёд на четвереньках, неуклюже, но стремительно. Иногда ударялся плечами о стены или головой о потолок, но не замечал этого. В какой-то миг ему показалось, что он действительно хочет догнать крыс, – хоть одну из них, самую мелкую, впиться ей в холку и резко тряхнуть головой, чтобы сломать позвоночник… «Ууууу!!» – из последних сил выл он вслед убегающим теням, утирая катящиеся по щекам слёзы. Скоро вой перешёл в поскуливание и затем в плач. Но крысы этого уже не слышали, они ушли. Поревел, скрючившись на земле, пополз дальше.

 

Скоро почувствовал, что потолок отдаляется, поднимается – ход становится шире и выше. То и дело вытягивал руку вверх, проверяя высоту. Смог встать. Каким наслаждением было идти прямо после долгих часов на коленях! Чувствовать голыми ступнями каждый камешек, каждую трещинку пола. Мотылёк блаженно вытянул руки вверх, приподнялся на цыпочки, выгнулся всем телом – пальцы едва коснулись свода. Теперь, когда ход стал много шире, было сложнее ощупывать стены в поисках боковых ходов. Он шел, попеременно ведя рукой то по левой, то по правой стене. Вдруг ладонь повисла в пустоте: стена обрывалась. Он метнулся к этому месту и ощупал его. Это была всего лишь ниша в стене, дупло размером с собачью будку. Недолго думая, Мотылёк залез в него, свернулся уютным калачиком и заснул.

 

Спалось сладко и долго. Под конец приснился странный сон – где-то с громким стуком колотилось большое сердце: «Тук-тук! Тук-тук!..» Далёкий звук раздавался всё ближе, ближе. «Тук-тук!» – прозвучало совсем рядом, и мальчик проснулся. Мотылёк в ужасе открыл глаза и увидел, как большая освещённая фигура мелькнула в проёме его укрытия. «Тук-тук!» Ещё одна фигура пролетела. «Тук-тук!» – стучали копыта коней, и всадники один за другим проносились перед взором мальчика. Они держали в руках горящие факелы, неровный свет падал на суровые лица, заросшие бородами по самые глаза, отблёскивал в лезвии секир за плечами. Гигантские тени неслись за своими хозяевами по округлым стенам. Кавалькада проскочила быстро. Когда звук копыт замер, раздался новый приближающийся стук. Вторая группа всадников летела по подземному проходу и вскоре проскакала мимо укрытия Мотылька. Пахло конским духом и горящей паклей. Изредка доносилось короткое ржание. Скоро и эти звуки стихли.

 

Через несколько минут мальчик различил топот приближающейся третьей группы. Коней было совсем мало, – два или три, – и они несли своих всадников медленно и осторожно. «Тук... Тук…» – задумчиво ступали копыта. Мотылёк различил негромкие голоса – один высокий, волнующийся, второй низкий, упрямый. Голоса о чём-то горячо спорили. Не доехав совсем малость до норки, где притаился мальчик, всадники остановились и продолжили свою перепалку. Мотылёк видел на стене их дрожащие длинные тени – тени взмахивали руками, ссорились.

 

– Рассуди ты, государь, кто из нас правее, – умоляюще произнёс наконец высокий голос.

– Рассуди, будь милостив, – согласился упрямый бас. Повисла секундная пауза.

– Оба неправы, олухи, – прошелестел третий голос, бесцветный, как ветер. – Не видать ему ни дыбы, ни кипящей смолы. Так легко он от нас не отделается. Думайте, бездари, думайте!

 

И подал коня вперёд. Медленно появлялся обладатель третьего голоса в проёме Мотылькова дупла. Сначала выехала морда коня: чёрная, лохматая, в тускло отблёскивающей сбруе. Затем показалась рука, держащая факел, костистая, длиннопалая, на каждом пальце по большому перстню. Обшлаг красного бархатного халата. И, наконец, лицо: бледное, длинное, с торчащими буграми скул над жидкой тёмной бородой, с чёрными вороньими глазами без век под кустистыми бровями. Соболья шапка с расшитой золотом маковкой съехала на затылок, открывая пряди немытых волос, расчёсанных на прямой пробор. Человек устало прикрыл глаза и пустил коня быстрее. Двое других, торопясь, устремились за ним, и Мотылёк не успел их разглядеть. Скоро всё стихло.

 

Проход был, как и раньше, высок и широк. Мотыльку даже показалось, что он ведёт немного вверх. Вдруг что-то заставило его остановиться. Замер, ощущая какое-то непонятное изменение вокруг. Понял – в узком коридоре стало будто больше воздуха. Стал ощупывать земляные стены и пол. А пола перед ним не было. Он стоял на самом краю обрыва. От неожиданности выпустил из рук фонарик – тот беззвучно канул в провал. Звука падения мальчик не услышал. Сел на землю, постарался унять дрожь в ногах. Стал изучать стены: возможно, есть какой-то уступ, тропинка, ведущая по кромке стены? Не было тропинки, не было уступа.

