КАМЕНЕВ ИДЁТ УМИРАТЬ В СОСНОВУЮ РОЩУ...

КАМЕНЕВ ИДЁТ УМИРАТЬ В СОСНОВУЮ РОЩУ...    

(рассказ-фантасмагория)

Часть 1

Гавриил Петрович окончательно хлопнул дверью рабочего кабинета и пошёл умирать в Сосновую рощу. Он всегда так делал, когда не писались стихи.

Сегодня стихи не писались по-особенному мучительно. Слишком много дел навалилось на казанский городовой магистрат, и он, бургомистр, вынужден был разбирать увесистый ворох административных документов. А ведь на столе ещё возлежал ненавистный саквояж ослепительно-жёлтой кожи, сильно беременный кляузами горожан. Но притрагиваться к одутловатому кожаному чудовищу было совсем невыносимо, иначе смерть в Сосновой роще откладывалась на ужасающе неопределённый срок. Умирать же нужно было сегодня, соответственно метрической записи Воздвиженской церкви – 26 июля 1803 года.

То, что в девятнадцатом веке бургомистром он уже не работал, Каменева волновало в последнюю очередь: «Подумаешь: «окончательно хлопнул дверью рабочего кабинета», – успокаивал он себя, – «не обратят внимания, рабочий кабинет – понятие растяжимое, мог же я у себя в лавке на Воскресенской работать? С конторскими книгами, например? Не написано же, что я хлопнул дверью кабинета городового магистрата? Кому это, вообще, интересно? Главное, что ОКОНЧАТЕЛЬНО хлопнул! Торжествующе и победительно хлопнул! Насовсем! Вот неотвратимая правда рифмы к моей кончине», – распалялся Гавриил Петрович, стремительно и по-мальчишески оседлав перила винтовой лестницы именно что городового магистрата.

И немедленно съехал вниз...

Бургомистерские парадные кальсоны Гавриила Петровича трещали на виражах. Рутина оставалась позади. Впереди – мечтательная и сладостная прогулка в Сосновой роще близ Кизического монастыря. Поэтому вышел из здания магистрата уже не тридцатилетний чиновник, безуспешно воюющий с полчищами казённых бумаг и насекомых, а Гавриил Петрович Каменев (1773 – 1803) – талантливый поэт, прозаик, переводчик, первый романтик России, автор первой русской романтической баллады «Громвал», написанной по мотивам казанской легенды о крылатом драконе Зиланте.

Вышел-то он вышел, да тут же в дверях наскочил на него совершенно безумный тип в изодранном сюртуке, который бросил ему свиток бумаги в лицо и, схватив Каменева за грудки, несколько раз яростно прокричал, чтобы тот поэзией больше не занимался!  

Не успев в полной мере удивиться такому наглому обращению ещё одного жалобщика, из тех, что атакуют городовой магистрат и днём и ночью, Каменев бумагу подобрал и теперь уже действительно в полном потрясении прочёл не очередную писульку на соседского купца по случаю дебоша оного ввиду «малой душевной болезни», а полную свою биографию, с предупреждением не подрывать здоровья, поменьше отдаваться кутежам и забавам и забыть про кладбище Кизического монастыря!

Вот уж воистину вторая половина дня начиналась по-сумасшедшему весело. Гавриил Петрович такие безумства очень любил и как раз вспомнил вчерашний кутёж с друзьями: колокольный звон бокалов, шипучее вино на штанах, танцующие канделябры со свечами, томный хохот дам, бравурные звуки клавесина и внезапные ночные гуляния по зловонным берегам заросшего Чёрного озера. Буйные пляски в камышах, дружеские обмазывания друг друга жирной и почему-то неестественно чёрной глиной, и даже робкие попытки искупаться в болотной жиже...

Знатная ночная гулянка разбудила поэтическое подсознание, тяжело и кособоко заворочались первые строчки будущего стихотворного шедевра:

Вчера с друзьями я ходил

В тени сосновой темной рощи,

Прохладной ожидая нощи,

Там с ними время проводил.

Природа сумраком оделась, –

Угрюмо на закате рделась

Тускло-червленая заря.

Гавриил Петрович потерянно остановился посреди мостовой и, вопреки странному предостережению «изодранного сюртука» не писать сегодня никаких стихотворений, лихорадочно стал ощупывать себя в поисках письменных принадлежностей. Строфу необходимо было зафиксировать, пока она не улетучилась. От неё шёл смысловой зачин и, что самое главное, неповторимый размер чуть более удлинённого шага по древним булыжникам Большой Проломной. Оригинальный ритм настойчиво подталкивал его вперёд, между тем как боязнь позабыть слова останавливала поэта и разворачивала обратно к зданию магистрата за пером с бумагой и табаком. Вприпрыжку возвернувшись за тем и другим, Каменев окончательно, торжественно и победительно хлопнул дверью рабочего кабинета НАСОВСЕМ! и пустился в пляс по дарившим вдохновение уличным камням. Огромное раскалённое солнце над Волгой заставило поэта изрядно попотеть, но подарило вторую строфу:

Туман спустился на луга,

Зефир заснул, древа молчали,

Нахмурясь, небо покрывали

Черногустые облака.

Луна из-за горы лесистой

Явила нам сквозь воздух мглистый

Бледно-багровое чело.

Солнце теперь улыбалось ему, глядело уважительно. В будущем так же уважительно посмотрит на него другое светило – кучерявое солнце русской поэзии. Александр Пушкин посетит салон его племянницы, известной писательницы Александры Андреевны Фукс, остановится у каменевского портрета и глубокомысленно произнесёт: «Этот человек достоин был уважения: он первый в России осмелился отступить от классицизма. Мы, русские романтики, должны принести должную дань его памяти...». Он захочет написать подробную биографию великого казанского писателя, но не успеет...

А пока же Каменев цокал каблуками по камням и вымучивал третью строфу. Строчки приходили всё не те, трость безуспешно рассекала раскалённый воздух – то выстреливала вперёд и массивным набалдашником высекала снопы искр, то аметистовой рукоятью в собачьей покорности тёрлась о хозяйское бедро, то вдруг застывала на полпути, то плавно и царственно описывала дугу. Гавриил Петрович терпеливо ждал, он знал, что в какой-то момент трость в руках поэта превратится в магический жезл по собиранию слов в поэтические строки. Проклятье третьей строфы будет преодолено. Так и случилось. На последнем перекрёстке Большой Проломной, уже под стенами Кремля, трость начала царапать на брусчатке:

Явила – и печальный свет

По роще тихой разливался,

В тоску и мрачность облекался,

Казалось, каждый там предмет.

Уныние в признаках черных

На нас, безмолвных, утомленных,

Простерло свой свинцовый жезл.

Четвёртую строфу нечего было и думать начинать без курительной трубки. Её рифмы появлялись лишь в пламени и дыму. Они рождались в толстых лиловых кольцах крепкого голландского табака. Едкие, пахучие и копчёные – взрывались в голове, разливались уничтожающим огнём по всему телу, плавили всё остальное в душе. Каменев четвёртые строфы называл драконьими. Несколько лет назад, когда сочинялся бессмертный «Громвал», именно Зилант подсказал ему, как правильно писать четвёртые строфы. Крылатый змий, мифологическое существо из татарских легенд и сказок, восходящий своим образом к чудовищам Средней Азии, родственник великого сэнмурва, подошёл к Гавриилу Петровичу в Старо-Татарской слободе у берега озера Кабан и деликатно похлопал по плечу. Он, живущий теперь в глубинах озера и охраняющий ханский клад, почуял человека, который задумал написать о его бывшем доме – Зилантовой горе, где крылатый змий жил тысячу лет. Но у человека не получалась самая главная – четвёртая строфа. Стихия огня покровительствовала ей. И Зилант дал Каменеву прикурить:

Отрада удалилась прочь,

Мое тут сердце приуныло,

Забивши тише, говорило:

«В твоей душе темно, как ночь!

Надежды тусклый луч затмился,

Оставлен всем – всего лишился,

И цель твоя – одна лишь смерть».

Каменев тщательно обкурил четвёртую строфу, несколько раз её зачеркнул, восстановил, втянул в себя, выдохнул табачный туман построчно и удовлетворённо зашагал к Хижицам: к любимому Кизическому монастырю, Сосновой роще, родному кладбищу, речке Комаровке и магическому озеру. Переходя по шатким мосткам через Казанку, сквозь заливные луга, всё более отдаляясь от стен Кремля, весело и непринуждённо насвистывая пятую ритмическую часть нетленного произведения:

В глазах, где жизни огнь погас,

Слезу мне горесть навернула;

При сумраке она блеснула

Печально в сей прискорбный час.

«Друзья! – сказал я. – Я несчастен,

Мой жребий беден и ужасен,

Страданье – жизнь, темница – свет.

Гавриил Петрович никогда не грустил. Несмотря на то, что в дальнейшем его назовут «певцом смерти» и скажут, что наиболее ярко он проявил себя в жанре мрачной элегии, а его произведения несут в себе черты трагизма и кладбищенского настроения, сам поэт был весьма добродушно настроен к жизни. Ко всему происходящему Каменев относился, как к забавному приключению, часто посмеиваясь над своей несчастной судьбой и непреодолимыми обстоятельствами. Род его восходил к татарскому мурзе Макулу. Батюшка – Пётр Григорьевич, был купцом первой гильдии, казанским городским головой, президентом губернского магистрата. Семейная легенда гласила, что во время посещения Казани Екатерина II заметила умного, обаятельного, красивого купца и приблизила его к себе, подарив шпагу и поручив ему сопровождать её в путешествии до Симбирска. Матушка – Татьяна Ивановна, была дочерью купца-старообрядца Ивана Васильевича Крохина, который привечал самого Емельяна Пугачёва.

Гавриила Петровича закалило раннее сиротство – в четыре года он потерял отца, а в семь – мать. Потом была несчастная первая любовь к простой немецкой девушке и неудачный брак по настоянию богатых и влиятельных родственников-опекунов. Дядья-купцы не раз определяли его судьбу. Именно они после смерти родителей отдали Гаврилушку в лучший казанский частный пансион М. Вюльфинга. Там, воспитываясь вместе с дворянскими детьми, он изучал русскую и западноевропейскую литературу, немецкий язык, а позднее и французский. В это же время увлёкся сочинительством и переводами.

Навсегда избрав свою стезю, в чём ему помог ближайший друг, чиновник и литератор Савва Андреевич Москотильников, Каменев был вознаграждён уже при жизни: настоящим триумфом признания литературных заслуг стало принятие его в действительные члены петербургского Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (ВОЛСНХ), событие по тем временам для провинциального литератора неслыханное! Поездки в Москву и Санкт-Петербург позволили Гавриилу Петровичу иметь знакомство и вести беседы с самим Карамзиным, Херасковым и Дмитриевым!

Броских и эффектных афоризмов о безнадёжности человеческого бытия он не разделял, громко хохотал над своими романтическими порывами и совершенно изумлённо перечитывал всё написанное, с недоумением вопрошая каждый раз – неужели его рука выводила весь этот бесконечный флёр отчаяния и горечи:

На всё гляжу сквозь черный флер,

Нигде, ни в чем красот не вижу,

В веселых кликах стоны слышу,

При солнце мрачность кроет взор.

Вино мне в яд преобратилось, –

Восторгов сердце тех лишилось,

Что чувства нежат и томят.

Впереди виднелся Кизический монастырь, а за ним лисьими макушками полыхали сосны, позади – башня Сююмбике в гусином пуху. На последнем ярусе под зелёным шпилем, увенчанным золочёным яблоком, прощалась с поэтом казанская царица. Лебединым платком она махала в синеву, готовая прыгнуть с башни и разбиться, но только не достаться в жёны русскому царю, покорившему ханство.

Гавриил Петрович жмурился на палящем солнце, в знойной дымке с трудом различал расплывающийся хрупкий силуэт. Теперь ему казалось, что это не Сююмбике машет прощальными крыльями, а Рогнеда из его, Каменева, рыцарской баллады. И лебединый взмах женской руки был не прощальным, а призывным, молящим благородного витязя Громвала о её вызволении из заколдованного замка злого чародея Зломара. Сердце поэта сжалось:           

Я вздохом начинаю день,

Смущенны взоры вкруг вращаю,

Ищу отрад – тоску встречаю,

Печаль следит за мной, как тень.

Исчезла радость, наслажденье,

Прошли забавы, и мученье

Рукой железной сердце жмет.

Каменев растерянно моргал. Девушка теперь ему не только виделась, но даже слышался её полный тревоги голос. Персонажа необходимо было спасать, а ноги назад не шли. Холодный пот струился с горячего лба, поэта бил озноб, он судорожно сжимал непокорную трость и в ужасе понимал, что обратной дороги нет – ещё не написанное стихотворение, как в воронку, затягивало всё его существо, за шиворот тянуло к кладбищу и нашёптывало окончательные рифмы.

На помощь потерявшему разум поэту спешили другие его стихи и поэмы. «Громвал» булатным копьём подталкивал Каменева к Зилантовой горе, переводы Гесснера и Клейста разворачивали в Казань к пансионату Вюльфинга, «Мечта» и «Малиновка» волокли бесчувственного Гавриила Петровича в буйные душистые луга, но последнее стихотворение всегда сильнее, кладбище Кизического монастыря неумолимо писалось само по себе:

Влачится в скуке жизнь моя,

Лишась подруги кроткой, милой,

В сей жизни горестной, унылой

Томятся сердце и душа.

Но скоро я глаза закрою

И смерти хладною косою

В могилу темную сойду.

Биографы до сих пор спорят: почему, выйдя на прогулку 26 июля 1803 года, Гавриил Петрович Каменев, поэт от Бога, первый русский романтик, опередивший своё время, один из самых богатых и уважаемых людей Казани, в непотребном виде и полуобморочном состоянии, на четвереньках, жалобно стеная и подвывая, подполз к центральной аллее кладбища Сосновой рощи и улёгся на массивную гробовую плиту могилы своих родителей 14 июня 1801 года. Но, основываясь на письменных свидетельствах очевидцев, они точно уверены, что дикий и испуганный взгляд почерневшего лицом бедолаги терялся в хвое вековых сосен, пальцы ожесточённо и лихорадочно гладили камень, а искусанные в кровь губы бормотали:

Тогда как солнце, скрывшись в Понт,

Оставит в тучах свод лазурный,

Померкнет свет сребристый, лунный,

Туман задернет горизонт,

Как ночь разверзет мрачны недры

И заревут, завоют ветры, –

Друзья! придите вы сюда.

Часть 2

Где-то высоко ревели реактивные Зиланты. Много веков назад на этом месте на ветвях сушила облака гигантская Сосновая роща. Высохшая небесная вата летела восвояси, а на ветви налипали тяжёлые грозовые тучи, с которых стекали потоки живительной влаги. Конвейер по сушке облаков работал безостановочно. Могучие корабельные сосны питались громами и молниями и тянулись всё выше к Создателю. Наблюдательные монахи основали на окраине Сосновой рощи Кизический монастырь – тоже хотели быть поближе к Богу. С утра до вечера они карабкались по деревьям к облакам и молили Отца о всепрощении. Их слёзы смешивались с ливнями и скорбями своими уходили в благодатную почву. Так в Сосновой роще выросло кладбище. Казанцы, прознав про такое чудо, стали хоронить на этом самородном погосте своих самых именитых горожан.

Кладбище набирало силу и своих адептов. Поначалу здесь устраивали общественные гуляния, но позднее место объявили святым, и ему начали поклоняться. Тысячи паломников стекались сюда, дабы взобраться на громадные деревья и поплакать на древние могилы. У этого места было всё, кроме истории. Потому что, как известно, история пишется только стихами. Так в некрополе появился поэт. Он был прекрасен, но безумен: путал даты, отзывался на разные имена, представлялся то богатым купцом, то бургомистром, то рыцарем Громвалом, и всю жизнь писал великую кладбищенскую элегию.

Элегия эта известна нам сегодня как «Вечер 14 июня 1801 года», или «Хижицы». Говорят, поэт долго бился над последней строфой. Семь последних строк он писал два года, доводя слова до совершенства. Поставив точку – радостно умер. Стихотворение было найдено после его смерти в кармане изодранного сюртука.

А последняя строфа, если никто ничего не напутал и она дошла до нас в оригинале, выглядит так:

Придите! Древних сосн в тенях

Надгробный камень там белеет,

Под ним – ваш друг несчастный тлеет,

Слезой его почтите прах,

Почувствуйте в душе унылой,

Как над безмолвною могилой

Во мраке ночи воет ветр.

ПОЦЕЛУЙ БИБЛИОТЕКАРЯ

Среда

В двадцатых числах апреля библиотека работала странно, только на вынос, как пекарня за углом. Китайский вирус докашлял до Казани.

Основной вход заколотили. Страждущие толпились у дополнительного – в литературном кафе. Перед лестницей ощетинились баррикады абонемента, дальше никого не пускали. Но в самом кафе дети водили хороводы, взрослые в масках и перчатках лихорадочно листали фолианты бук-кроссинга, сдували пыль с барной стойки, чихали на портреты поэтов, удивлялись возбуждённым строчкам местного гения Харчика – никогда ещё русские буквы так залихватски не отплясывали графоманскую румбу.

Библиотекари в респираторах плавно носились по опустевшим коридорам, протирали корвалолом ручки дверей, мяли мыло, массово брали отгулы, и только молодёжь, увлечённо заикаясь и матерясь, снимала на всю следующую неделю очень популярные вебинары...

Всё катилось своим чередом к самоизоляции.

В среду на большом мониторе отдела искусств Путин объявил следующую неделю выходной.

Однако это ещё ничего не гарантировало. Татарстан, как известно, не Россия. Путин нашим не указ. Скажут на местном верху, что очаг культуры не должен потухнуть – будет забаррикадированный абонемент бегать в респираторах и выдавать духовную пищу по первому требованию счастливых обладателей единых читательских билетов.

Казанский человек может обойтись без воздуха, еды и питья, но лиши его деревянной книги, запаха офсетной печати, гарнитуры Таймс, закорючек ББК и УДК, шелеста слежавшихся и уже желтоватых страниц – и с нацией будет покончено. Российская душа, мучительно думающая и самоистязающе ищущащая, остекленеет, звякнет мухинским стаканом, хрустнет малосольным огурцом, ляжет на диван и уже не встанет. 163 новых случая коронавирусной инфекции в 20 регионах зафиксировано в России за сутки. Общее число заболевших выросло до 658.

