Когда она стала русалкой

– А что это за флигель напротив?– облокотясь на подоконник, спросила Олеся у вошедшей медсестры.

– Не знаю, – после небольшой паузы ответила девушка и поспешила к выходу.

– Ничего себе они здесь вежливые? –пытаясь найти в палате союзников, произнесла девушка.

Соседка по койке отвлеклась на время от телефона и тоже поддержала негодующим взглядом.

– Альбина, –представилась черноволосая девушка и поприветствовала новенькую.

В палате Альбина была самая молодая и разговорчивая. Ей было тридцать шесть, у неёбыло двое детей и муж, с которыми она постоянно на связи. Круглые сутки летели сообщения, чаще голосовые и не всегда приятные для женщины. То сын-подросток попал в передрягу, то младшая дочь-первоклассница дома одна и не ест или, наоборот, ест не то, что просит мама. Поэтому даже в больнице она не чувствовала оторванности от пульсирующей нервно-обыденной семейной жизни.

Альбина откликалась на всё, что происходило, и до её ушей доходило всё, что произносилось.

Все ждали прихода лечащего врача и его конечного ответа.

Олеся верила в знаки. Врача тоже звали Олесей, а это, по её мнению,– добрый знак. Но её она ещё не видела, потому как лежит в больнице первый день и не все правила здешние изучила. Каждый день кто-то из палаты отправлялся на операцию и заселялся новый пациент.

– Как конвейер, – будто угадывая её мысли, произнесла тётя Люба, тоже ожидавшая своей участи и по-доброму и даже с юморомреагировала на всё, что происходило в палате.

Никто специально не знакомился, как-то само собою происходило. Поначалу с осторожностью, даже с неким пренебрежением и к условиям, в которые попадали, и ко всему больничному распорядку дня. И, утомившись от собственных тяжелых мыслей, переключались на что-то мало имеющее отношение к больничной жизни.

Стремительно ускользало за окном «в июль катилось лето, и даже уже в август». Маяковский заставлял думать отчаянно о конечности всего в природе и бытия в целом.

 Но своими переживаниями между собой никто не делился, потому как у каждого свой отчёт, свой порог, своя шкала и пределы, за которые он зашёл – за эти три буквы страшного слова. И каждый пациент больницы имел надежду, которую, как говорят, боятся спугнуть, как птицу, которую хранят за пазухой, икоторая, подобно преданному ангелу, оберегает.

Олеся ни с кем не хотела разговаривать. Главное‑дождаться врача, вершителя судеб, и он обязательно правильно всё и всех распределит и, конечно, Олеся здесь не задержится, то, что она здесь, – это досадная случайность. «Хотя так думает, наверно, каждая кто здесь лежит», – думала Олеся, повернувшись лицом к стене.

Врач сегодня так и не появился, на обед подали жидкий суп неприятного цвета, но вполне себе вкусный и овощи, которые, высоко размахивая половником, раздавала из эмалированного ведра тучная женщина.

Олеся даже не притронулась к больничной похлёбке, всё казалось казённым и поэтому уже мерзким после домашней стряпни.

– А он, врач, меня и спрашивает: «Что у тебя за татуировка на пальце ноги “ЕВА”?» Я думаю: «Как скажу?». А он не унимается, врач-то. Как мне сказать, когда у меня там: «Егорила я всех активистов»,– заливисто смеясь сама и подначивая других, пустилась рассказывать тётя Люба.

В палате послышались редкие смешки.

Больше всех смеялась Наташа, сухощавая почти с детским тельцем женщина, восседавшая в позе лотоса на своей койке и причесывающая густую копну волос цвета охры.

– Я в молодости была – ух, красавица! Не смейтесь, до первой химии у меня волосы как у Наташи были. Меня мой покойный муж силком замуж взял. Мать предупреждала: «Не иди за него», да я не послушала. Как начал пить да гулять, так не мог уж остановиться, будто с цепи сорвался. Да вернётся под утро злой и мне достанется.Бывало кулаком вкатит со всей дури. А я ему утром:«Мне-то за что?» А он зевает и отвечает: «Так, для профилактики».Тогда девки две гулящие в деревни жили, пьющие, он на этом с ними и сошёлся, а с непьющими что ему делать. Я‑то на дух спирт не переношу, вот его это больше всего раздражало.Сидят они и ещёс ними – сосед наш. Я‑то знаю, в какой избе, у нас все в деревне всё знают. Не выдержала, пошла ночью к ним. Детей спать уложила и пошла.