 

Куда же делись всадники? На протяжении всего пути от места встречи с ними и до этого самого провала в проходе не было никаких боковых ходов, Мотылёк это точно знал. Значит, уйти другим путём они не могли. Неужели канули в пропасть? Не может быть, у них яркие факелы, они бы увидели провал. Ответ один: это просто глубокая расщелина, и недалеко впереди – её второй берег. Всадники перескочили расщелину на своих конях. Жаль, что фонарик пропал! Мотылёк мог бы кинуть его вперёд и проверить свою догадку по звуку падения. И мальчик решил прыгнуть сам.

 

Он ещё раз нашёл руками место, где земля уходила отвесно вниз. Отмерил от него десять больших шагов. Встал, приготовился. Распахнул пошире глаза, сжал кулаки. Разбежался, считая про себя шаги. Последний пришёлся на самую кромку, голая ступня упёрлась в ребро обрыва. Оттолкнулся, взлетел в темноту. Показалось, что летел долго, – пока твёрдая земля не ударила его в грудь. Вцепился в неё руками, ногтями, заелозил ногами по отвесной поверхности – пауком взобрался на противоположный берег провала.

 

Наверное, наверху уже наступил следующий день. А возможно, даже следующая ночь. Время замерло. Ладонь наступила на что-то твёрдое и острое. Мальчик вскрикнул и прижал запястье ко рту, останавливая сочащуюся кровь. Камень? Или корень? Второй рукой осторожно ощупал предмет – что-то длинное и острое, скорее всего, палка…

 

Уклон с каждой минутой становился явственнее, твёрдых предметов под ногами – всё больше. Через некоторое время мальчик уже упирался руками в колени, взбираясь по крутому склону вверх. Порой он расчищал себе место для шага, ногами расшвыривая в стороны мешавшие ему камни и палки – они со стуком катились вниз. Но скоро их стало так много, что пришлось шагать прямо по ним, осторожно нащупывая пальцами ног наиболее удобные площадки, а потом и карабкаться, цепляясь за них. Казалось, он взбирается на огромную гору, усыпанную крупными голышами и хворостом, – как муравей ползёт на вершину муравейника. Пару раз он отдыхал, ложился лицом на эти камни, вдыхал их запах – они ничем не пахли.

 

Вдруг где-то очень высоко впереди мелькнул слабый свет. Мотылёк с утроенной силой стал работать руками и ногами, карабкаясь к выходу. Ища ногой место для следующего шага, опустил взгляд вниз. И похолодел: в брезжившем свете он увидел, что ползёт по огромной горе из черепов и костей, оставляя на них красный след от своей кровоточащей ладони. Мотылёк закричал в ужасе и взметнулся вверх по склону. Через пару секунд был на вершине горы. Различил трубу кирпичного колодца и толстые железные скобы, лестницей уходящие далеко вверх, к круглому отверстию, закрытому крышкой. Через круглую щель и сочились кольцом солнечные лучи. Мальчик схватился руками за влажные скобы и полез к выходу. Крышка люка оказалась незапертой – выдавил её лбом и выполз на белый свет.

 

Первое, что он увидел наверху, – башня, сложенная из белоснежного кирпича. Он даже не предполагал, что бывает какой-то ещё кирпич, кроме красного. Белые ярусы летели в ультрамариновое небо, к золотому солнцу. Белое на синем. Белое на синем. Небывалая красота...

 

– Товарищи, ребёнок в люке!

– Милиция! Милиция! Да что же это такое – в Кремле милиции не дозовёшься!

– Врача! Посмотрите – он ранен. Медики есть?

– Надо же – посреди белого дня, в самом центре Казани…

– Мальчик, ты цел? Как тебя зовут?

 

Мотылёк сидел на асфальте и смотрел на белую башню. Его теребили, задавали вопросы, суетились вокруг – словом, мешали любоваться. На вопросы не отвечал – давно решил притвориться немым при случае. Немых ни о чём не расспрашивают, не пристают с разговорами, от них ничего не ждут – просто определяют в специальный интернат, кормят, одевают и учат разговаривать руками. Об этом Роман Романыч на уроке рассказывал. Как рассказывал – так всё и вышло в точности.

 

* * *

 

Мотылёк не будет говорить три года. Их он проведёт в интернате для глухонемых детей в Казани. После будут детский дом в Куйбышеве, социальное общежитие в Астрахани. Ташкент, Мариуполь, Ленинград. Потом Сургут, Ангарск, Оренбург. Через двадцать один год после побега Мотылёк вернётся на Остров разнорабочим – восстанавливать разрушенные временем храмы.