Четверг

В четверг Максуд сканировал краеведческую белиберду, изредка и нехотя поглядывал на сотрудников. Вчерашние указания президента робко бились в грудях поредевших коллег. Алечка из методического отдела ещё не заходила, а курить уже хотелось.

Алечка, обжигающая брюнетка, хрупкая и хриплая, высокая, призывная, манящая, будоражащая, в кабинет вскользала всегда неожиданно, кралась бесшумно и оглаживала его стриженый затылок, тянулась к нему, приветственно обнимала и радостным шёпотом звала покурить.

Курить они выходили в ближайшую подворотню. Иногда стояли в арке. Иногда отходили чуть дальше во внутренности двора к детской площадке и лавочке, балансирующей на самой границе вечно сырого и тёмного оврага.

Сидя на этой лавочке один, он часто представлял, как прижимает Алечку к себе и очень сильно, до хруста в губах, целует её: нагло, животно, стараясь этим единственным, может быть, первым и последним поцелуем узнать про неё сразу всё. Всё самое-самое подлинное, верное и возможное только для них одних.

А когда они курили вместе, он только блаженно жмурился, цедил нелепые шуточки, рисовал палочкой на песке корявые зигзаги и абсолютно ничего не чувствовал. Просто курил, а потом запускал расплавленный фильтр в зев оврага.

Алечка не приходила. В груди ломило. В литературном кафе, как и вчера, сконцентрировались предапокалипсисные читатели. Многие заходили с полными хозяйственными сумками, видимо, мимоходом из соседней Пятёрочки. В утробе пакетов звякали консервы, шелушилась гречка и чеснок, кряхтел имбирь, давились лимоны, и всё это стратегическое богатство сверху непременно обкладывалось благородными рулонами туалетной бумаги.

Внезапно в библиотеку пожаловал завсегдатай-эрудит Палпалыч. Обкаканный, без штанов, пьяный. Видимо, по привычке хотел запереться в туалете и помыться в раковине. Но главный вход замуровали, доступа к туалету не существовало, и Палпалыч сразу же очутился на абонементе в литературном кафе. Запахи эрудита тут же вскружили головы присутствующим.

Самое же странное в Палпалыче было не то, что он появился без штанов. Шок вызывало не его бредово-визгливое молчание и нелепые, потусторонние, словно в невесомости, плавные движения конечностей, измазанных дерьмом. Самыми странными и самыми страшными были его расплывшиеся поверх серой санитарной маски глаза. Эти сверкающие круги, тупые и огромные, выражали весь ужас и всю покорность человечества перед COVID-19.

Экзистенциальность момента смазал чей-то противный смешок:

– Надо же, без штанов, а маску не забыл надеть...

Палпалыча вывели за дверь, а одна из сердобольных читательниц с безразмерным магнитовским пакетом вложила в его руки рулон туалетной бумаги. Мелькнули тощие ягодицы за углом. Стало ясно, что человечество неминуемо гибнет...

* * *

Сегодня, когда он шёл на работу, в груди ломило. Минут через пятнадцать быстрого хода лёгкие сдавило клещами, стало нечем дышать. Пришлось замедлиться, даже сначала остановиться. Алело в глазах. Началась паника – такого ещё никогда не было. Что это – инфаркт? Онемели и грудь, и спина. Кричать людей? Прямо здесь, на улице, просить прохожих вызвать скорую? Какой же инфаркт в тридцать лет? Всё ведь было хорошо, ничего не предвещало. Может, это вирус?? Ведь боль сдавила лёгкие и потом уже обручем сжала тело. Может, он заразился, и у него начиналась пневмония? Но температуры нет. В горле не першит, голова не болит. Ведь самый первый признак этой заразы – температура. Или у него просто лёгкая форма? Быстро шагал – вот и дали о себе знать борющиеся с инфекцией лёгкие. Что же делать в таком случае? Вернуться домой? Позвонить на работу и отпроситься? Пойти в поликлинику, попросить сделать тест и анализы? Как же это всё муторно, и неудобно, и мелочно, и нелепо. Вот он в изолированном боксе, врачи в космических скафандрах не дают курить, суют трубу в горло, подключают к ИВЛ... Может, обойдётся? Может, это просто бронхит? Недавно он перешёл на натуральный табак, отказался от фабричных сигарет – может, это к самокруткам такое болезненное привыкание? Может, всё же сердце?.. Надо просто идти не спеша. Сегодня четверг. Завтра пятница. Может, и у нас в республике выходные объявят? Отлежусь. Просто надо помедленнее ходить...

* * *

Алечка зашла только после обеда. Кокетливо улыбнулась ажурной маской:

– Знаешь, что слышат дежурные ночью в библиотеке?

– Ужасные звуки?

– Нет, наоборот, у тебя из отдела искусств доносятся пошаговые инструкции по «Мобильному ликбезу», а в литературном кафе наяривает баян «Жизнелюбов», и из дверей начинает явственно потягивать капустными пирогами…

– Думаю, что все бабушки из «Жизнелюбов» и других библиотечных группировок после смерти попадают не в рай, а в литературное кафе...

–  ...

* * *

Они вышли покурить. Во дворе тяжёлый мартовский воздух пригибал к земле тощего и дурно оравшего кота. Мужик в сером пальто попытался его пнуть, но промахнулся. Алечка улыбнулась, обработала антисептиком фильтр и глубоко вдохнула. «Господи, почему я не эта сигарета?!» – подумал он, судорожно потёр висок и облокотился ледяной спиной о ребристую стену арки.

Два уголька остались на асфальте. Они зашли в библиотеку, помыли руки, протёрли спиртом ноутбуки, угомонили сердца. Алечка пошла составлять отчёты, а он смотреть в потолок и сканировать всякую ненужную хрень. Грядущая нерабочая неделя неуверенно отражалась на лицах библиографов – начальство упорно молчало.

Рабочий четверг тянулся-тянулся и вдруг закончился. 

* * *

Ночью ему приснился сон, как он прижимает Палпалыча к себе и очень сильно, до хруста в губах, целует его: нагло, животно, стараясь этим единственным, может быть, первым и последним поцелуем узнать про Палпалыча сразу всё. Всё самое-самое подлинное, верное и возможное только для них одних.

Проснулся седым на липкой подушке. От отвращения закусил губу до крови. 182 новых случая коронавирусной инфекции в 18 регионах зафиксировано в России за сутки. Общее число заболевших выросло до 840. Зарегистрировано 2 летальных случая.

Пятница

Сегодня на работу он пошёл медленнее: не через Карла Маркса и Вишневского, а по Горького – через Лядской сад, дворами и закоулками, где нельзя было разогнаться. И всё же грудь давала о себе знать: хлюпала, ухала, при резких поворотах тела стреляла в сердце и поясницу, взрывалась противным сухим кашлем, но потом вдруг отплёвывалась зелёной мокротой.

Читательский ажиотаж в библиотеке не спадал.

Дети и взрослые в лихорадочном нетерпении плясали у столов абонемента и требовали таких книг, которых за двадцать лет никто никогда не спрашивал. Видимо, им было невдомёк, что перед смертью не начитаешься.

Продравшись сквозь беснующуюся толпу, он сел за рабочее место и уснул.

196 новых случаев COVID-19 зафиксировано в 16 регионах России за сутки. Общее число заболевших выросло до 1036.

* * *

Алечке дома было скучно.

На работе жилось интереснее.

Максуд ей нравился. Красивый высокий умный парень. Только смотрел на неё всё время как-то странно. Она даже не могла объяснить себе как, но яростно желала, чувствовала и понимала, как бы хотела прижать его к себе и очень сильно, до хруста в губах, поцеловать: нагло, животно, стараясь этим единственным, может быть, первым и последним поцелуем узнать про него сразу всё. Всё самое-самое подлинное, верное и возможное только для них одних.

* * *

В библиотеке наступил конец света и воды. Свет исчезал изредка, а воду отключали тогда, когда она была нужнее всего. По длинным и тёмным коридорам начали шарахаться кашляющие тени. Запахло антисептиком и серой.

Через полчаса, поковырявшись шваброй в электрическом щите, библиотекари дружными усилиями восстановили свет. Вода появилась чуть позже, но не там, откуда её ждали. Она полилась с потолка литературного кафе и отдела искусств. Это означало, что на улице разразился ливень.

Забившиеся грязью стоки на крыше направляли потоки живительной влаги сквозь потолок к головам читателей. Под водопады тут же привычно подставили дежурные тазики. Несколько часов, пока шёл дождь, библиотечную рутину скрашивала звонкая и весёлая весенняя капель.

Алечка сидела в методическом кабинете. Капели не слышала. Сегодня ей нездоровилось. Алечке нездоровилось и вчера, но сегодня по-особенному страшно. Её бил озноб, горло першило. Второй день держалась температура, а сбить было нечем – жаропонижающих в аптеках не было, как не было анальгетиков, перчаток, масок и халатов.

Вирусом она, конечно же, не заразилась. Просто не могла допустить такой мысли. Позавчера пригубила ледяной сидр, вот и простыла слегка. Сегодня последний рабочий день. Отлежится за субботу и воскресенье. А если вдруг Татарстан окажется Россией – то и целая неделя выходных впереди. Не делать же тест на коронавирус из-за чепухи?

Алечка захлопнула табличку библиографических данных на компе, нервно и зябко потянулась, и пошла звать Максуда на перекур.

Всё ещё накрапывал дождь, но они решили не прятаться под аркой, а пойти на скамейку.

* * *

Он сорвал с неё чёртову ажурную маску и поцеловал.

Она сорвала с него чёртову маску и поцеловала.

Они сорвали друг с друга маски и целовались до конца рабочего дня.

Суббота

В Татарстане за последние сутки новых случаев заражения COVID-19 не выявлено.

ОПЕРНЫЙ ТЕАТР

Не забыть зайти в Оперный театр и позвонить на Тельмана моей даванике в 1988-й год.

Она там жива. Печёт корзинки для бараньего фарша, чтобы угостить любимого улымчика. Надо идти проходными дворами со стороны Большой Красной мимо осыпающегося одышливого дома и через лопоухий пустырь пролететь к зелёной калитке. В сенях схватить огромное звонкое ведро и побежать на колонку – надоить в него с верхом тяжёлой, с ледяным дымком, воды.  Скрючившись, нести неподъёмный груз двумя руками промеж ног и расплёскивать морозные колодезные иглы себе в сандалии и вокруг – на земляную тропинку с рёбрами насмерть вмурованных в неё булыжников и на зелёные шатры подорожников, лихо останавливающих молодецкую кровь...

Не забыть зайти в Оперный театр и позвонить на Тельмана.

Там мне 10 лет. Там восьмидесятилетняя даваника учит меня болеть за нашу хоккейную сборную. Мы вместе с ней радостно приветствуем забитые голы неприятелям и до хруста костяшек огорчаемся подлым и предательским шайбам в наши широченные ворота...

Не забыть зайти в Оперный театр.

Там в фойе, на противоположной стороне касс, стоят телефонные автоматы, из которых можно позвонить бесплатно. Это мало кто знает, но я, маленький проныра, пользуюсь ими постоянно. Оперный театр строили пленные немцы. Раньше на этом месте был Державинский сад. А театр располагался напротив. Там, где сейчас щурится Ильич на постаменте из алого мрамора.  Вождь смотрит на угловой домик по улице Пушкина. Туда он заходил играть в шахматный клуб, но, видимо, в пух и прах проигрался и решил устроить революцию. Чего не игралось? Ставил бы на белых – рано или поздно выиграл...

Надо зайти в Оперный театр.

Я был там только один раз. В глубинном детстве. Там жива мама.  Она привела меня на детский балет. Обтирает платком вспотевший лоб. Мне неинтересно. Я верчусь с маленьким белым биноклем в руках и хочу поскорее домой. Папа ещё жив. Завтра он умрёт. 8 марта. Такой вот подарок маме.

Надо зайти и позвонить.

Провернуть прозрачные пластмассовые кругляшки телефона и услышать...

БУТЛЕРОВ

Бутлеров спиной чувствует налившуюся музыкой рябину. Как родился в 1978 году, так и сидит на стуле в Ленинском садике. Когда скашивает левый глаз – видит торец консерватории. Раньше оттуда всё больше скрипели скрипки. Звуки эти, казалось бы, совсем подрубали и без того хилое деревце, росшее между ним и нотами. А вот кровяные ягоды трепетали и набирали плоть. Когда они краснели до предела – то сами собой выстреливали ему в спину и звонко хохотали, скользя по плитке.

А он в ответ добродушно улыбался чугунным затылком.

Смотрел прямо – вдыхал чугунными же ноздрями горячий и щиплющий запах только что привезённых рогаликов в хлебный на углу Галактионова. К этому запаху примешивался жиденький дух блинной, осевшей на другой стороне улицы, напротив травяных часов.

Хлебного теперь нет.

Блинной нет намного раньше.

Направо и вовсе смотреть незачем. Наверху – вырубленный университетский сад. Внизу – дуб Джалиля. Дуб дубом. Ни цепи. Ни кота. А учёный – он сам.

Раньше, если не скрипели скрипки, то обязательно урчало фортепьяно. Рябина колыхалась от рулад. Ягоды переливались на солнце и отбивались от беснующихся птиц.

А теперь тишина.

Только по утренним воскресеньям невыспавшиеся и зачуханные нумизматы раскладывают у него на коленях керенки и вяло обсуждают субботний проигрыш Ак Барса.

Бутлеров в этих диалогах участия не принимает.

Только колечки пара вьются из чугунного рта.

ОЛЕЖКА

Внезапно кончился Олег. Длился сорок лет с небольшим, а потом, после недельного запоя, пришёл к соседям, сел на диван и умер. Будто задумался. Руку под щёку подложил и был таков.

Вчера ещё говорил: «Эдька, в больницу не поеду», нарочно упирался в дверные косяки, пока влеком был к выходу из квартиры к ждущей «скорой» во дворе. В прихожей демонстративно сполз на пол. И не поехал. Просил снотворного. Чтоб забыть, как разламывает тело и выворачивает суставы после недельного веселья, забыть кошмары в голове и наяву, лязг черепа и ржавые кусачки мыслей.

Врач с медсестрой удивлённо переглянулись: откуда на скорой снотворное?

Не поеду – мотал телом из стороны в сторону Олег. Глаз заплыл. Спина тоже вся в синяках. Безумная тряска мышц. Корчи и гримасы.

Пил месяцами. Сам не останавливался. Возили Олежку в клинику на Сеченова. Там привязывали к койке и кормили аминазином. Сдавали, как дребезжащую стеклотару, либо старший брат, либо единственно оставшийся друг. Брат Сергей приехать не мог, а с другом Олег поссорился. Туда звонить не имело смысла.

Олежке бы перетерпеть. Ведь проходил через полугодовалые загулы только ему известными тропами и всегда возвращался обратно. Помятый, но живой. Подумаешь – какая-то неделя... Потрясёт сутки, а на вторые полегчает: отопьётся чаем, отмокнет в ванной. И готов к новой жизни. Пиджак на плечи, на шею галстук. Завгар – не последний человек на заводе.

Но ноги повели к соседям подлечиться. Страждущему налили. И, видимо, не раз. Утром Олежка проснулся и попросил воды, да так сидя и затих.

Задумался. Не нашёл пути назад.

Заплывший глаз истоптала муха. Участковый опрашивал хозяев квартиры. Малыш сквозь прутья детской кроватки дотянулся до коченеющей олежкиной руки, пощипывая её и улыбаясь.

КОЛОКОЛЬНЯ БОГОЯВЛЕНСКОЙ ЦЕРКВИ

Второй день солнце. Вчера прошёл мимо колокольни Богоявленской церкви, хотя шёл именно к ней. С целью взобраться и посмотреть на Баумана с высоты дроновского полёта. Встал уже у входа, но почему-то не пошёл. Сегодня опять солнце, опять собрался и начал вскарабкиваться всё-таки. 

Катакомбные переходы, кирпичные ниши-кладенцы с монетками, колокола.

Виды на Петропавловский собор, Спасскую башню кремля, Кул Шариф. 

Улица Баумана и Петербургская.

Вид на Волгу и Верхний Услон на том берегу.

Ветер в голову, кресты куполов в ребро.

Когда почти спустился, вспомнил, что забыл поснимать видео.

Полез обратно на самый верх – снял пару кусочков и поохотился с фотоувеличением на пешехожих.

Когда опять почти спустился – навстречу мне поднимался звонарь. Он попросил помочь – пометрономить в большой колокол.

Я с энтузиазмом полез наверх в третий раз.

Звонили мы с ним минут десять. 

В ушах стоял золотой гул.

Сердце радовалось.

Голова – в чугунных осколках восторга.

Кто сегодня слышал обеденный звон с Богоявленской колокольни – это и я вам привет передавал. 

ФАМИЛИИ

Двадцать семь минут идти от Лобачевского до Вишневского.  

Проходишь по Карла Маркса, почтительно шлёпаешь по Пушкина и сворачиваешь на Горького. Через Лядской сад выходишь на Щапова. Слегка задевая Толстого, полукругом скользишь по Волкова и уклоняешься на Груздева. Интеллигентно фланируешь по Чехова и через Аксёновский сквер по Лесгафта – подходишь к убежищу трудовых подвигов.

Ни одной безжизненной улицы.  

Ходишь по таким фамилиям, и даже как-то в обуви неудобно...

ЭЛЕКТРИЧКА

Электричка не убегала. Стояла с газетным букетиком семечек, сплёвывала на лысый перрон, часто-часто моргала дверьми.

На станции Албаба произошло событие. Умерла бабушка солёных огурцов. Она их растила одна, на свою пенсию.

Запнулась и упала головой на железную решётку.

Кровь на пупырчатом асфальте лизала белая трёхногая собачонка. Собачку отогнали, но к липкому ручейку спикировала сорока. Ещё позже прилетели осы.

Электричку выбросило на пустынный берег. И она извергла пассажира на сушу. И он встал и пошёл.