Дверь отворила и с порога: «Здрасьте добрые люди!», а они испугались. Девки – в другую комнату. Мой присмирел и совсем потерялся, глаза на меня, а в них – страх.А я им весело так: «А почему не гуляем, я тоже пришла погулять» и придвигаю стакан. «Налей доверху, Стёпка», это я соседу. Он, как под гипнозом, не смеет мне перечить, налил. Булатка, муж мой, глазам не верит, ничего не говорит, будто и хмель снего весь сошёл, знает, что не пью. А я– хлоп!И весь стакан опорожнила, в жизни никогда не пила, да ещё столько.

Командую: «Что сморишь?! Наливай, Стёпка!». Стёпкина рука подалась было за бутылкой, да Булатка преградил своей ручищей, кисти, натруженные в узлах и мозолях, бутылка в руках поллитровая, что пузырёк, кажется маленькой.Он бутылку взял и – хрясь об стол! В мелкие осколки! «Ну, будет. Пошли домой», – взял меня в охапку и понёс, я и пошевелиться не могла.В избе пьяную спать укладывал, хотел рядом лечь, а я вскочила и – за нож: «Сейчас в раз твой обмылок укорочу, чтоб больше несмотрел на баб. Не шучу, знаешь меня».Он нож вырвал, в сени закинул подальше и лёг на краешек кровати, спиной ко мне.С тех пор он меня больше не бил, не пил и по бабам так шибко не ходил.Только стала замечать – когда спит, то за дорогой свой предмет держится, во сне боится, что отрежу. Вот так.

По палате опять прокатился заливчатый смех.

– Ну даёшь, баба Люба. Да неужели так всёи было?

– А чтож девке той ничего не отрезала?– поинтересовалась бойкая Альбина.

– Что дальше то было?–поинтересовалась Наташа.

– А что дальше… Прошли годы, дети выросли, сын в город уехал, с отцом – так, сдержанно у них. Дочь, хоть сочувствовала отцу, тоже – в город и замуж вышла. Булатка занемог, всё больше лежать стал. К врачам ходить не захотел. Вот лежит три дня, стонет. Как ребёнок, ко мне всё жмётся, и сказать всё хочет. Не выдержал, разрыдался: «Прости, Любушка-голубушка, что всю жизнь тебя мучил.  Прости, если сможешь. Да я уже и сама его давно простила, на страдания его глядя. А наутро помер мой Булатка.

– А девка та что?– не унималасьАльбина.

– Подуспокоилась я, в деревне организовалась какая-то гулянка. Сидим за столом, а разлучница моя– напротив. Сидит, глаз на меня не поднимает. Я ей: «Что притихла, вину чувствуешь? Если так, то приходи ко мне завтра утром огород копать».Она молчит, только помрачнела.

В палате все притихли. Повисла пауза.

– И что дальше? Что, неужели пришла?– Альбина была заинтригована.

– Отгуляли, пришла я за полночь домой, уснула и забыла, что сказала там и зачем.А утром выглядываю взапечное оконце.

Альбина аж подпрыгнула на кровати.

– Вышагивает разлучница, на плече – лопата, и идёт ко мне в огород землю копать. Вот такая история про деревенских баб и про любовь.

– Да уж, высокие отношения,– заключила Лена.

– Вы, девчонки, ещё и жизнь по-настоящему не видели, я пожила своё. А значит, и умирать не страшно.

– Ну опять на эту тему, всё, давайте о весёлом,– Альбина переключилась на телевизор, где показывали кулинарное шоу.

– Только не это, переключи, мы же договорились, только не про еду. У меня завтра операция, и я со вчерашнего дня ничего не ела, – взмолилась Лена.