Рассыпавшиеся огурцы скрипели на зубах отъезжающих. В желудке юного туриста они тосковали по бабушке. Хрустели под ногами дяденек и тётенек и большой грузовой тачки. А один их товарищ попался на шпильку и звонко поцокал в дамскую уборную.

Электричка никого не ждала. Сегодня она была последней и через полчаса закончилась. Тихо истлела окурками, как закат над Волгой.

ЧЁРНОЕ ОЗЕРО

Когда домашние ложились, из окна второго этажа я перелезал на козырёк соседнего подъезда и по газовой трубе спускался во двор.

Все слова уже засыпали, и бодрствовали только ночные звуки. По их следам я шёл на Чёрное Озеро и забирался в Деревянный замок. Там, у восточной башенки, я ловил ветер на ржавый флигель, а потом спускался к Каменному театру. В нём жили другие звуки – влюблённые охи, бутылочные бульканья и свистящие огоньки курящихся сигарет.

Непролазный лес вокруг дарил шевелящееся щёлканье шишек и хруст сухой листвы. По аллеям бесшабашно разгуливали лягушки. Ящерки в непонятной игре перебрасывались своими изломанными тенями... 

Арка хранила эхо дневного шёпота. Чугунные пики витого ограждения улетали к звёздам. Хрустальное дребезжанье ящиков с молоком, разгружаемых на Лобачевского, возвращало меня домой.

Ночные звуки умирали. Просыпались первые человеческие слова.

ГОРА

Пошла Гора к Пятёрочке за хлебом.

На углу Пушкина и Карла Маркса её перехватили два интеллигентного вида пэпээсника. У одного погон оборван как-то вкось, а второй совсем не брит, но лицо всё равно светлое почему-то. Проверили регистрацию. Прописка не местная. Прописка горская.

Повели Гору в Вахитовское ОВД на Миславского.

Посадили Гору в обезьянник. 

В обезьяннике празднично пахло бананами. Лампочка на трёх гвоздях, голо сияя и чуть покачиваясь, улыбнулась Горе – первой попавшейся на сегодня.

Кроме бананов дышать было нечем.

Гора задыхалась.

Шапка ледника растаяла в лужицу под плешивой скамьёй.

Тропы молчали.

Не было облаков и звёзд. Нельзя было вдохнуть живительной сини. Только улыбающееся и покачивающееся солнце на трёх гвоздях.

Пришла и села на грудь пропасть. Начала давить.

Под утро Гора умерла.

Горы в неволе не живут.

СОН

Лёг спать. Проснулся через несколько лет. Снилась долгая река.

Гремела, как товарняк. Неслась и вся вытекла вниз, в море. Как слеза по щеке. Как кипящий борщ на конфорку. 

Как нечто понимающее, что уходит, но ничего не делающее для того, чтобы остаться.

Осталась соль. 

Глубокая борозда русла.

Перевернуться на другой бок.

И река вернётся.

Поползёт вспять.

Подставь слезе другую щёку.

Смирись.

Усни.

КАЛМЫЦКИЕ ТАБЛИЦЫ

Ставрополь открыли калмыки. Перекрестились и остались там жить. Жить им помогал Бог, кибитки и Татищев. Но ламаисты оказались очень непоседливым народом. Вместо осёдлости – стали гонять скот, кочевать и заниматься прочим баловством. Этого безобразия в конце концов не выдержал Степан Разин, живший в пещере у села Большая Рязань на Самарской Луке. Стенька поднял народное восстание, подержал его и выбросил в Волгу, как персидскую княжну. Однако всплеск волнений подхватил Емельян Пугачёв. Тогда калмыки испугались и разбежались в Монголию. Этим решили воспользоваться фашисты. Они вероломно построили Жигулёвскую ГЭС и затопили Ставрополь вместе с церквями и кладбищем.

На помощь всплывшим горожанам пришёл матрос Баныкин. Произведённый им залп с подводной лодки, неожиданно всплывшей позади врага в самом центре тольяттинской степи – ознаменовал освобождение нового города вазовцев от всяких норм производственной морали при ковке жестяных самокатов.

А отсюда конец: городу сему – есть, быть и впредь самокатами полниться!

ОЧКИ

Иду пешком по комнате, а она не кончается. Переходит в коридор. Коридор переходит в улицу. Улица в просёлочную дорогу. Дорога в Волгу. Волга впадает в Каспийское море. Море мельчает. Дни мельчают. Люди мельчают. Цифры дробятся. Кофейные зёрна уже не те. Как-то всё смутно и неясно.

Очки забыл надеть…

СВЕТАЕТ РАНО

Скомканный рассвет ещё с вечера, как тапочки, валялся под кроватью. А в два часа ночи пришло утро и встало в комнате до потолка. Встало так, что жалобно тренькнула хрусталём люстра.

Спать было невозможно.

Но спать – ещё было. Оно поерошилось с полчаса и окончательно выползло в форточку.

Настырные солнечные лучи сквозь чернильные шторы начали испепелять разлёгшихся по стенам комаров. Теперь уже можно было не ломаться и вставать. Со светом бороться бессмысленно.

Пора наборматывать очередной рассказик. 

Нужно взять правильных фраз и немного неправильных. Смешать примерно один к трём и пить на ночь. Лучше ещё порядок слов перетряхнуть. И добавить истёртый сорочий клюв, чтоб долбануло как надо. Когда совсем захмелеешь – проглотить таблетку аспирина и положить под язык дольку лимона.

И перевести стрелки часов.

Причём так перевести, чтобы тапочки домашние, скомканные и стёртые, под кроватью больше не нашлись.

И люстру спрятать.

СКАЗКИ О ПОЭТАХ

1

«От слов – к делу», – сказал поэт и пошёл на работу.

2

Учился поэт писать стихи, сыпал словами направо и налево, а когда научился – все слова закончились.

Идеальное стихотворение, конечно же – молчание

3

Жил-был поэт. Однажды у него кончились стихи, и он пошёл на стройку класть кирпичи. Потом стихи частично вернулись, и он клал то стихи, то кирпичи. Кирпичи кончились. Поэт заболел и год получал пенсию по инвалидности. Чуть не умер.

Инвалидность кончилась, и он устроился охранником листать сканворды. Когда кончились сканворды – от него ушла жена.

Охранник начал пить. Деньги почти сразу кончились, а водка продолжалась. И вино продолжалось. И лосьон после бритья. И фанфурики.

Эта настойчивая капель сушила мозги, но мягчила сердце. Сердце настолько размякло и истончилось, что однажды едва слышно лопнуло в груди – только облачко слёз выплыло из потухших глаз.

Без сердца каменщику стало жить совсем не по себе. Но это продолжалось недолго. Время кончилось, и его не стало. А несколько непрожитых лет остались. Они так и лежат в углу комнаты под книжной полкой на полу. И их никто не подбирает.

4
 

Дом, построенный поровну из стихов и кирпичей, развалился.

Повсюду валялись осколки строк и силиката.

На завал приехало МЧС с собакой. Многих жителей сочинённого дома спасли. Но они, однажды вдохнув поэтическое крошево лирики спившегося поэта-каменщика, навсегда и смертельно заболели стихами.

Что уж говорить о специально обученной собаке? Пока яростно работали лапы – чувствительный нос вдохнул в себя столько поэм и баллад, что немецкая овчарка до конца жизни лаяла стихами на гётевский манер.

Но её никто не понимал.

5

Старенький поэт разбирал архив стихотворений: «Это мне Боженька подарил, а это я сам написал... Это тоже Боженька, а вот это наполовину...» Тех, что Боженька подарил, оказалось всего несколько штук. Остальное – всё сам... 

То ли Бог оказался так скуп... 

То ли поэт настолько велик... 

Не разберёшь...

ОБНУЛЕНИЕ

Сегодня ходил голосовать.
Меня долго не пускали.
Мерили температуру, но градусник показывал, что я абсолютный нуль.
Я и так это знаю, однако всё равно было стыдно.
Градусник опробовали на полицейском – 36 и 6.
Сам измеряющий в скафандре опробовал на себе – 36 и 6.
Направили на меня – нуль.
Провели у запястья, ткнули в лоб – нуль.

Смеркалось.

Скафандр и полицейский провели небольшое совещание.
На подмогу вызвали третьего.
Третьему вручили пресловутый градусник.
Мерились по кругу:
Полицейский – 36 и 6.
Скафандр – 36 и 6.
Я – 0.
Третий – 36 и 6.
Мерились обратно, теперь против часовой стрелки – результат тот же.
«Батарейка шалит», – сказал Третий.

Инцидент был исчерпан.

РЕМОНТ СТИХОВ

Пришёл с работы домой. А до меня уже ремонт заходил, оказывается. Не тот, что казах, а настоящий.

Стены напоминают полуочищенную воблу: то тут, то там – выпирают рёбра дранки.

В общем, всё как полагается.

Хрущу по штукатурному насту – тапки в красной кирпичной крошке – себе в комнату. Комната загадочно переливается строительным инеем.

На ужин – свежемороженая известь из холодильника.

Сдуваю с монитора меловой период или мезозойский культурный слой, выставляю фотоотчёт с прошедшего литературного вечера на ФБ, то же самое В Контакте, пишу письменный отчёт на завтра, пишу анонс на почту.

Известь загадочно скрипит в желудке.

На зубах песок.

Всё как полагается.

К часу ночи, покончив с отчётами, ложусь спать, а сна совсем нет. Сочетание простудной инфекции с клубами пыли очень располагает к творчеству и чиханию, что почти одно и то же.

Начинаю сочинять стишок.

Хорошие стихи – это стихи в уме. Записанный или хотя бы раз произнесённый – уже Тютчев. Одна сплошная ложь. Или пошлость и похабщина. У кого как.

Стихи из себя выпускать нельзя.

Они возвращаются.

И это непередаваемо страшно.

А так ты с ними пожил немного и забыл.

И слава богу.

ДРУГИЕ БЕРЕГА

Открыл Набокова «Другие берега» и выпала записка. На обратной стороне рекламного прайса было написано:

«Недаром говорят, что от любви до ненависти один шаг.

Получается, из-за того, что я тебя полюбила, меня можно теперь вот так игнорировать.

Дима, спасибо тебе за отклик, за чувства, за любовь...

Я не разочаровалась, я точно знаю:

Ты самый достойный,

Ты надёжный,

Ты сексуальный.

Просто я оставляю всё как есть, потому что, да:

1. Я боюсь что-то менять – ты хороший психолог.

2. Да, я привыкла.

Но главное:

1. Точно знаю, что мне нельзя сбить тебя с пути (календарных лет).

2. Я слишком тебя ценю, уважаю, люблю, в конце концов, что уже успела ранить... (вернее, чувство между нами), что больше не должна причинять тебе боль.

Дима...

Бесконечно тебя ценю...

Жаль, что за это стала объектом неприятия...

                                                                                                          А.»

Как ко мне попала книга, я уже не помню. Она пролежала около года на журнальном столике.

Наверное, держать в себе такое стилисту Набокову было нелегко. Непомерно тяжко. Уничтожительно.

Может быть, он от этого и умер.

И всё же судьба Димы и А. занимает меня теперь больше, чем книга. Жизнь победила искусство.

А. встретилась с Димой. Они хорошо поговорили. И расстались навсегда. И очень счастливы, что не вместе.

Мне вот так почему-то кажется. Даже я уверен. Наверняка.

Не могу теперь читать «Другие берега».

Чёртовы Дима и А.!

ДВЕРЬ

У меня научилась ходить дверь и ушла.

Я потерял работу, потому что не смог на неё попасть.

 Не успел остыть имбирный чай, а уже пришла зима.

Пётр Петрович за окном бормотал несуразное и натирал лысую макушку первым снегом.

Шкрябал галошами по бетону.

Месил воздух руками.

А мне-то что?

Как вот теперь жить – без двери, но с окном?

Не умею я понимать жизнь.

Дверь не вернётся.

БЕЛОЧКА

И вот она пришла. Говорит – я осень, пошли со мной орешки грызть. А я говорю – спасибо, я лучше сразу в зиму, не вижу смысла тянуть. Она говорит – у меня хвост пушистый, потрогай. А я говорю – мне завтра на работу. Так и не поняли друг друга. Но ощущение чуда осталось.

КУРУЛТАЙ

Отчаянно-синее небо забивает весенние гвозди. Сосульки по-татарски – алга и вниз – срываются на дворниках. Дворникам не угодишь – метили в голову, а падают в ноги, звенят хрустальными крошками, смеются.

Пушкин тает у Оперного театра. Дом Кекина, облокотившись на зиму об улицу Горького, распрямляется в марте, свысока смотрит на спортивный дворец «Динамо», поигрывает дверьми буфета «Хоррият».

Хоррият сегодня переполнен писателями. А писателей переполняет хоррият, моң и лапша с компотом. На противоположном углу улицы в театре Тинчурина проходит девятнадцатый курултай Союза писателей Республики Татарстан.

В президиуме – министр культуры, представитель президента и другие не менее талантливые литераторы...

Весь день звучит родная татарская речь. Для русскоязычных писателей перевод не обязателен – хоррият, моң и лапша – три кита, на которых держится казанская словесность...

Пошумели, поговорили, выбрали бабая Союза писателей. Метили в голову, падали в ноги, кидались пряной и рассыпчатой речью в президиум. Поэтам не угодишь.

Пушкин тает у Оперного театра. Тукай воспарил в отчаянно-синее небо. Оба с недоверием косятся на задник театра, атакованный Рудольфом Нуриевым.

Дворники смеются. Метут хрустальный сор. Хлюпает слякоть. Весна.

* * *

Даже если представить, что когда-то человеце был без крыльев – то как можно думать о том, что он шлёпал губами и общался паразитическим ртом!

* * *

Оставьте мои сомнения при себе, пожалуйста.

* * *

Камю – чума, а камю и мать родна...

* * *

Нос – как обострение головы?

* * *

Лют вал валют!

* * *

В том году близкие на день рождения подарили Библию и коньячную фляжку, а в этом – фитнес-браслет.

Всё хорошее заканчивается, как бы...

ДЕРБЫШКИ

            Одинокий ботинок на платформе 804-го километра ожидал электрического поезда на Казань, а сиреневая девушка уводила нас к базару, туда, где стая закрашенных под дворняг волков питалась кусочками мяса, разбрасываемого наивной неправильной бабушкой.

            Мы шагали по улице Мира к улице Правды и уже различали сквозь сучья и балюстрады – жёлтый дворец со слоновьими колоннами бывших пионеров – состарившихся и одичавших.

            Серп и молот на портиках полуразрушенного Дворца угрожающе выступали пред нами, отпугивая и других дерботуристов от чертогов хоронящегося внутри красавца Ленина.

Но мы, уверенно минуя вневедомственного стража, проникли в утробу фотовыставки местных авторов и посчитали все столбы острова Пасхи с вопиющими многолицами...

Далее была снеговая Аллея Героев. Фигура первая: Пионер с портвейногорном. Впившись зубами в бутылочный горн, он выдувал волшебную музыку, стараясь понравиться фигуре напротив. Фигура вторая: Отдающая честь. Мужеподобная грация. В хорошем смысле отдающая честь, причём пионерскую – характерным загибом правой руки перекрещивая лоб. Третья фигура: Немигающая вдаль. Вперяющая взор в крышу соседнего дома. Четвёртая фигура: Весло с девушкой. Женственное весло с бестией-прелестницей как финальный аккорд для сладострастных взглядов исподволь...

Треугольник Блокады. Молча снимем шапки.

Стадион «Ракета». Хоккей с мячом и с клюшкой для гольфа. Истинный русский размах. Лёд и пламень. Игры можно смотреть бесплатно. Надо приехать и лицезреть. Шайтан-коньки и огромные футбольные ворота для беспощадного хоккейного мяча...

Дальше, конечно, баня, а потом дом замечательного Igor Shirshov. А внутри: египетский там-там, катушечный магнитофон, старинная просветлённая икона Казанской божьей матери, бутерброды с чаем и кофе и позитивная музыка перед дальней дорогой на древнее озеро...

Но сначала – кто заплатит за газ!? Кто заплатит за развал!? Каждый радиатор имеет право на свою пайку! Провинциальные розовые двухэтажные дома с мезонином заслужили улицу Отдыха! Жить бы мне на углу Мира и Солидарности!

И вот мы уже на Комсомольском озере в окружении лыжников. Древний центральный дуб со скворечником вместо мозга позирует в танце голых ветвей. Обрывистый противоположный берег исторгает из себя прелестных пешеходиц, но мы находимся в сени спасательного поста с лицом графитной девушки. Ребятня скользит с горок на спасательных кругах, а за всем этим наблюдает чуть не достроенный на берегу Храм. Действующая церковь находится неподалёку в перестроенной советской столовой. Внутри – религиозно тепло...

Перед посадкой в 91-й колёсоход – торжественное чаепитие во французской пекарне. Восхитительная творожная булочка венчает сегодняшние дербышинские похождения двух январских людей и причащает сладко снеговым содержимым проголодавшихся разведывателей нового снегопада...

ЧИСТОПОЛЬ                                                                                                      

Позавчера плавал в безлюдной Каме, потому что поехали в Чистополь к Пастернаку и посмотреть город.

В шесть утра я закурил на автовокзале в Казани, и подошёл полицейский оформить протокол. Но до отъезда автобуса оставалось пять минут – признательный акт бы составить не успели, а ещё Галя сказала сержанту, что меня нужно простить, потому что я местный поэт, и у меня даже книжка вышла.

Подъехал автобус.

Полицейский оказался человеком.

Понял. Простил. Сообщил, что книг не пишет, но вполне себе их читает. Испытующе посмотрел. Я в его способности читать не засомневался. Страж порядка отпустил нас окончательно.

Мы проезжали Державино, и я уснул. Снились длинные оды. А когда проснулся – уже въезжали в Чистополь, всего-то два с небольшим часа от Казани.

Чистополь встретил сбербанковским банкоматом, гусями, живописными козлами и задумчивым бараном в траве.

В Мельничном парке прохудившиеся лопасти мельниц взбивали остатки синеватых сливок утреннего тумана. От местных клумб пахло хорошим кофе.

Совсем недалеко сияла мечеть Ихлас. Красивая, высокая, бело-синяя. Вся в багровой рябине, двумя минаретами в облаках, головой в лучах появившегося солнца.

Город зарос облепихой и мальвами.

Курс на краснокожую водонапорную башню. В тех краях купеческие дома, Казанская церковь и великий Скарятинский сад.

В Скарятинском саду есть уставший скворечник, фонтан и Борис Леонидыч. Поэт немного не в себе: и лицом, и надменными руками на груди. Зато в глазах вдохновенная мысль, требующая разрешения. 

Сад с обеих центральных улиц обрамляют купеческие особняки – облупившиеся ледоколы истории. Дома плывут, но так и не доплывают до Камы.

На Карла Либкнехта разговорились со звонарём Казанской церкви – высоким старцем с приветливыми глазами. Оказывается, в народе эту улочку прозвали Улицей Трёх Слёз. Здесь располагались военкомат, роддом и тюрьма. Затем добавилась четвёртая слеза – в угловой особняк переехал суд.

Белокаменный кусочек исторической части тюрьмы удалось увидеть прямо с улицы. Чистопольская тюрьма – легендарная. Почтили её своим сидением политзаключённые всей нашей необъятной родины: Владимир Буковский, Сергей Григорьянц, Натан Щаранский, Сергей Ковалёв и многие другие.

Потом, конечно, мы пошли к Пастернаку домой на Ленина, 81.

Жил он здесь два года во время войны, когда советских писателей эвакуировали из Москвы.

На втором этаже хозяева выделили ему небольшую светлую комнату с красными птицами на стенах.

В этой комнате начались первые три строфы:

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

По-моему, они здесь до сих пор звенят.

Пастернак ещё много чего хорошего написал в этом чистопольском домике, но больше переводил. Строчки его уже не ломились дико сквозь шиповник, не громоздились на пустыре листа, угрожая вот-вот рассыпаться на прилегающее пространство, как это делали бушевавшие на улице Ленина скверы Хазинэ и «Умиление».

Каскад мини-парков был остановлен только рекой.

У старинного Никольского собора низился парк «Набережная Кама», в котором по волнам травы плыл к бессмертию катер «Чистополец», а маяком ему служил обелиск часам «Восток» – ещё одной архетипической подробности города.

Обогнув беседки и лестницы, мы вышли на пляж, я разделся и плюхнулся в воду.

Буёк и моя голова радостно приближались друг к другу...

Потом мы шли обратно к автовокзалу.

Дом Мельникова, здание Госбанка, Дом учителя, где тусовались Пастернак, Леонов, Асеев, Федин, Фадеев, Твардовский, Исаковский и многие другие – всё это мы старательно запомнили и попытались увезти в Казань.

Но сели не в тот автобус и поехали в Черемшан.

На казанском рейсе нас не досчитались, сообразили, что недавно был только черемшанский, позвонили водителю, так нас и вычислили.

Пришлось выходить на трассу и ловить попутку обратно до вокзала, где для нас пока ещё держали последний казанский автобус.

Со второй попытки уехать получилось.

А может быть, и не надо было уезжать?

Ведь если уезжаешь в Черемшан, значит это кому-нибудь нужно?

СВИДАНИЕ В САМАРЕ

Ехали в Самару. Водитель спрашивал у пассажиров дорогу. Было тревожно.

Высадились на Вилоновскую улицу. Пошли во чреве её.

Заходили во дворики деревянных зодчеств в гости к собакам и котам. Наличники приветственно скрипели. Сосульки целились под ноги.

Дошли до площади Куйбышева. Куйбышев, оказывается, всю жизнь был Валерианом. Рядом – сквер с крестом и драмтеатр с читающим мужиком.

Дошли до женского Иверского монастыря. Там встретили бывшего галиного ухажёра, который тут же организовал экскурсию по монастырю с очень подробным рассказом об этом святом месте.

Зашли в Храм. Хахаль открыл для нас колокольню, и мы вознеслись до колоколов. Обозрели Волгу и солидную часть Самарской Луки. Пивной завод Фон Вакано – чудо архитектуры – виден как на ладони. В колокола звонить не стал, постеснялся...

Потом мы пошли в пушкинский сквер есть бутерброды. На Пушкина постоянно садились вороны. Даме с собачкой я расцеловал руку...

Навстречу надвигался музей модерна – усадьба Курлиных. Внутри покоились: женщина на потолке, камин, гигантские курительные трубки, ножи для обеда и даже телефон. Позвонил, поел, покурил – и на второй этаж – жить (Нам экскурсовод по секрету сказал, что первый этаж для приёмов был предназначен, а жили Курлины на втором этаже).

В воздухе пахло трамвайным электричеством. Ощущалась весна. Католический храм «Сердце Иисуса» распустился почками лесов. Особняк Клодта дышал в еловую бородёнку и покряхтывал недалёким отбойным молотком.

Дальше мы избороздили всю Куйбышева, посидели в тени Ленина на Хлебной площади. Когда я расположился на свежерастаявшей скамейке – ворона слетела с головы вождя и очень красиво залаяла на пешеходных людей.

Ноги у меня уже еле волочились, поскольку всё это время я таскался с сумкой книг и журналов для нашего литературного вечера. Но я всё же проковылял и всю Фрунзе. На пешеходно-ленинградской мы тоже немного посидели. Видели Швейка на бочке с порохом. Прямо как вся моя жизнь!..

Пришли к Буратино. Это и был двухдомный литературный музей Горького-Толстого. В нём мы и читали стихи, а также представляли наши книги и казанские журналы. Спасибо Андрею Косицину. Андрей поводил нас по музею и провёл точечную буратиновскую экскурсию.

Мы шли уже по вечерней Самаре и никак не могли уехать в Тольятти. Самарская башня ж/д вокзала косилась в нашу сторону. Мы ретировались на центральный автовокзал и оттуда нелегально – без билетов и без ремней безопасности – в сумрачной газельке выехали домой.

Вместо тяжеловесных двух с половиной часов доехали до Старого города за один час двадцать минут. Правда, потрясывало, и ноги негде было расправить. Пару раз с сиденья сваливались пакеты и моя выдрочка-шапонька.

Со Старого города тоже оказалось не так просто уехать в Новый, но одна из маршруток сжалилась и через полчаса я вваливался в лифт.

Свидание в Самарре окончено.

Лязг решётки...

РАНЬ СЫЗРАНИ

Ехали через Переволоки между Усой и Волгой. В некоторых местах – реки можно было наблюдать одновременно. Однако как в древние времена волокли галеры по брёвнам – не понятно. Прорыли бы Жигулёвский канал – стало бы веселее! И папиросы бы новые появились...

Уехали из Тольятти в 6.00, а приехали в Сызрань в 8 утра. Пошли по Московской и попали на Советскую. Это древняя улица, где много купеческих особняков.

Удостоверившись в этом, мы пришли завтракать на Кремлёвский холм. На этом холме стоит Спасская башня, старинная церковь Рождества Христова, вечный огонь с солдатами. Церковь и башня – 17 век. Солдаты с огнём – моложе.

С холма приоткрывается вид на реки Крымзу и Сызранку, где они за гигантским ж/д мостом выливаются в Волгу.

Потом мы зашли в огромный Казанский собор. Он в Сызрани главный – потому что кафедральный. Оттуда сотнями выплёскивался народ – закончилась утренняя служба.

Далее мы не нашли Музей иконописной школы, но постреляли из пушек Краеведческого музея и форсировали Крымзу. Зашли в церковь Ильи пророка. Она древняя, внутри не расписанная, но благостная. Пытаясь запечатлеть её задний фасад, я забрался на шаткую кирпичную кладку и чуть не рухнул в овраг...

Затем по улице Набережной мы дошли до Свято-Вознесенского мужского монастыря. А идя к нему – обозревали Кремлёвский холм и выложенную на нём гигантскую надпись СЫЗРАНЬ. Но если кто-то этим хотел нас напугать – то зловещую надпись мы расценили не как предупреждение об опасности, а как информацию для потерявшегося в пространстве индивидуума.

Свято-Вознесенский мужской монастырь – тоже очень старый. 1685 года выпуска. Один из храмов реставрируется – виден краснокирпичный остов. Сели на лавочку, подумали, что всё тлен...

После чего мы утрамбовались в автобус и приехали к герою Лазо. В библиотеку. Воспламенять сердца сызранчан – стихами.

Ждал нас царский приём. Угощение и чай. Много детей и любителей поэзии более преклонного возраста, а также татарские представители этого славного города в лице нескольких аксакалов и даже одного государственного деятеля законодательной ориентации...

Почитали стихи, рассказали о казанских журналах, о наших книгах, показали телесюжеты ТНВ о наших проектах. Долго людей не мучили. Стихи нужно вводить умеренными дозами и следить за реакцией пациента на предмет анафилактического шока... Но даже если нет отторжения – более получаса читать их не стоит. Всё равно усвоится только два первых коротких произведения. Остальное тут же выведется из организма с зевками, смешком или даже похрапыванием...

После вечера нам организовали мини-экскурсию по центральной детской библиотеке. Потом на персональной библиотекарской газельке отвезли на автовокзал.

В Тольятти мы вернулись в 20.00 вечера. Ехали по Обводному шоссе, и я впервые в жизни увидел поле машин до горизонта. Солнце закатывалось прямо в них...

Стоило мне в Сызрани выйти покурить у библиотеки – как сразу же прохожие расстреляли мои полпачки. Курить в Сызрани опасно – мгновенный расстрел... 

А в Тольятти, уже подходя к дому, я решил возобновить расстрелянный никотиновый запас и зашёл в табачный киоск. Попросил сигарет, но в ответ мне было предложено показать паспорт. Загадочная история Бенджамина Баттона продолжается? Неужели я так вконец измолодел? Пора задуматься о свистке...

МАРИЙСКИЕ ОЗЁРА

Воскресло тело моё, омытое пятью марийскими озёрами...

У местечка Шарибоксад, над пропастью и музыкальным камнем, взирает на всех спускающихся к нему Морской глаз. Озеро Мушыл, прибывающее двумя родниковыми водопадами, салатовой морской водой лечит изнеможение жизнью...

Озеро Зелёное за местечком Помары песочными берегами и зеленью отражённых деревьев излечивает человека от смертельных мыслей и очищает сердце от дурной крови...

Лоси озера Кичи-Ер застыли белокаменными глыбами в глубине леса. Вечно стоят они и плачут в тихие воды. Соль их слёз молодит кожу и растит веселие...

Озеро Мушан-Ер кривыми водами полумесяцем огибает лесные чащи, ощетинившись камышами и кувшинками. Кто сумеет оплыть озёрные водоросли и выплыть к падающим башням сосен на противоположном берегу – тот сохранит дерзость и молодость души до конца своих дней...

Великое озеро Конан-Ер – дичайшее место марийской земли – спряталось далеко в лесах. Это здесь по ночам русалки вышивают марийские узоры на водной глади. Это здесь вечно блуждающие отряды Пугачёва так и не могут отыскать дорогу на Галицкий тракт. Это здесь четырехсотлетний дуб укрывает кроной мятежного царя. Это здесь Кленовая гора лечит странников от всех болезней – стоит только заночевать в целебной роще и бросить в котелок с кипящим ужином горсть кленовой земли. Это здесь сходятся времена и события, а лесная вода утоляет жажду никогда уже не сбывшихся лет...

ЛЫСКОВО – МАКАРЬЕВО – ВАЛКИ – БОР

Лысково

И ехали, переломив ноги в коленях, и вышли во тьму: так и не спавшие, сирые, с тремя заплечными сумищами и двумя поменьше, у одичалой автобусной скамьи, когда всё живое ещё спало, сопело и кряхтело по домам в сытом тепле.

В Лыскове мы очутились – не было ещё трёх часов ночи. Нужно было двигаться, чтобы не замёрзнуть. В конце сентября на лавочке до рассвета не посидишь – зазвенишь через полчаса и рассыплешься на ледяные иголочки... С тюками тоже далеко не уйдёшь. В избу не постучишь – не те времена.

Конечно же, нужно добраться до Казанской церкви и пофотографировать её в три часа ночи. Это будет весело – решили мы чуть не плача...

И Казанскую Церковь с белокаменными шатрами, и Спасо-Преображенский собор с восходящим солнцем у правого плеча, и храм Вознесения Господа в лесах и проломах мы увидели и ночью, и когда рассвело.

Приехал брат моей спутницы Александр на переправу – тут мы с ним и познакомились. Древние лысковчане уплыли в Макарьев первым паромом, а мы спокойно прошли и проехали старый город и улицы с полурухнувшей архитектурой. Завалившиеся балкончики, пытающиеся выпасть оконные рамы, Большая Советская с купеческими постройками, деревянная текстура мужицкого зодчества – мои рваные кроссовки, предусмотрительно надетые в начале волжского пути – равно комфортно топтались по суглинку и коврику заднего сидения автомобиля.

Стало быть – Лысково.

Неласковое Лысково осветилось, зевнуло и перевернулось на другой бок досыпать.

Паром и Макарьевский монастырь

Древний паром шелестел меж волн. Отправляясь на поиски другого берега, он потихонечку начал тонуть, но прежде чем окончательно хлюпнуть в небытиё – успел отыскать левое ребро Волги. Пряная тина прорастала и обвивала подошвы машин. О кроссовки бились золотые рыбы и оборачивались чешуйками рассвета.

Купола Макарьевского монастыря волшебными магнитами притягивали взгляды, катера и яблочный запах.

Монастырская стена – гигантская дровяница ещё не вспыхнувшего человечьего тепла. Берёзовые чурки, вмурованные в кирпичные ниши, потрескивая и всё же на что-то надеясь, ждут жаркой участи.

Фрески Троицкого собора, чудом сохранившиеся, лоскутами свисают с колонн и стен. Кирпич – красным сургучом опечатывает библейские сюжеты. Под куполом бывшее голубиное царство всё ещё разгоняет птичий клёкот.

Макарьев – словно конь – весь в яблоках. Это не облака тяжело переваливаются над храмами, а звенящий сочный яблочный дух льётся на православные кресты молочной пеной. Яблоки горят на солнце, глухо падают на дорожки между церквями, тяжелеют на ветвях, пригибая их к земле. Ряса тонет в яблоках, не доплывая до ворот... Яблочное гудение и желтоводский звон...

    
Валки
    

Село Валки. Лесное кладбище. Могилы полны грибов. Белые и обабки теснятся у крестов, у проржавевших оградок, на травяных холмиках, прямо на тропинках и у извилистых берёз, прорастающих над хлипкими калитками.

Кроссовки мои осторожно обтекают крепкие и пупырчатые, словно булочки с маком, мухоморы. Налившиеся недельным дождём подберёзовики горестно хрустят от бесцельности карьерного роста... Кажется, что на любом кладбищенском дереве – безнадёжно цветут опята. Людей оборачивали в деревянные одеяла и прятали в сосновые коробки, они старались, питали мать-грибницу. Но плоды ушедших – никому не нужны...

Лесное кладбище заканчивается лесной церковью. Возле листвяного храма – колодец и звонница. Храм на замке. Ключи под половиком. Заходи и помолись. Помяни всех ушедших в большие города. Поставь свечу за здравие и возвращение. Церковный хор – осенний лес с протяжно шелестящими ветвями...

    
Бор

Хорошо просоленными лещами, трепыхающимися над Волгой, заскользили мы в Нижний Новгород из Бора. В подвешенных за жабры инопланетных кабинках слегка потрясывало, металлическое скрежетание троса тоже не слишком успокаивало, но виды на серебристый ремень реки и белокаменный Печерский монастырь – уравновесили беспокойство и восторг. Нижний спускался к воде с таких крутых высот, что не каждый дятел долетит до середины кремлёвских холмов...
    

НИЖНИЙ НОВГОРОД

Нижегородский кремль

Красный пояс стен. 13 башен властелина Горького. Конструктивистский Дом Советов и Архангельский собор. Вереница лестниц и застоявшиеся дорожки. Спуски, аллеи, осенние деревья. Говорят, что у одной из башен существовало место, называемое Холм поэтов. Где, еcли не здесь? Кремль дик и пустынен ранним утром...

Кроссовки ворошат кучу пожелтевших воспоминаний...

Верхне-Волжская набережная

            Верхне-Волжская набережная – осенняя дума домов. На вторых этажах и крышах произрастают деревья. Извилистые лестницы льются с холмов к Волге. Только Чкаловская лестница, наоборот, взлетает вверх к Кремлю и бесконечной восьмёркой уходит на вираже в небеса. Стены дома Рукавишникова – ода музам и львам. Львы гарцуют, музы рокочут. Листья звенят золотом. Дворники очиняют мётлы.

Большая Печёрская

Большая Печёрская деревянными узлами вязала взгляды и отёсывала спины зазевавшихся о заносчивые углы срубов. Сползающие на головы балконы и крылатые наличники, стремящиеся взлететь в печёрское небо – тоже собирали наши взоры, сушили их на конфорочном солнце и выкладывали на карниз, дабы насытить жадных синиц и дребезжащих в грязные стёкла воробышков.

Рыболовецкая сеть, греющаяся на салатовом заборе, сползала в туман и бредила лещами.

Печёрская споткнулась и кубарем покатилась налево к стенам монастыря с падающей колокольней. Улица оглянулась в последний раз и впала в гребной канал. Утекли деревянные дома. Клином в небо вспорхнули наличники. Блеснул карниз. Мелькнула растопырившая пальцы сеть. Шаги мои потонули в разбежавшихся кругах.

А стоптанные кроссовки до сих пор чиркают печёрский асфальт и поджигают закатные лужи... 

Покровская и Рождественская

Большая Покровская наверху, а Рождественская внизу. По Покровке бродят толпы её фанатов, а Рождественская прозрачнее. Здесь дребезжит красный советский трамвайчик и есть Строгановская церковь. А на Покровке – банк и козёл. Примета времени?.. На Рождественской – кроссовки мои попали в соляную засаду...

Вознесенский Печерский мужской монастырь

Опрятный и зелёно-белый. Наклоняющаяся колокольня на дубовых сваях. Некрополь бояр и княгинь. Галерея переходов. Берёзы с опущенными плечами.