Она четвёртый раз оперировалась, но болезнь стремительно прогрессировала.Лена почти не разговаривала, ушла в себя. Кроме тёти Любы, её никто не пытался развеселить. Короткая стрижка делала её похожей на мальчика, и нескладная худощавая фигура скорее ей не к лицу была, чем наоборот. Она без конца бегала в туалет, так действовало лекарство, очищающее кишечник, прописанное врачом и так необходимое перед операцией. Тётя Люба опекала её, как свою дочь, поворачивала сушилку с её вещами по направлению к окну, ходила за киселём в столовую, чем раздражала Олесю, которую больничная суета утомляла настолько, что хотелось выпорхнуть из окна на загадочный флигель, о назначении которого она так и не узнала. У крыльцакоторого собралось человек пять. Они что-то обсуждали, и лица их были сосредоточены.

Покачивались берёзы, играя в мелких листочках кудрявыми ветками. «Всё-таки, лето, и кто-то едетк морю…», – думала Олеся, когда наконец-то вошёл доктор.

Взгляды устремились на Олесю Александровну, на удивление довольно молодую женщину с естественным румянцем и нежными чертами лица– ничто не выдавало в ней хирурга, тем более опытного. Встретишь такую в метро и подумаешь, что это – бухгалтер или домохозяйка. Только глаза смотрели прямо и твердо.

– Здравствуйте, у меня мало времени. Начну с главного. Завтра в девять – Подшипникова Елена Владиславовна, остальные пока ждут. Операция часа на четыре, – Олеся Александровна хотела сказать «сложная», но смолчала, ограничившись паузой. Все всё и без того поняли.

– А мы когда? Я тут уже неделю лежу, – попробовала вставить аргумент Альбина и поймала солидарный с остальными взгляд тёти Любы.

– Всему своё время. Завтра приду и скажу, – ответила Олеся Александровна, выказала при этом интонацией твёрдость характера и,спешно попрощавшись, исчезла в дверном проёме.

– Ну, надо, так надо, Альбиночка, подождём, и взглядом указала на Леночку.

Альбина поняла и, повернувшись набок, уткнулась в телефон.

Уже два дня не выходит на связь сын Тимур. Подросток и при матери не мог сочетать свою вольную праздность не только с правилами общепринятой морали, но и с уголовно наказуемыми. Потому к пятнадцати годам освободил себя от всех условностей, в первую очередь, школы, и улица полностью приняла его в свои широкие объятия. И как следствие – постановка на учёт в детской комнате полиции. И брезжил на горизонте первый срок, как пропуск вкриминальный мир, где обитали почтивсе родственники по обеим линиям.

Сердце Альбины чувствовало недоброе, поэтому она механически перелистывала одним пальцем переписку в телефоне, надеясь обнаружить новую запись или звуковое сообщение. Тревожили мужи младшая дочка. Все, что они отправляли, казалось постановочным, фотографии – неестественными, улыбки – искусственными.

«В седьмой больнице всё было по-другому», – вспоминала Альбина. Её привезли на скорой с кровотечением, и она толком и не запомнила, как прошла операция, её спорога тут же передали в руки хирурга. Она не успела ни осознать происходящее, ни испугаться. Поэтому через неделю она весело переходила дорогу в компрессионном белье(больница находилась, через дорогу от дома)на радость дальнобойщикам, которые наперебой сигналили ей, реагируя на белые чулки в разгар лета. Осознание пришло позже, когда пришли результаты анализов и следующий этап не казался безобидным гинекологическим вмешательством, и расставание с семьёй могло затянуться почти до полугода, к чему никто не был готов.

Семейное счастье или его иллюзия постепенно рушилось. Потому как обрывалось каким-то случайным недоразумением, то мужа «закроют», хотя по возрасту и не за что было бы, но то ли старые грехи не отпускают, то ли просто «рылом не вышел», и даже постовые могли остановить и обыскать из любопытства и отобрать телефон. Сын к четырнадцати догнал и даже перегнал в криминальных талантах отца и ночами потрошил припаркованные машины, сдавая утром аккумуляторы перекупщикам по тысяче рублей за штуку, не боясь полиции, потому как ущерб невелик, да и по возрасту срок не дадут.

Сколько Альбина ни пыталась, вразумить Тимура, всё было бесполезно. И когда в четыре утра позвонили из полиции, во вторую неделю пребывания в больнице, она почти не удивилась, а только односложно отвечала на вопросы следователя, а после тихо плакала в подушку, пытаясь не разбудить соседок по палате.