Аккуратные башенки. Сытые коты. Приветливый и жизнерадостный батюшка. Это всё всамделишное. Скворечник в виде собора на густом дереве. Свежевыдолбленный колодец, пахнущий сосновой водой. Ажурная водосточная труба. Яркая плитка. Чистые стены. Евроремонт под ключ?..

Набережная Федоровского

С Покровки надо свернуть на Лыкову дамбу. Пойти по Добролюбова, мимо Почаинского оврага и здесь сделать мучительный выбор. Либо у старинной Мироносицкой церкви свернуть к домику Петра и спуститься дальше к Казанской церкви и памятнику Минину и Пожарскому. Либо по Добролюбова прошагать к палатам Афанасия Олисова и Успенской церкви. Здесь начинается набережная Федоровского, оглядывающая Рождественскую и берег Оки. Отсюда изумительный вид на Стрелку, Канавинский мост, который мы наполовину истоптали, и Собор Александра Невского, до которого мы пока не добрались.

Набережная провисает над двумя безднами оврагов и выводит к воздушному шару Жюль Верна – не хочешь спускаться к Благовещенскому монастырю – лети себе в облака...                  

Благовещенский монастырь

А если решил спуститься по крутой лестнице вниз – припади к святому источнику у часовни Алексия Митрополита. Обойди духовную семинарию и увидь израненные монастырские стены, а за ними купола Благовещенского собора, Успенской церкви и церкви Сергия Радонежского.

Стены трещат по швам, их подпёрли чужими брёвнами в моих, полных сочувствия очах.

С Мельничного перекрёстка видна вдребезги разбитая, но чудом ещё живая колокольня. Пошатываясь, она вдруг так переливчато заголосила, что я встал как вкопанный. Закурил. Но вместо дыма вдыхал чарующий колокольный звон, вбирал его весь в себя до дрожи в груди...

Хостел

Это не хоспис и не костёл. Это хостел. И ничего здесь страшного нет. Пора просыпаться и хоронить кроссовки. Прощайте, друзья. Вы были на мне и на Самарской луке, в Тольяттинской тайге, на марийских озёрах, на булгарских руинах. И в сызранской пустыне, и в крутушинских дебрях я полагался на вас. Вами исхожена вся Казань – великая и прекрасная.

А теперь я оставляю своих друзей на Варварской в Нижнем Новгороде на оконном карнизе исторического дома, потому что друг – заслуживает прощального луча восходного солнца...

УЛЬЯНОВСК

Плыли в Ульяновск после казанского ливня.

На небе лежали аккуратные ульяновские облака. Такое ощущение, что ульяновцы их посадили на майские, и облака уже проросли.

Проезжали Буинск. Всё, что о нём надо знать: два домика в двух метрах друг от друга. На одном вывеска: «Буинский спиртзавод», а на другом: «Служба спасения».

Пока ехали на автобусе, трижды переезжали Свиягу, дважды её переезжают поезда, а она жива и здорова – вьётся себе симпатичной змейкой, неизвестно откуда беря своё начало, но известно куда впадая: в город-остров.

Транспорт в Ульяновске, как и дороги, променяли на скамейки. Скамеек везде много, да ещё именных: «От благодарного губернатора – горожанам», «От зам. мэра – молодёжи» и т.д. 

Время в Ульяновске на час позже и дорогое: до 20.00 в маршрутке оно стоит 18 рублей за проезд, а после 20.00 – 22 рубля.  

Ульяновск высится на волжском холме и трёх фамилиях: Карамзин, Гончаров, Ленин. Наверное, это символично: наша история пошла бы по другому пути, если бы Ленин лежал на диване.

Диван Обломова – реклама ульяновского Мебельграда. Лень – двигатель ульяновской торговли.

Родник Маришка – начало реки Симбирки, которую взяли в трубы. Летом в этот прохладный овражек стекаются все окрестные старушки со своими топчанами. Раздолье Хармсу.

Молодёжь гроздьями виснет на памятниках Ленину. Левой поэзии грядёт ульяновский всплеск. 

Судя по табличкам на домиках по улице Ленина, Володя примерно по году жил в каждом из них. Потом, видимо, ему стало скучно, и он уже уходил жить на соседние улицы.

Резные деревянные домики – не новодел. Попадаются везде. А ленинские кварталы – один к одному, опрятные и ухоженные, вместе с многочисленными симпатичными музеями.

Каменные домики контрастны, аккуратны и тоже везде неожиданно прекрасны.

Столичный кирпич центральных улиц заканчивается резным деревом этих же улиц на окраинах.

Бульвар Гончарова, весь в доходных домах, с Обелиском и Вечным огнём на острие, обрывается в волжское море.

Обрыв под набережной одичал – деревья растут там как им хочется – это прекрасно. 

На второй день поскакали мы на маршрутке по императорскому мосту в заволжский район. В карете – одни крестьяне. Обсуждали сажать или не сажать картошку на праздники и как обратно перебраться на левый берег, поскольку в связи с победными репетициями к 9 мая постоянно меняются маршруты карет и перекрывают Кирова (улицу).

В мостах представлены все виды глав государств: помимо Императорского моста с набережной виден и Президентский мост, но страшно далёк он от народа. 

Через Свиягу тоже есть мост в Засвияжский район.

Раньше о Свияге я знал только, что она холодильник, а теперь и в этом засомневался.

Если говорить о власти, то ульяновского императора – не уважают. Говорят, что нет хозяина в области. Питерцы и москвичи всё скупают. Полностью скупили проспект Нариманова, например. Это север города. Бывшая Казанская улица. Отсюда дорога на Казань. 

Здесь мы и отелились. Наш отель рос напротив баптисткой церкви и звался «Василиса». Баптистская церковь, отель «Василиса» и горничная Мадина – друзья, прекрасен ваш союз!..

Север города – одни татары, говорил нам дедушка на Маришкином роднике – я сам татарин, мы все из ближайших татарских деревень.

Здесь ходят старые советские трамвайчики, они презрительно дребезжат и останавливаются покурить на повороте.

Есть здесь свежий кафедральный собор и некрополь в сквере. Старые храмы порушили в тридцатые, а что уцелело – в семидесятые на столетие Ленина.

Вот, собственно, и всё.

Как говорится: увидеть Ульяновск и жить дальше... 

КАЗАНЬ – ПИТЕР

Дорога

Вдруг в 6 утра мы пришли на Кольцо у Пенсионного фонда. Там был автобус, который хотел отвезти нас в Питер. Мы в него сели и поехали. Через тридцать часов приехали на проспект Просвещения, где стали жить.

А перед тем, как нас привезти в город на Неве, белый автобус с наклейкой Кубка Федераций по футболу завозил нас в Чебоксары (город падающих берёз) и Нижний Новгород (город живых деревянных улиц и улицы Июльских дней).

Дорога несколько раз рвалась на лоскуты. Однажды перед Лысковом встали на два часа. Дорожные эльфы в оранжевых камзолах ругались магическими проклятьями. Били ломами асфальт.

Второй раз встали в Лакинске на час. Дизлайк Лайкинску. 

Пока ехали, я насчитал волшебных 137 водиц. Список прилагается.
 

Волга, Сулица, Прорва, Свияга, Белая Воложка, Средний Аниш, Большой Цивиль, Пожанарка, Рыкша, Шалмас, Кукшум, Трусиха, Юнга, Хартно, Орбашка, Унга, Сура, Белавка, Семьянка, Огневка, Гремячка, Калитка, Сарайки, Валава, Сундовик, Алфёровка, Дудоровка, Шава, Кудьма, Чёрная, Ока, Кругловище, Юра, Ремна, Клязьма, Чаганка, Суворощь, Тара, Нерехта, Арга, ручей Майский, ручей Девка, Ягома, Нерль, Рпень, Колокша, Ворша, Пекша, Большая Липня, Ючмерка, Берёзка, Танка, Вольга, Киржач, Сафониха, Большая Дубна, Шерна, Васса, Шаловка, Пехорка, Чернавка, Ичка, Чермянка, Лихоборка, ручей Ключи, Ржавка, Радомля, Лопца, Сестра, Липня, Ямуга, Дойбица, Инга, Малица, Тверца, Вельга, ручей Горецкий, Логовежь, ручей Паницкий, Крюковец, ручей Турковский, ручей Запорожный, Каменка, Михаленка, Белуха, ручей Пестовский, Головкин, Холохоленка, Березайка, Цна, Студёнка, Жерновка, Едерка, Лапуша, Чернушка, Гремячая, Еглинка, Ярынья, Островенка, Холова, Гречинка, Мошня, Винка, Заполька, Работка, Ниша, Бочка, Крупица, Мста, Мшашка, Шуйка, Вишера, Сосница, Робейка, Волхов, Питьба, Полисть, Кересть, Коломовка, Грядка, Равань, Марьин ручей, Тверезна, Тигода, Болотница, Тосна, Андреев ручей, Канава Галашовка, Саблинка, Ижора, Славянка, Волковка, Обводной канал, Фонтанка, Канал Грибоедова, Мойка, Нева.

Узники Петергофа

Первым делом нас повезли в Петергоф. Там кругом были фонтаны и шутихи, т.н. приколы Петра. Ещё вчера, – говорила нам экскурсовод, – всё крылось мглою и шторм рвал зонты. А теперь под палящими лучами мы шлялись по шахматным каскадам с кучей народа и смотрели на пафосные золочёные скульптуры.

Приколов я не понял. Кругом всё в решётках. В Финском заливе купаться нельзя. В фонтан – нельзя. Был бы жив хозяин – не одобрил бы, мне кажется.

Кронштадт
 

Потом нас повезли в Кронштадт в каком-то тоннеле под финским заливом. Мимо фортов. В том числе – чумного. Говорят, в нём разрабатывали вакцину против чумы и посылали конвертики Обаме. Может, я что и напутал.

В кронштадтской воде отражался красный кирпич, а я люблю красный кирпич, поэтому Кронштадт красив.

В крепости много чугуна: чугунный горшок, чугунные памятники, чугунные корабли на пристани, единственная в мире чугунная мостовая, чугунные пушки и чугунные дети возле них. Чугунные чайки. В Кронштадте есть пуп земли и Петровский док.

Я засмотрелся на чугунные корабли и отстал от группы. Автобуса нигде не было. Оказывается, он прятался по другую сторону от памятника Петра. Петров здесь навалом – на каждом шагу. Есть ещё чугунный Айвазовский и огромный морской храм Иоанна Кронштадтского.

Он и есть пуп этой земли, а не сомнительный поплавок, указывающий высоту красоты над уровнем моря.

Казанский собор

Мы пошли в метро и вышли на Невском проспекте. Первое, куда отправились – Казанский собор. Там живут ключи от взятых городов Европы и Кутузов.

Колонны. Шла служба. Шли люди. Шёл шёпот. Мы вышли.

По каналам

Напротив собора – Книжный дом с надписью Зингер и зелёными человечками.

Внутри – мраморные ступени и хрупкие книги. Орудие нашего пролетарского труда.

Потом, чуть дальше на Невском, нас отловили как желтоклювых цыплят и заточили в катерную гондолу по имени Углич.

Мы поплыли по всяким мойкам и фонтанкам с пыжиками и под многочисленными мостами.

Снесло голову. Мосты невысокие. Жестяная Нева обдирала горло восторга. Шпили. Дома.

Трубы. Дом на доме стоит и домом погоняет.

Весь Питер – один сплошной дом без трещин и загогулин, а внутри – каменные колодцы дворов. Упадёшь туда – никто не достанет. Только пару звёзд зачерпнуть ночью глазами и завыть ошалело.

Вот тебе и Северная Венеция. Фонарь и аптека. Туман и палящие лучи.

Высадились и пошли по Невскому дальше...

Адмиралтейство и многое другое

Пошли на шпиль.

Я сам догадался, что это адмиралтейская игла, но уточнил у прохожего. Он подтвердил. Я успокоился. Посидели у шпиля на скамейке и отправились направо.

Огромная площадь. Посредине что-то воткнуто. Но перехода туда нет. Он чуть дальше, налево, перед рекой Невой. Перешли, но возвращаться пока не стали. Направились по мосту через реку. Наткнулись на красный столб в кораблях и с бабой. Оказалось, это стрелка Васильевского острова. Биржевой сквер и всё такое. Направили стопы к Бирже, но по Университетской набережной к следующему мосту (Благовещенскому) не пошли из-за протестов соседнего пешехода: у страха – мосты далеки!..

Развернулись и наткнулись на слегка башенное здание. Кто ж знал, что это Кунсткамера. Очередь туда на весь перекрёсток и ещё в Неву люди упираются.

Пошли по Дворцовому мосту обратно. Гадали: разводится он или нет? По идее, должен. Но ведь асфальт на нём и клумбы. Они же упадут!..

По Адмиралтейской набережной приблизились к Зелёному всаднику на Сенатскую площадь. Зело хвостат Зелёный всадник, поди зело вежлив?..

Потом через Александровский парк увидели футляр Исаакия. По нему ползали людишки. Мы подле собора посидели и двинулись по Адмиралтейскому проспекту к тому большому чему-то воткнутому. Круг замкнулся...

Опять вышли на огромную площадь. Что-то воткнутое оказалось Александровской колонной. Это александрийский столп или нет, в конце концов?!

Взгляды всё время привлекало шикарное зелёное здание по левую руку. Я надеялся, что это Зимний, но уверенности не было. Остановили ленинградку с дитём. Спросили, Зимний ли это??? Она всё отрицала и показывала куда-то далеко рукой.

Разочаровавшись, мы миновали Главный штаб и прошли Триумфальную арку. По Большой Морской выплыли на Невский и дошли до канала Грибоедова. Повернули на Спас на Крови. Туристов – спасу никакого нет.

На Итальянском мосту подбежал Пётр I и попросил сфотографироваться с ним за деньги. Я отказал. Тогда он стрельнул у меня сигаретку. Я достал красную пачку «Кресты» с колючей проволокой. Подошла рядом стоящая Екатерина II или Елизавета: «О, прикольные сигареты, а вы откуда?» Я говорю – из Казани. «О, чо, прикольные сигареты в Казани делают!» – и тоже стрельнула у меня сигаретку.

В Спас на Крови, оказывается, нужно ходить за деньги и отстоять большую очередь. Мы не пошли. Чего туда ходить? Он такой же игрушечный, как собор Василия Блаженного в Москве. Расписные купола и всё такое...

Мы полюбовались оградой Михайловского сада и вошли в него. Там живёт памятник живой природы: Дуб черешчатый. Очень увесистый.

Вернулись на Невский. Прошли мимо Литературного кафе. Захотелось на работу.

Подавил желание усилием воли.

Зашли в католический храм. Посидели на лавке. Единственное место на Невском, где можно посидеть спокойно в тени и прохладе.

Чёрная речка

Всплыли из метро на Чёрной речке. Что-то я уже слышал о ней, но пока ничего путного вспомнить не мог.

Ничего чёрного не было. Буйство ухоженной зелени вдоль берега и симпатичная вода, даже почти и не текущая...

Мы пересекли ж/д пути и подошли к небольшому жизнерадостному скверику с каменной стелой. На ней указывалось, что это место дуэли Пушкина А.С.

Вот тебе и раз.

Всё так хорошо было и солнечно, а тут тебе убийство поэта...

А дальше нас провели на крышу многоэтажного жилого комплекса Ривер-Сайд. Малая Невка, Большая Невка, почти весь город виден: футляр Исаакия, Петропавловский ангел, Владимирская церковь, демоническая Зенит-арена.  Под ногами мост и дом Головина – крутого кругосветного моряка.

Крыши Питера шепчутся с богами, чего уж там...

Петропавловская крепость

В Петропавловскую крепость мы попали через Иоанновский мост. В воде нас встречал заяц. Видимо, не случайно. Остров-то Заячий. Зайцев здесь полно на каждом шагу в самых разных ракурсах. Видимо, зайцы и были первыми политзаключёнными сего фортификационного сооружения.

Крепость основал Пётр I. С этого здания и пошёл строиться весь остальной город, как нам сообщили.

В крепости есть Петропавловский собор, Монетный двор, музей пыток, пляж, на котором нельзя купаться, стены с башенками, отметки некоторых наводнений, автобусы, переделанные под туалеты, длинный железный дяденька с очень маленькой головой и пушки.

Ровно в 12.00. мы ждали полуденный залп. Из пушки выстрелила очень красивая блондинка в форме. А команду ей дал седой дедушка, тоже в форме.

После этого мы покинули Заячий остров.

На Троицкой площади сели в автобус и через Сампсониевский и Литейный мосты выехали на набережную Кутузова, а затем уже и на Дворцовую набережную.

Этажи Эрмитажа

Моё интуитивное опознание красивого зелёного здания как Зимнего дворца – подтвердилось. Коренная ленинградка с дитём, пытавшаяся сбить нас с пути днём ранее – потерпела фиаско.

Но кто мог предполагать, что Зимний дворец – это ещё и Эрмитаж!?

По-моему, для одного, даже такого интересного здания, это уже слишком...

Так вот, заходили мы в Зимний дворец, а там ещё и картины висят. А где-то и скульптуры. Очень странно. Почти все изображения мне ещё по советским учебникам известны. Зачем их на такую красоту вешать? И скамеек нет посидеть.

Только у Рубенса присел – но на что смотреть? Всё наизусть знаю.

А вот потолочные плафоны – круть в любом зале!

Сам дворец впечатлил. А то, что понавешано – так себе, увы...

Послеобеденный моцион

Пошли обедать на ул. Казанскую, через Певчий мост, дворы Капеллы, Большую Конюшенную. Весьма отобедав – разбрелись кто куда. Мы свернули на Гороховую.

Гороховая идёт лучом от шпиля Адмиралтейства, как и Невский, как и Вознесенский проспект. Захочешь – не заблудишься.

С Гороховой свернули на Большую Морскую и присели на скамейку на Исаакиевской площади напротив «Англетера». Погрустили за Есенина.

На соседнюю скамейку приземлился большой питерский голубь. Вёл себя вполне интеллигентно.

Снова прогулялись мимо Адмиралтейства. Поздоровались с Гераклом, Пржевальским, Гоголем, Горчаковым, Глинкой, Лермонтовым, Жуковским, Флорой. Ещё раз мимо Зимнего и Александрийского штыря. Погуляли по Миллионной: Малый Эрмитаж, Новый Эрмитаж с дедушками атлантами, Зимняя канавка и пр.

Было время разворачиваться и нырять на Малой Морской в метро.

И немедленно нырнули...

Летний сад

Утром следующего дня нас привезли на Марсово поле. Невдалеке сверкали кукольные купола Спаса на Крови. Через Суворовскую площадь и Лебяжий мост мы вошли за невскую ограду в Летний сад. В лучах фонтанов высился Крылов, весь в баснях.

А вдоль дорожек голые тётеньки и дяденьки олицетворяли разные скульптуры. Они неожиданно белели из зелени и хорошо обращали на себя внимание. Потом, мимо Аничкова моста с разнообразными конями и Аничкова дворца с садом, нас повезли в Царское Село.

Царское село

Мы приехали на Оранжерейную улицу, обошли Лицей, памятник Растрелли, Знаменскую церковь и увидели слегка приоткрытую калитку в некий парк. Ну, в Калитку же – как к себе домой...

Проникли в парк. Обошли, как оказалось впоследствии, Кухонный пруд. По мраморным мосткам преодолели ещё несколько водных локаций и уселись под дубом на скамейке трескать пельмени из пластмассовой майонезной баночки. Откушав, обратным маршрутом вышли из калитки на волю и отправились в Лицейский сад смотреть на цветы и Пушкина.

Потом нас загнали в Екатерининский дворец. Одели в наушники и бахилы и повели по залам дворца, чтобы мы посмотрели, что там понавешено на стенах и вообще... Зал сменялся коридором и наоборот. Хрустальное и золотое великолепие окатывало восхищённых туристов с ног до головы. Кульминация восторгов – янтарная комната, воссозданная заново. Я даже не захотел уходить из комнаты, но меня настоятельно вывели. Изгнали нас из дворца в Екатерининский парк.

Мы сразу же поздоровались с: Миром, Вакхом, Войной, Весной, Церерой, Бореем, Геркулесом, Мудростью, попирающей порок, Патриотизмом, Умирающим галлом, Гладиатором и Гераклом.

Пошёл дождь и китайцы. Неизвестно чего больше, если брать за одну каплю одного китайца.

Мы прошли Камеронову галерею, Агатовые комнаты и многочисленные бани, и решили обойти Большой пруд. По пути обнялись с: Нимфой, Зефиром, Танцовщицей, Кагульским обелиском, А.Д. Ланской, Римским оратором, Силеном с младенцем Дионисом, Аполлоном Бельведерским, Венерой и Амуром, императором Нерва, Осколком барельефа, фонтаном Девушка с кувшином, Мраморным мостом, Пирамидой, Турецкой баней, Морейской колонной и вышли через Эрмитажную кухню из парка вон...

Пока другие обедали в Пушкине, мы ещё успели добежать до Соборной площади и войти в Екатерининский собор.

Вошли, увидели и уехали в Казань...

ЧЕБОКСАРЫ

Первое сентября.

Вот и осень наступила на ногу.

Барашки – на заклание. Птицы – на юг. Дети – в школу. А мы – в Чебоксары.

Чапай

Город этот, наверное, прежде всего про Чапаева?

В своём сквере легендарный начдив на яростном коне рвётся к ж/д вокзалу.

Чепает саблей небо.

Позади – тачанка и избушка, в которой он родился, впереди – слава в веках.

Музей, фонтаны и барельефы.

Книги, фильмы, анекдоты.

Чапаев в наших сердцах.

Нет там никакой пустоты.

Проспект Ленина – улица Карла Маркса – бульвар купца Ефремова

Это всё одна улица. Просто метаморфозы.

Для нас улица началась с детского сада «Крепыш» (а с чего же ещё начинаться улице?) и провалилась в Чебоксарский залив.

Крепыш смотрел на Чапая.

Чапай указывал саблей на киоск «Чаваш Пичечё» (Чувашпечать).

В стёклах киоска отражался бордовый памятник Андрияну Николаеву, а на прилавке лежало «Женское счастье» по 47 р. за штуку.

На это уже потрёпанное женское счастье заинтересованно поглядывало окно с головами манекенов.

Далее по улице располагались академик Волков и пионер космоса Юрий Гагарин с неестественно вывернутой правой кистью. Видимо, где-то успел вляпаться в вакуум.       

Пионера Юрия Гагарина окружали детские сады «Зоренька» и «Россияночка».

О шикарной геометрически-орнаментальной библиотеке чуть позже, а вот если о бюстах – дальше высился чувашский поэт и председатель ревтрибунала (убийственное сочетание!) – Мишши Сеспель.

После улица уклонялась в правый оппортунизм, именовалась уже улицей Карла Маркса, встречала пешеходов кварталом силовых структур и перво-наперво дружелюбным бюстом Дзержинского с бантиком возле управления ФСБ.

Оппортунизм крепчал на площади Республики у Дома правительства, где бодрый Владимир Ильич уверенно направлялся в Рождественский храм.

Последняя ипостась улицы – бульвар купца Ефремова – краткий восторг иллюминации и сада камней с Остапом Бендером и Кисой Воробьяниновым у Национального музея и Драматического театра.

Как обычно, всё заканчивается Красной площадью и заливом. В нашем случае – Чебоксарским.

Национальная библиотека Чувашии

Вход в Национальную библиотеку Чувашии охранял памятник педагогу и просветителю Яковлеву.

Мы вошли невозбранно.

Нас встретили и напоили душистым чаем со сладостями.

Нас провели по сердцехранилищу библиотеки.

Нам показали миниатюрные винтики книг и древние фолианты в белых перчатках.

Ввели в зал славы Айги, провели сквозь строй картин художественной галереи мимо комнат кинозала и сверкающих мозаик национальной книги.

Наши стихи прекрасно себя здесь чувствовали.

Мы их почитали.

Когда прощались – захотел быть тут книгой.

Чтобы меня брали руки читателя, листали и узнавали всю мою суть...

Президентский бульвар, Мать Чувашии

Был прозаик Мигулай Ильбек (Николай Ильбеков) до 1981 г. Потом, в том числе, он стал улицей. Мы на этой улице жили.

Решили пойти к матери.

Монументу, в смысле.

По карте туда вёл Президентский бульвар.

Это звучало внушительно.

Но глазам не очень верилось, что это Президентский и что это бульвар.

Преодолели переулок Огнеборцев, переулок Связистов, а затем и бульвар Электроаппаратчиков. У меня начало складываться впечатление, что в понятие «бульвар» я и администрация города вкладываем разные концепты.

Прошли Верховный суд и вышли как раз к администрации Главы Чувашской Республики.

По Пионерской набережной прошли мимо Московского моста к мостику, ведущему к Матери-Покровительнице.

Ждали торжества электричества.

Дождались.

Освещённая мать обняла нас вместе с Чебоксарским заливом и отпустила гулять к Красной Площади.

В Чебоксарском заливе живёт большой фонтан и много лодок.

А на Красной площади мерцает Колесо обозрения и рунный камень.

Всё это тоже обнимает Покровительница Чувашии.     

Кто же её будет осуждать за язычество?

Онажемать.

Анне-Пирĕшти.

Улица Энгельса – Ярославская

К старому городу нужно пробиваться разными путями. На следующий день мы обогнули гостеприимную Национальную библиотеку и ступили на Энгельса.

Поприветствовали мецената Зиновия Таланцева и – мимо общества с ограниченной ответственностью «Трезвость и здоровье» – шагнули в заповедные овраги улицы Ярославской.

Мелькнула тень Хади Такташа.

Постойте.

Это не Хади Такташ.

Это Илья Тукташ.

Поэзия и фольклор Чебоксар.

Церкви и монастыри старого города

На улице Сергия Радонежского мы зашли в Воскресенскую церковь 1758 года рождения. Двое священников у её стен – один в бордовом и с волосами, другой в чёрном и бритый – явно намеревались крестить собравшихся у входа младенцев.

Мы посидели на солнечной лавочке и двинулись по мосту к Успенской церкви. Эта церковь тоже уже бабушка, она родилась в 1763 году, её топили, но не утопили Чебоксарским водохранилищем, хотя нижняя часть храма теперь под водой.

Это единственный храм, в который мы не попали внутрь – руки дверей оковывал большой амбарный замок.

Чуть дальше – на Московской набережной – сиял и хрустел крахмальными стенами Свято-Троицкий мужской монастырь, основанный ещё по указу Ивана Грозного в 1566 г.

Это, собственно, сам старый город и был.

За монастырём – Волга. Если направиться налево – сквер и центральная улица Константина Иванова, поэта и классика чувашской литературы.

На этой улице растёт кафедральный Введенский собор 1651 года с древними фресками, от которых кружится голова и пропадает дыхание.

Дыхание не восстанавливается и при взгляде на колокольню. Она настолько яростно рвётся вверх, что очень хочется своими руками не пускать её в небо.

Рядом, как трофеи, выставлены два древних колокола с чеканными ангелами и старорусскими рунами.

За углом бочка со святой водой.

Водица звякает в пластик и прячется у меня в рюкзаке.

На другой стороне улицы, почти напротив, трансцендентальное здание эпохи русского авангарда начала прошлого века. В нём, естественно, располагается психотерапевтический центр.

Что же ещё там может быть?

Если чуть подняться по Иванова, встретятся мощные укрепления самой старой в России тюрьмы. В ней томился Стенька Разин.

Если же слегка спуститься по классику, расшибёшь нос взглядом о шикарное здание ЦИКовского дома (ныне Художественная галерея) и церковь Михаила Архангела, уходящую в землю, со стрельчатыми окнами, всю такую «иваногрозненскую» из «Иван Васильич меняет профессию», хотя и появилась она уже совсем после царя – в 1702 году...

Прогулочные басни

Мы гуляли вокруг да около.

Когда шли к Успенской церкви, наткнулись на цапель Волги. Стадо чаек с совиными головами стояло на одной ноге и выполняло сложные речные фуэте. Это происходило на том месте, где река Чебоксарка с клёкотом выливается из одноимённого залива в Волгу.

Потом мы катались на чугунном велосипеде у музея М. Сеспеля, на глазах у бронзовой Екатерины Part 2 и таких же бронзовых Петра и Февронии.

Спускались от Аллеи влюблённых, украшенной пропилеями и бортиками классицизма, по крошечной нитке ступенек к городскому пляжу, где я 2 сентября всё же протестировал чебоксарскую Волгу.

И возвращались от падающих берёз и пантагрюэлевских ворот мимо фонтанов, лодок и многочисленных котов к Советской набережной и Красной Площади...

Вечером я бродил здесь один. Пробежался по Ленинградской и Композиторов Воробьёвых. На Карла Маркса прошёл мимо библиотечной нирваны: Пивной Библиотеки (режим работы: с 11.00 до 01.00. По пятницам работает до последнего начитанного гостя!)

Пришёл на Московскую набережную и долго-долго сидел на каменном поребрике спиной к Волге.

Вышла луна. Постояла, облокотившись на купол Церкви Толгской Иконы Божией Матери и пошла себе дальше, зевая...

Парк Победы

Третий и решительный день был отдан Парку Победы, нависающему над Речным вокзалом и позволяющему осмотреть большую часть старого города.

По пути нам встретился Художественный музей с чебоксарскими девушками-сфинксами и здание ЧХТ. Загадочна и таинственна душа Чувашии.

А на площадке у монумента героям Великой Отечественной войны сквозь пламя Вечного огня мы смотрели вниз и убеждались, что всё в городе на месте: Мать обнимает залив, башенка Сельхозакадемии стыдливо льнёт к новострою-небоскрёбу, гигантский кран разрезает стрелой Волгу, сама Волга неспешно утекает в Казань.

За аллеей Славы у ДК имени славного П.П. Хузангая обосновалась грозная техника военных времён. По орудиям и танкам деловито ползали младенцы. Уж не те ли, которых вчера крестили в Воскресенской церкви?

Спасо-Преображенский монастырь

Напоследок впервые за три дня решили испытать чебоксарский газельный транспорт. Волшебными овалами и зигзагами добрались на маршрутке от Калинина до Владимирской Горки.

Высоко на холме, в листьях берёз и лип, сверкали янтарные купола.

А у подножия горки грелся на солнышке монастырский некрополь. В ярко-изумрудной траве и алых цветах уютно белели каменные кресты, радостно и совсем не страшно.          

В церкви Иоанна Кронштадтского крестили младенцев. Только что окрестили одного и выкрикивали имя следующего.

Крещение не покидало нас все эти дни.

Когда сдавали гостиничный номер, заглянули на всякий случай в прикроватную тумбочку: не оставили ли чего? Оттуда нам улыбнулся таракан и залихватски, прямо как начдив, крутанул усы.

Мы ещё приедем в Шупашкар.

КАЗАНЬ – КИЗНЕР – ИЖЕВСК – САРАПУЛ

29 апреля

Поехали в Ижевск стихи почитать и пострелять.

В четыре утра шли к вокзалу мимо утят на Дзержинского. Топали вверх по философичному дождичку. Он был рассеян, часто забывал капать. Размышлял. А мы текли себе уже с горки по Чернышевского мимо Булака и других водяных знаков.

Пришли в Казань пасс.

Оказалось, что электричек будет две. Первая до Кизнера, вторая уже совсем до Ижевска.

В нашем салоне вагона накрепко обосновались контролёры. Они со всеми перезнакомились и начали требовать билеты. Наши бумажные на наших же глазах цинично надорвали и, не оглядываясь, пошли дальше. У кого не было бумажных проездных – требовали смартфоны, прикладывали чёрный механизм, шептали мантры ржд, хмурились, потом улыбались, обменивались репликами, похлопывали друг друга по животам и спинам и осуществляли со своими органами тел иные мистико-религиозные манипуляции.

Проезжали мы вот какие остановочные пункты:

Казань пасс. – Вахитово – Метро Аметьево – Новаторов – Компрессорный – Дербышки – 804 км – 807 км – Кендери – Высокая Гора – Каменка – Калинино – Бирюли – 823 км – Чепчуги – Куркачи - 835 км – Камаево – Чурилино – Чулпаново – 849 км – Арск – 859 км – Чекурча – 871 км – Корса – 880 км – Миндюш – Шемордан – Иштуган – Коинсар – 915 км – Состамак – Братьев Комаровых – Кукмор – 934 км – Вятские Поляны – 942 км – Ямное – Заструг – Сосновка – 962 км – Кизнер.

Всего 44 остановки. Время в пути: 3 ч. 51 мин.

Что можно сказать про эти названия?

На Вахитово я лежал в больнице, когда у меня рука отнялась ниже локтя.

У Новаторов я реку Казанку переплыл в поздней юности.

От Компрессорного частенько пешком ходил, когда не дожидался пятого трамвая с поздней электрички.

В Дербышках я работал на хлебозаводе и весил более 120 кг.

Дальше начинается Неказань.

В Кендерях кладбище, там маму похоронили.

В Куркачах аэродром досааф, где я хотел улететь, но друг отговорил.

У Камаево Казанка совсем маленькая, там мы набирали воду в родниках и смотрели на древнюю Иске-Казань.

В Арске у меня отец жил и был судьёй.

Шемордан мне всегда казался загадочным населённым пунктом, я там не был, только в тысячный раз проезжаю всё мимо и никак не сойду.

Кукмор похож на дауникины расшитые валенки.

Дальше начинается Нетатарстан.

Вятские Поляны.

Раньше, чтоб попасть на кизнерскую электричку, народ здесь дружно перебегал открытые пути. Кизнерская казанскую могла и не ждать. Гордая была очень электричка.

Все это понимали. Бежали со всех ног. Мелькали брезентовые рюкзаки и лыковые короба.

Если кизнерской уже не было, а это была последняя вечерняя – торопиться некуда, можно идти пить пиво и ночевать в зале ожидания на фанерных креслах.

Мост через Вятку.

Заструг.

Здесь я всегда выходил и шёл по шпалам до Шипицыно. В нём я жил шесть лет.

Закончил школу. Уехал обратно в Казань. Здесь переплывал Вятку. Здесь у меня умерли дедушка и бабушка. Здесь была первая любовь.

Теперь построили новый мост через Вятку, как раз, где раньше был застругский переезд.

Лесобаза напротив Шипицыно заросла. Наш бугор ещё жив. Туда ведёт древняя каменная лестница. Оттуда пацанами мы кидали в поезда бомбочки.

Деревообрабатывающего комбината больше нет.

Судостроительный завод еле дышит.

Всё это город Сосновка Кировской области, где я начал читать книги и писать стихи.

В Кизнере я ел жареное бычье сердце и ночевал в ветпункте однажды – заслуга старшего брата.

Дальше Кизнера меня не было.

Началась новая земля.

Только я её не рассмотрел в окно.

К нам подсела женщина, чем-то неуловимо знакомая в лице. В процессе разговора выяснилось, что она моя директор школы. Дальнейший путь до Ижевска мы провели в разговорах о Коржике (наш учитель физкультуры), часовых поясах и географических зонах. Это была Ольга Владимировна Саламатина, ещё и учитель географии.

Кизнер – 981 км – Ягул – 988 км – 993 км – Саркуз – Мултан – 1007 км – Люга – 1016 км – Сардан – Сюгаил – 1024 км – Можга – 1030 км – 1035 км – Чумайтло – 1050 км – 1055 км – Карамбай – 1060 км – Уром – 1072 км – Гожня – 1079 км – 1083 км – Агрыз-1 – 4 км – 6 км – 9 км – Юски – 17 км – Совхозный – Лудзя – 27 км – 31 км – Ижевск.

Всего 37 остановок. Время в пути: 2 ч 38 мин.

Ижевск. Татарбазар

Нам нужна была администрация Ленинского района. Именно там располагалась библиотека Мусы Джалиля, которая пригласила нас почитать стихи.

Как я понял, весь этот район – татарская колония Ижевска и в народе ласково называется Татарбазар. Мы немного прогулялись перед выступлением – симпатичные деревянные домики, резные наличники, много деревьев и неба, и вдруг одну из типично сельских улочек разрезают трамвайные пути, уходящие куда-то вдаль, в поля и леса...

После вечера поехали заселяться в Ижхостел. Это уже самый центр города, на острие Ижевского пруда, который мы скоро увидим. Но вначале увидели собор Александра Невского и смотрели на него постоянно из окон и балкона хостела. Бело-золотистый, с колоннами классицизма и анфиладами, боярышниковый, сверкающий куполами на солнце и без него – сам по себе, 1812 года рождения, собор примирил нас с празднично-пьяным городом...

Надо сказать, что в хостел вместе с нами заехала детско-юношеская команда по волейболу, и по ночам было весело, только хотелось спать иногда...

А пока мы пошли посмотреть на вечерний Ижевск. Обогнули собор и Удмуртский театр и вышли к Летнему саду Горького. Подошли к ротонде и посмотрели на вспышки заката над Ижевским прудом. Пруд ещё был во льду и искрился. На противоположном берегу различался речпорт и гигантский серебристый горшок, кипящий в небо. Потом я догадался, что это не демонический котёл с серой, а Ижевская ТЭЦ, но они, впрочем, вполне могли быть и синонимами...

Мы слегка спустились к пруду и пошли по верхней набережной, которая называлась улица Милиционная. Над нами нависали краснокирпичный Генеральский дом и колесо обозрения, а мы двигались к центральному серпантинному спуску к набережной и монументу «Навеки с Россией».

На двойной стеле высотой с 14-этажку по всей поверхности красовались лейблы СССР и различные фигуры удмуртских рабочих.

Навеки с Россией – это всерьёз и надолго.

Мы поднялись к центральной площади и к Дому правительства, потёрли Ижика на счастье, обогнули выставочный центр Калашникова и подошли к холму, на котором весь уже в огнях возвышался пышный Михаило-Архангельский собор.

Багрово-золотой новодел разгонял ижевский сумрак. Это был целый религиозный комплекс с часовенками, огромными хрустально-пасхальными яйцами, Петром и Февронией, мемориалом, скамьёй примирения и Казанской церковью на спуске.

Посидев немного у храма и примирившись, мы отправились в шум и гам волейбольной команды на улицу Красную к себе в хостел.

Про Михаило-Архангельский кафедральной собор я потом узнал, что это единственный в Удмуртии собор с лифтом.

А что же, так наверняка быстрее к Богу...

30 апреля. Сарапул

30 апреля мы вообще-то собирались в Воткинск в гости к Чайковскому. Но татарбазарские библиотекари посоветовали нам съездить в Сарапул, за что им большой рахмат. Столько милого купеческого модерна мы не видели даже в Ульяновске.

Википедия говорит, что название Сарапул впервые упоминается в 1579 году в отношении местности или речки, на которой располагалось село Вознесенское – будущий город. В переводе с чувашского сарапул – «стерлядь» (букв. «жёлтая, красивая рыба»), в изобилии водившаяся в Каме на этом участке.

Меня интересовало два вопроса.

Что делает чувашская стерлядь в Удмуртии?

Ответ такой: видимо, заплыла по Волге в Каму, с кем не бывает.

И похож ли город на стерлядь?

Ответ такой: я бы не сказал.

Но монумент стерляди на набережной стоит, на всякий случай, видимо.

Сарапул начался для нас с городского небоскрёба 19 века – Пожарной каланчи (1887), уникального сооружения, чудом сохранившегося до наших дней. Огромная краснокирпичная мачта растёт в небо из двухэтажного дома и увенчивается шпилем-якорем. Стоит этот гигантский океанский маяк на высоком холме и плывёт неизвестно куда.

Поднявшись к нему и поохав, мы спустились к самому древнему храму Удмуртии и всего Прикамья – Покровской церкви 1788 года рождения. 

Было видно, что свежеотреставрированный парадный храм стесняется своей руинной улицы.

Улица Труда – примечательная – первой береговой линии, древне-купеческой архитектуры. Десятки, а то и сотня каменных домов модерна, каждый на свой вкус, но удивительно вписанный в остальные. Большинство из них нежилые, неухоженные, в древнеславянской паутине и проросших то тут, то там на головах кустами.

Именно вся эта непарадность, старение как оно есть – передавало дух, возвращало пространство и время в дореволюционную столичность Сарапула, оживлённость и купеческое бахвальство.

Ещё одно праздничное бельмо на глазу этой улицы – Дом Башенина. Шик, блеск, красота. Сияющий пурпур, сверкающая плитка, а дальше опять полураспад домов...

Короткая набережная метров в 200-300, необычно неширокая Кама, Красная площадь, памятник кавалерист-девице Дуровой – уроженке Сарапула, Дворец местной администрации с интересным флагом, на котором реет семиконечная звезда (мне почему-то вначале подумалось, что это канадский флаг), и кругом дома, дома, дома – один краше другого. Резной красный кирпич, шпили, шапки, арочные барельефы и овраги с халупами вдалеке...

Перекусили удмуртскими пельменями, попрощались с улицей Раскольникова и пошли через большой овраг и речку Юрманку к Воскресенской церкви 1817 года рождения. Эта церковь – непарадная, обветшалая, сине-белая, с потрёпанной штукатуркой и много где слезшей краской – тем и милая сердцу...

Что символично, именно на улице Раскольникова нам попалась очень словоохотливая старушка, которая всё объяснила про местную власть, где поесть, про церкви и туалеты и тезисно изложила свою трудовую биографию.

Пошли обратно по Гоголя к саду Пушкина. Шли мимо ДК завода Орджоникидзе. Там нас встречал грустный шут-лицедей-на тыкве с одного бока ДК и девушка с арфой – с другого.

В саду Пушкина стоял сам герой в окружении бронзовых граций рабочих профессий.

Пушкина к новому летнему сезону подкрашивал рабочий с интеллигентным лицом. Когда мы подошли, он с кисточкой подобрался к нижней части спины поэта.

После Пушкина в саду стояли Горький, Толстой, Маяковский, два пионера-барабанщика, олень и завершал инсталляцию красный дедушка Гэндальф в колпаке и с посохом. Если вдуматься в последовательность – то лучше не стоит.

Чуть дальше пушкинского сада цвела багровым камнем меж двух высоченных берёз церковь Ксении Петербургской 1912 года рождения. 

А за углом, на Достоевского, затерялась в деревьях дача Башенина (1909), архитектор А.П. Трубников. Яркое модерновое здание примечательно тем, что полностью каменное, но сделано под резное дерево. Перед домом фонтан со скульптурой, олицетворяющей детей Башенина, купца первой гильдии и большой сарапульской шишки.

Есть мощёная аллея с тех времён, беседка, лавочки и железный зонтик, припаянный к такому же железному фонарному столбу.

Дальше пошли музейные кварталы Сарапула. Почти у каждого исторического здания – бронзовые щиты с выпуклой информацией. Они изготовлены по президентскому гранту «Город на ощупь».

Дело хорошее, но звучит двусмысленно. Почти как Улица разбитых фонарей...

Тридцатого апреля мы шли по завтрашней улице – Первомайской. У Музея истории и культуры среднего Прикамья (Николаевское двухклассное училище) присел на тумбе Владимир Ильич с гвоздиками в ногах.

Дальше – здание Женской гимназии (губернский архитектор И.А. Чарушин), трёхчастный ансамбль – богадельня и Вдовий дом Колчина и лечебница с родильным отделением Курбатова (1876–84), потом был опять Пушкин с персонажами из сказки о царе Салтане. Это мы уже шли по Горького. И лофтовый дом с разбитыми каменными фонтанчиками и рекламой швейной фабрики на полфасада: «Если нет опыта – мы научим! И пойдём вместе к вершинам мастерства!»

Мы с Галей не пошли к вершинам, а свернули на Карла Маркса и наткнулись у одного из домов на выброшенный, совершенно волшебный, малахитовый окраски огромный кованый сундук.

У меня только одна версия: купеческая дочка наконец-то вышла замуж, и приданое перекочевало в другую ёмкость. А теперь такую вот красоту выбросили под забор с голоду подыхать, хоть бы пристрелили уж тогда...

Куда ни гуляй по Сарапулу – всё равно вернёшься к пожарной каланче. Вокруг неё небольшая площадь и базарчик с пекарнями. Там мы накупили удмуртской выпечки (центральное блюдо – перепечи: открытая ватрушка с какой угодно начинкой) и покатились с горы к автовокзалу. Надо было возвращаться домой в Ижевск к весёлой волейбольной команде в хостел.

30 апреля. Вечер. Ижевск

Я сел в автобус и немедленно уснул.

Проснулся уже на улицах Ижевска весьма отдохнувшим.

Галя осталась в хостеле – я пошёл по улице Ленина до улицы Удмуртской к Свято-Троицкому собору 1812 года рождения., одному из старейших в Ижевске.

Собор хорошо освещался. Выделялась зелёная и острая колокольня с квадратными окошечками и золотистыми наличниками почти у самого верха. Вся эта храмовая зелёная добродушность благостно на меня подействовала, и я почти перестал замечать на улицах довольно частые кучки весёлой молодёжи, угрожающей ижевской тишине.

Дальше я поднялся к Университетской площади. Там, с прослойкой через оживлённую дорогу, разросся Удмуртский университет и много других учебных и научных зданий. Все как один зелёные и красивые.

Через подземный переход на улице Красногеройской находилась университетская полусковородка с Пушкиным и разорванной пропилеей, а чуть в стороне притаился типичный питерский крылатый лев – памятник В.А. Журавлёву. Получается, что В.А. Журавлёв был крылатым львом. Мифология Ижевска в действии.

Красногеройская привела меня к бульвару Гоголя, где я устало посидел у тетра кукол и вышел на Советскую. Невдалеке, оказывается, таился памятник-крокодил, но я в темноте прокрался мимо него и вышел по Советской к домашнему собору Александра Невского.

За ним я обнаружил Площадь оружейников и Михайловскую колонну. Там же находилось самое старое здание Ижевска – Денежная кладовая (1804, архитектор И. Коковихин).

А дальше ворочался и трещал ледяными боками великий Ижевский пруд.

Я пошёл спать.

1 мая. Последний день Ижевска

Утром, теперь уже с Галей и на трамвае, мы въехали во вчерашний для меня Свято-Троицкий собор.

На лавочку у храма к нам подсел батюшка и, узнав, что мы имеем некое отношение к литературе, попросил опоэтизировать эпизод прихода его к Богу.

Это был мистический сон ещё в его юности, когда он, хворый, задремал на печке.

Разверзлись своды. С неба к будущему батюшке спустился огромный пёс и начал глодать его ноги. Изглодал всё тело до сердца. Потом человеческий голос сказал внутри него: «Очистись и приходи!»

Он и пришёл.

И почти всю жизнь служил в этом храме.

Правда, теперь вот ноги совсем не ходят, кое-как с палкой...

Мы дошли с Галей до опять же для меня вчерашней Университетской площади и теперь уже по улице Коммунаров поднялись к резиденции главы УР и скверу Победы.

Не сразу, но всё же за резиденцией отыскался Национальный музей УР имени Кузебая Герда (1898 – 1937), а также одноимённый памятник великому удмуртскому поэту и просветителю, где он сидит на розовом камне, глядя в небо.

Сфотографировавшись с этим человечищем, мы отправились к Крестовоздвиженской часовне 1879 года рождения., затерявшейся среди хребтов жилых домов.

Тем временем сгущались грозные тучи ижевской первомайской демонстрации. Всё отчётливее уплотнялись ряды уличных людей. С неба сыпались шары и конфетти. В воздухе запахло порохом салюта.

Уже на Пушкинской улице с невероятным трудом, в борьбе с демонстрантами, праздничной полицией и транспарантами мы продрались к Центральной площади. Форсировав Пушкинскую и обойдя Дом Правительства УР, мы вышли к театру оперы и балета.

За балетом торчала живописная краснокаменная труба, почти как сарапульская каланча, но немного пониже ростом. Памятник архитектуры – водонапорная башня (1915), в которой располагается музей воды, но когда он работает, мы так и не поняли, увы.

Башня вся в граффити, сосредоточие неформального Ижевска...

После башни самое милое дело было пострелять, поэтому мы направились в Музей стрелкового оружия имени М.Т. Калашникова. Сходили на экспозицию «Оружие Победы», посмотрели на всё, что стреляло в Великой Отечественной войне на нашей и вражеской стороне.   

Надевали поочерёдно с Галей плащ-палатку, сидели за столом в блиндаже, писали треугольные письма ветеранам, поздравляли с грядущим 9 мая, всё как полагается...

Пострелять уже не успели, надо было двигаться дальше.

Посмотрели на дневной Михаило-Архангельской собор, вышли через центральный серпантинный спуск к двурогой стеле «Навеки с Россией» и окончательно спустились на нижнюю Набережную зодчего Дудина.                   

И тут раздался треск. Ижевский пруд наконец-то решил растаять.

Мы пошли по набережной и встретили вот такие железные инсталляции: рояль с вырезанным профилем Чайковского, мини-робот с шариком в пупке, зверюга мышь с пулемётом-автоматом, витязь-велосипедист на хребте динозавра, мужик в шляпе с автоматом, культурист с ошмётками мышц, бронзовая корова на шарнирах и просто мотоцикл Иж.

Набережная кончилась плотиной. По вине плотины и появился Ижевский пруд в 1760 году. Тогда реку Иж запрудили для нужд железоделательного завода. Теперь это завод «Ижсталь» и танки наши быстры...

Примерно на таком вот танке гражданского варианта типа «троллейбус» мы отправились обратно в Ленинский район, откуда начинали знакомство с городом, к Успенской церкви 1910 года рождения.. Она расцвела у нас перед глазами ослепительно синим светом за прямоугольной белокаменной стеной. Это единственная церковь в Ижевске, которая никогда не закрывалась. Красавица, каких поискать – с коваными воротами, резными наличниками, добрыми грачами на крыше, деревянная, смолистая, радостная...

После этого можно было и уезжать, не разочаровавшись в Ижевске. На ж/д вокзале нас, конечно же, провожал Пётр Ильич «...сын Удмуртии, гений человечества».

Под перестук Чайковского мы и уплыли в ночную дождливую Казань.

БАЙКАЛ

Пролог

В детстве я думал, что Байкал – это соседская немецкая овчарка. Большая, лохматая, умная.

Чуть позднее понял, что это лимонад. Коричневый, ледяной, шибающий газировкой в голову и разрывающий нос, если глотнёшь не в то горло.

Когда слегка помудрел, догадался, что Байкала нет совсем. И нет его до тех пор, пока я это озеро не увижу своими глазами и не ощупаю своими руками. Мало ли что там говорят. Не может существовать того, чего я не видел и где я не был.

Опровергнуть или убедиться в Байкале мы поехали этим летом.

Поехали криво.

С заездами в Екатеринбург и Красноярск (они теперь существуют!).

Поехали в Иркутск на Международный фестиваль поэзии на Байкале имени Анатолия Кобенкова, проводимый прекрасными иркутскими поэтами Андреем Сизых и Анной Асеевой уже в восемнадцатый раз.

Собственно, благодаря этому фестивалю, мы и очутились на Байкале, причём не на том, на котором планировали изначально. Поехали бы своим ходом – непременно очутились бы в Листвянке, самом растиражированном месте озера, где толпы туристов наблюдают, как Байкал вытекает из себя единственной и стремительной рекой Ангарой.

Вместо этого на завершающие вечера фестиваля – стихи и песни у костра на байкальских утёсах – Андрей и Анна повезли нас на Малое море, к священному острову Ольхон, а ещё точнее – проливу Ольхонские Ворота.

Бурханить

Итак, едем на Байкал. Иркутский относительно равнинный ландшафт начинает запрыгивать и спрыгивать с гигантских байкальских сопок. Блестят солончаки. Вдоль трассы всё чаще попадаются странные изгороди с явно ритуальными столбами различной формы и цвета. Всё выяснилось, когда у одной такой изгороди остановились и мы. Для всех едущих на Байкал это непременная традиция – необходимо побурханить – попросить местных духов о хорошей дороге и удачных днях на озере. Желательно чем-то умилостивить их. Оставить у столба мелкую монету. У нас в карманах ничего не оказалось, и неизбежной расплатой за такое неуважение к высшему духу Бурхану послужила потеря одного из аккумуляторов от фотоаппарата. Байкал суров, но справедлив.

Позы и бухлёр

По пути мы останавливались перекусить у здания с недосказанной философской вывеской «Позная». Эти вывески я наблюдал ещё в Иркутске, и каждый раз глаза мои требовали существительного. Позная что? – мучительно размышлял мой разум. И вот наконец по дороге на Байкал выяснилась страшная акцентологическая правда. Ударение в этой вывеске нужно ставить на первый слог. Позная – от блюда бурятской кухни под названием Позы (бур. бууза и монг. бууз). Очень многообещающее название бурятских мантов.

А венец национальной кухни – суп бухлёр. Всё гениальное просто, поэтому ничего лишнего – куски баранины в густом остром луковом бульоне. Название очень ясно отсылает к целям и задачам данного волшебного блюда – бухлёр прекрасно снимает похмельный синдром, однако же и без аргументированного повода необычайно вкусен.

Ковчег Байкала

Приехали мы на берег Байкала, а там ковчег. В смысле, туристическая база, где нам предстояло жить и наслаждаться эти дни. Замысловатые деревянные домики, срубленные из сосны, и даже бурятские евроюрты. В нескольких метрах под скалами в дымке мифов и легенд плещется долгожданный Байкал.

Нужно же в нём искупаться?!

Вода здесь, мягко говоря, не тёплая, а в июне особенно. Девять градусов. Практически лёд. Всё, как по Воннегуту (Лёд-девять – вымышленная модификация воды, описанная писателем Куртом Воннегутом. – прим. ред.)

Но казанского моржа, нырявшего в феврале в Голубые озёра, этим не испугаешь, поэтому с разбега по булыжникам – в ледяную воду, с брызгами, пританцовываниями и подвываниями.

Такого не было никогда – если отплыть от берега на любое расстояние и посмотреть в воду, можно различить мельчайшие подробности дна.

Вода абсолютно прозрачная и постоянно меняющая цвет.

Жаль, что играться в этот байкальский калейдоскоп можно недолго. Тает последнее тепло, прячущееся в уголках сердца. Онемевший, довольный и зарядившийся Байкальской праной, карабкаешься на берег, подымаешься по отвесной лестнице на рыжую от старости скалу, где притаилась вечерняя питерская гитара у костра и горсть обжигающих стихов.

Ольхон

На следующий день после завтрака и причудливой языковой практики общения с тремя европейцами из евроюрт, которые собирались на «конную прогулку по Большому и Малому морю», мы небольшой казанско-иркутско-московской группой отправились на Ольхон, сакральный и самый главный остров озера.

Пока шли к переправе через посёлок Сахюрта, стремительно поменялась погода. Нас предупреждали, что Байкал непредсказуем, и он это продемонстрировал, за считанные минуты превратившись из вполне солнечного утра в свинцовый вихревой дождь. В футболке и шортах стало неуютно. На пароме, на открытой воде станет ещё ледянее – угрожали мне бывалые члены нашей группы, я лишь бледно улыбался.

Пришёл паром. На берег высыпали китайцев, японцев и монголов. Вскоре их волна схлынула, и мы взошли на паром, как оказалось, бесплатный, хоть целый день катайся туда-сюда.

К середине плавания колкий дождь приутих, абсолютно серая вода вдруг прошла, и в просвет через Ольхонские ворота затрепыхался совершенно изумрудный Байкал.

Высадившись на Ольхоне, мы не пошли на Шаманку и другие легендарные места силы, а начали штурмовать левую сопку над бухтой, куда извивалась горная тропинка.

Подъём увенчался такими сногсшибательными видами на золотистый и искрящийся в солнце Байкал, на импрессионистические багрово-лилово-зелёные берега, что захотелось стать камнем одной из многочисленных рукотворных пирамид на вершине и никогда никуда не сползать отсюда.

Лежать, дышать и смотреть.

Бухта Радости

Следующим утром Байкал проснулся в рваных простынях тумана. Протяни руку и вырвешь из такого тумана хороший клок.

Через пару часов он начал оседать. Наверху появилось небо. Потом показались самые высокие скалы Ольхона.

А мы отправились исследовать Базарную бухту.

Минут через десять скалы закончились, и обнаружился стремительный спуск в травяную долину. Дно Байкала стало песочным, но всё равно прозрачным. Гигантские чайки шлёпались в воду, тяжело поднимались и высаживались в траву. Там они упражнялись в звуках. Очень достоверно по-кошачьи мяукали, свистели, хрипели и чисто по-человечески задорно смеялись. Видимо, над нами.

Грозные и мясистые байкальские быки с презрением пережёвывали траву. А вдоль земляной колеи бесстрашные байкальские суслики выстроились, словно ритуальные бурятские столбы. На нас практически никакого внимания, в норы прыгали только когда их уже можно было достать рукой. Стальные нервы у этих сусликов.

Пройдя бухту, мы опять вышли к скалам.

Камни побеждала флора.

От разноцветья рябило в глазах.

Байкальское море цветов слегка покачивалось на ветру и стряхивало со стебельков последнее молоко тумана.

Прорезав огромный естественный пирс, далеко уходящий к Ольхону, в просвете между сопок мы обнаружили ещё одну бухту, редко населённую деревцами.

Абсолютно голубая вода, мелкий и яркий, почти белый песок и никого-никого кроме нас.

На яндекс-карте высветилась Бухта Радости.

Так и было.

Некоторые умолчания

Почему я ничего не написал про знаменитого байкальского омуля? Во-первых, потому что я не ем рыбу, а во-вторых, вылов омуля под тотальным запретом. Поэтому омуль есть, но его как бы нет. По секрету шепну, что по кусочку этого деликатеса те из нас, кто хотел его попробовать – попробовал. Выпросили несколько рыбок у местных рыбаков.

Почему я не написал, что байкальская вода не только очень прозрачная и чистая, но и вовсе питьевая? Потому что не совсем в этом уверен, хотя пил исключительно байкальскую воду, каждый раз набирая её в пластиковую бутыль прямо с берега возле нашего домика.

На Ольхоне за двести рублей я купил миниатюрный подарочный шаманский барабан, который потом в казанском подземном переходе увидел за шестьдесят рублей. Лоханулся. Поэтому и не написал об этом.

Зато полностью реабилитировался тем, что там же, на Ольхоне, купил волшебную байкальскую траву саган-дайля. О ней с давних времён знали в Тибете, Саянах и на Алтае. Применяют её для бодрости, силы, долголетия, борьбы с многочисленными заболеваниями. Называют ещё «Белое крыло», «Шаманский чай», «Чай бессмертия». Теперь вот постоянно добавляю эту травку в чай и всё больше бодрюсь и вечнею.

P.S.

Теперь я знаю, что Байкал существует. И знаю, что не ошибался в детстве. Байкал – это и ледяной шипучий напиток, бьющий в голову и разрывающий нос, если глотнёшь не в то горло. И мудрый лохматый соседский пёс. Огромный и верный.

Байкал – это то, что теперь есть. Целая жизнь.

БУРЯТИЯ                                                                                                 

Как так получилось?

Ещё весной планировали ехать на Байкал, через Екатеринбург и Красноярск. Конечным пунктом железнодорожного путешествия на яндекс-карте светился Иркутск.

Но случайно вскликнула мышка, Байкал поехал налево, а за ним вдруг начала увеличиваться клякса загадочного Улан-Удэ.

Это ведь совершенно другая культура, российский буддизм, ламы, дацаны – раз уж доберёмся до Иркутска, почему бы не доехать и до Бурятии – подумалось мне.

Докупили билеты.

Его не видно, но он есть...

Отгремел дружелюбный байкальский фестиваль поэзии. Ночным утром мы сели в поезд до Уланки и стали готовиться к мариническим пейзажам великого Байкала: ведь мы ехали по историческому отрезку КБЖД, повторяя каждую чёрточку южного побережья: Слюдянка, Байкальск, Выдрино, Танхой.

Но Байкал захандрил и напустил туману. Ворочался и кряхтел совсем рядом, а на глаза так и не показался. Только белые клочья в окне. Колёса стучат, и ложечка в стакане трепыхается без чая.

Почему Улан-Удэ?

Улан – потому что Удэ. Улан – красный (бур.), Уда – река. Очень самодостаточное название для реки, согласитесь. Бывший Верхнеудинск. Теперь бурятский Красноудинск, получается. Уда здесь впадает в Селенгу. Селенга (ударение на последний слог) очень важная и крупнейшая река, впадающая в Байкал и обеспечивающая до половины ежегодного притока воды в озеро.

Собственно, Байкал можно рассматривать как Великое селенгинское водохранилище. Дальше Селенга называется Ангарой, потом меняет пол на Енисей и утекает в Карское море.

Дальний Восток

Оказывается, Улан-Удэ с 2018 года считается Дальним Востоком.

Поэтому из сибирского Иркутска, сами того не зная, мы уехали на Дальний Восток, заселились в хостел Достоевский и пошли по городу смотреть на Бурятию.

У города есть одна мистическая особенность. Куда бы вы ни пошли, рано или поздно придёте к голове Ленина.

Голова Ленина

За Улан-Удэ думает голова Ленина, находящаяся на Площади Советов. Самая большая голова вождя в мире. Скуластая. Монгольская. Тяжёлая.

Затылком она отсвечивает в окна городской администрации и правительства республики. Идейно вдохновляет чиновников. Частенько они на неё гадают или медитируют.

Лицом же голова расположена к немногочисленным туристам.

Ночью шепчет мантры.

Тот из бурятских шаманов, кто заставит её моргнуть, будет признан самым великим, но пока такого не нашлось. Многие пытались и пытаются это сделать, тренируясь на бурятских светофорах.

Дацан на Лысой Горе

Этот дацан живёт на горном хребте Хамар-Дабан, в городской черте Улан-Удэ. Называется он «Ринпоче Багша» – драгоценный (санс.) учитель (бур.).

Настоятель храма – Еше Лодой Ринпоче, тибетец.

Человек этот долго и усердно учился различным буддийским мудростям и последовательно достиг звания гелонга, ачарьи, а затем и геше-лхарамбы – что не может не вызывать изумления и восторга, конечно же.

Там первым делом нас встретила Восточная золотая ступа примирения. По-бурятски ступа – субурган – мемориальное сооружение, гробница лам, хранилище реликвий. Параллельно слева стоял такой же субурган, но уже не для примирения, а для любопытства и разглядывания, потому что это был музей.

По-человечески, т.е. по-буддистски, главный дацан нужно было вначале обойти по часовой стрелке, но мы сразу рванули в двери и обалдели от солнца, света, золота, благовоний и благозвучий.

Прямо перед нами оранжевый монах падал перед сияющим Буддой на специальный деревянный настил и вставал, падал и вставал. Через некоторое количество падений я понял, что он так молится.

Будды были повсюду: тысячи разноликих статуэток слепили глаза. Глаза, припорошённые позолотой, споткнулись о 350-килограммовые чётки из двухтысячелетнего африканского дерева, которые сделал Хаяши Хироши и подарил дацану.

Выйдя из жёлтого зазеркалья, вот теперь мы уже пошли по часовой стрелке вокруг этого чудесного здания.

Мы били в колокол четырёх печатей, крутили хурдэ – молитвенные барабаны, ходили по садам камней и усаживались в беседках, соответствующих нашим годам рождений.

Но самое удивительное зрелище ждало впереди – громокипящая аллея реющих на ветру тысячи тысячей хий моринов. В глазах зарябило настолько, что стало трудно ориентироваться в пространстве.

Хий морин (конь ветра – бур.) – маленький флажок определённого цвета, соответствующего году рождения. Флажок состоит из мантр, благоприятных узоров, слогов и молитв. Хий морин вывешиваются при рождении ребенка, перед большими и важными делами, для успеха, благополучия, исполнения задуманного, а также когда психическая энергия человека находится в плохом состоянии. 

Хий морин – это символ энергии тонкого тела человека. Сутью энергии является движение, символом движения – конь.
Колыхаясь на ветру, флажки распространяли магическую силу мантр, и мы врастали в эти мантры, стояли и никуда не уходили.

Кафе «Бухлёр»

В Иркутске была «Позная», перед вывеской которой я долго мучился – позная что?

А в Улан-Удэ нам почти сразу встретилось кафе «Бухлёр». Но я уже был подготовлен к этим прекрасным бурятским изыскам кухни. Правда, иркутские позы (по-нашему манты) превратились здесь в буузы и добавились незнакомые доселе шулэн и дотор.

Шулэн – мясной бульон с домашней лапшой, настолько густой, что вертикальная ложка в тарелке стояла и не кренилась.

Дотор – блюдо посерьёзнее. Пробовать я его не стал, не особый любитель таких вещей, но рецепт приведу пошаговый. Владейте и экспериментируйте:

Ингредиенты – овечьи внутренности, 1 кг лука, 0,5 л молока, специи, чеснок, лавровый лист.

1. Кишки, рубец очищают, промывают. Моют также лёгкие, печень, почки. Всё укладывают в котёл, заливают холодной водой и варят до готовности.

2. Свежую кровь собирают, процеживают, добавляют молоко, заправляют мелко нарезанным внутренним жиром, солью, перцем, луком и заполняют этим составом сычуг, завязывают его и варят в течение часа. В итоге получается кровяная колбаса.

3. Варёные субпродукты и кровяную колбасу мелко нарезают, добавляют лук, перец, чеснок, лавровый лист, заливают бульоном и проваривают 5 минут.

При подаче дотор укладывают на тарелке горкой, можно украсить зеленью.

Приятного аппетита, как говорится.

Иволгинский дацан «Хамбын Хурэ»

Нельзя было побывать в Бурятии и не посетить легендарный Иволгинский дацан, живущий в 36 км от Улан-Удэ в селе Верхняя Иволга.

При выезде из города нас провожала Мать Бурятия. Вдоль трассы покачивались сопки. Почти на каждой из них танцевали огромные белые буквы мантр: «ОМ МА НИ БАД МЭ ХУМ». Навесной пешеходный переход в национальном стиле с двумя бурятскими головными уборами – малгаями – застыл в почтительном полупоклоне.

А я тем временем попытался углубиться в историю самого знаменитого бурятского дацана.

Оказалось, что это не просто буддийский монастырь и центр традиционной Сангхи России, но и мавзолей дореволюционного вождя буддистов Восточной Сибири Пандито Хамбо-ламы XII Даши-Доржо Итигэлова.

В 1927 году в местности Хухэ-Зурхэн (бур. – Голубое сердце) Даши-Доржо Итигэлов сел в позу лотоса и ушёл в нирвану.

Через 75 лет просил его разбудить. Любопытные ламы первый раз вскрыли его саркофаг в 1955 году, убедились, что он всё ещё в нирване, поменяли ему одежду и оставили в покое. Второй раз его достали в 1973 году, опять убедились, что он в нирване, и ушли восвояси.

В 2002 году XXIV Пандито Хамбо-ламе Дамбе Аюшееву надоели все эти хождения, он перенёс нетленное тело Итигэлова в Иволгинский дацан, а в 2008 году со всеми буддийскими ритуалами Итигэлов был помещён в собственный храм-мавзолей.

Сам же Иволгинский дацан начал строиться в 1945 году, одним из первых после страшных для культовых учреждений 1930-х годов.

Для тех, кто не знает, что такое Википедия, перечислю основные постройки монастыря:

Цогчен-дуган – главный соборный храм (построен в ноябре 1976);

Чойра-дуган – храм факультета философии Чойра – первый Цогчен-дуган (построен в 1947–1948);

Дэважин-сумэ – Рай Будды Амитабхи – второй Цогчен-дуган, глинобитное восьмистенное двухэтажное здание (построен в 1970);

Цогчен-дуган Храм-дворец Хамбо-ламы Итигэлова – место хранения священной реликвии – нетленного тела великого Учителя;

Дуган Зелёной Тары (бур. Ногоон Дара Эхын сумэ) – храм, посвящённый женской бодхисаттве Зелёной Таре;

Жуд-дуган – тантрический храм;

Маанин-дуган – храм бодхисатвы сострадания Авалокитешвары (Арьяа-Баалы);

Гунрик-дуган – храм будды Вайрочаны;

Майдарин-сумэ – небольшой деревянный храм будды Майтреи (построен в 1970-е);

Сахюусан-сумэ – деревянный дуган квадратной формы, посвящённый дхармапалам – защитникам Учения (построен в 1986);

Оранжерея для священного дерева Бодхи.

Почти во все эти постройки зашли последовательно и мы. Всё как полагается – обходили по часовой стрелке. Словно в Поле чудес, крутили сотни массивных хурдэ-барабанов, читали мантры, звонили в колокола, гладили священное дерево Бодхи, обнимали столб исполнения желаний и удостоились аудиенции нетленного Итигэлова. 

Итигэлов был необычайно приветлив, светел и общителен. Говорили о многом. О жизни, о пути, о смерти. Мы сразу как-то поняли друг друга. И слов было не нужно. Излишне.

На выходе из храма оранжевая братия Бурятии повязала нам алые и синие ленты.

На выходе из монастыря ко мне в рюкзак опустилась поющая чаша и иволгинские благовония.

Смуглыми казанскими вечерами я перечитываю стихи Намжила Нимбуева, жгу кору лиственницы, глажу буддийскую чашу, вдыхаю аромат рододендрона Адамса и пишу про: 

Край дацанов, дыханье Монголии,
галерея носатых времён,
звон анафоры, нежный и голый,
на рычание не изменён.

Крыши кверху причудливо загнуты,
словно брови мечтательных будд.
Как из комы, ты выйди из пагоды –
и светлей просветлённого будь.

Побреди по задумчивой улице,
где, блюдя трансцендентный обряд,
голова стопудовая щурится,
потому что и Ленин – бурят.

Сыт не будешь одной медитацией,
зри по вывескам, где тут еда,
ешь бухлёр (жёлтый ценник по акции) –
лучше Позная, чем никогда.

Там, где иволги охрятся вскладчину,
и монахов оранжевый гнёт –
весь по пояс в нирване, загадочный
Итигэлов тебе подмигнёт...

...Уезжаешь... читаешь Нимбуева,
и навзрыд его строки бурлят.
Эти слёзы – как жизнь, неминуемы,
вот читаешь – и сам уж бурят.

ГОРНЫЙ АЛТАЙ 

В Сергее ничего не было от Сергея. Не рифмовался он с именем. Глаза маслянистые, волосы каменистые. Изо рта пророс и жизнерадостно колыхался у лица небольшой побег ячменя – побочный эффект скормленной ему туристами перловой каши. Закатилось зёрнышко за зуб и дало ростки.

Пока мы его ждали в Улагане, Валера, наш первый проводник по Горному Алтаю, рассказывал о Сергее всякие небылицы.

Мол, Сергей – телес. Понятие о времени у телесов глубоко индивидуальное, зависящее от расположения духа и ноги, с которой он встал. Если телес встал с левой ноги – может вообще не приехать. Если с правой – есть шансы дождаться.

Ещё когда Красные ворота проезжали, я ему уже набирал и говорил, что мы в Улагане, – объяснял Валера, – потом у Мёртвого озера перезванивал.

У Красных ворот мы останавливались, чтобы сфотографироваться – дорога здесь прогрызла хребет с богатыми залежами железных руд, отчего бордовые скалы кровоточили до сих пор. Камни пахли серой и сыпались в небольшую, но яростную реку Чибитка.

У Мёртвого озера тоже вышли из машины.  Это оно раньше было мёртвым, – говорил Валера, – сейчас здесь и рыба завелась, и птицы прилетают. Озеро как озеро, таких здесь миллион. Единственная странность, которую никто не может объяснить – оно под наклоном стоит и не вытекает. Противоположный берег у скал градусов на тридцать выше нашего. Птицы там садятся на воду и скользят сюда. И рыба вся здесь, не поднимается наверх. Сейчас тучи, дождь – а вот если бы солнце выглянуло, вы бы увидели, как это озеро отражает небо, под таким наклоном эффект получается очень неожиданным, – улыбался Валера.

И как по заказу двухдневная морось прекратилась. Хмарь порвалась, расползлась. Её клочья сдуло за реликтовые дубы на склонах. Я посмотрел в озеро и ударился о небо головой. Долго ещё потирал макушку.

Рецензию на книгу вы сможете прочитать, перейдя по ссылке