– Олеся Нагайцева, – произнесла медсестра.

Олеся даже подпрыгнула на своей койке, так расшатаныза последнее время были её нервы.

Миловидная девушка-медсестра катила перед собой тележку и зачитывала адрес кульков с передачей.

Олеся ни в чём не нуждалась, совсем пропал аппетит, и она настояла на том, чтобы никакой домашней пищи ей не отправляли, всё равно пойдет в мусорную корзину. Только книги, чтобы отвлечься на какой-нибудь добрый текст.

Обнаружив в пакете глянцевые обложки новых книг, Олеся обрадовалась. Прихватив одну, не глядя на автора, выпорхнула в коридор, и там, в дальнем углу на казенной кушетке-скамейке с жадностью стала глотать страницу за страницей, перемещаясь на другой континент, где солнце дарит щедро тепло всем страждущим. Она оказалась на красивом острове, описанном Сомерсетом Моэмом.

«Есть ли такой остров, при виде которого, можно забыть всю прежнюю жизнь, своих близких, и писать картины, охваченный творческим экстазом? Или это все выдумки? Попробовать бы. Вот если бы раньше…» – Олеся вспомнила, как ещё в студенческие годы хотела писать, но всё откладывала, то замужество, то рождение детей. И почему-то всегда недоставало времени, а может, желания. Только во сне она вставала на доску, пыталась поймать волну и на несколько мгновений удерживалась на ней. Приходили мысли, которые непременно хотелось записать, но крутая волна сбрасывала её с доски,и Олеся, захлебывалась в бурлящей холодной воде, и тут же просыпалась. Потом долго силилась припомнить те волшебные слова, что должны были бы вплестись в её поэму.

Литературный труд ей потом всегда представлялсяв виде кульбитов сёрфингиста, который должен был оседлать волну и сохранить равновесие, да ещё, если он счастливчик,выполнить прыжок на доске и поворот всем корпусом. И да! Белозубо улыбнуться всем напоследок. А это – результат многолетних тренировок. Так же и в случае с пишущей братией. Не каждому удаётся поймать волну, отличиться затяжным кульбитом, написанным смело до дерзости и отшлифованным до бриллианта по грамматическим и стилистическим законам. Оставшиеся там на берегу или сжигали себя от зависти и творческого бессилия, или – ещё хуже – становились ярыми противниками, злыми критиками, которых с каждым годом становилось больше, и от язвительных нападок которых не один падал с доски или бросал в отчаянии перо.

Неудачи Олеся боялась больше всего. Поэтому, когда предложили в школе часы, не задумываясь согласилась, отпустив журавля далеко в небо. Диплом журфака остался невостребованным долгие годы. Переступив рубикон –очередную аттестацию, после которой не осталось камня на камне от прежнейуверенности – она обнаружила, что бюрократическая машина притупила все её литературные изыскания, приземлив протоколами, выписками из заседаний и прочей сложной бумажной необходимостью.

Учительница в России – больше, чем учительница, она несёт на себе какой-то груз обязанностей, иногда не связанных с моральными и интеллектуальными ориентирами. Транслируя одно и то же из года в год, часто сама уже не веря своим изречениям, с годами приходишь к внутреннему разладу. Уроки становятсяоднообразными, скучными и в конце концов, превращаются в тяжёлую рутину, когда сначала ожидание субботы сменяется безрадостным понедельником, а между этим – домашние дела с уборками, как очищением кармы. И вот тебе далеко за сорок, и в зеркале – совсем другая женщина.Олеся сбивает руками волосы, потом собирает в тугой пучок, на пальцах остаётся несколько волосинок, часть которых седые. Ложится на подушку и наблюдает за всё также восседающей на своей кровати Наташей.

Наташа, казалось, комфортно себя чувствовала в условиях душной больничной палаты. Она по-хозяйски разложила баночки с кофе,сахарным песком и кружку с кипятильником. Охотно делилась домашними новостями, много рассказывала о заботливом муже, смирившимся со всеми неудобствами, образовавшимися в результате нескольких хирургических операций и постоянным присутствием на теле Наташи катетера и трубок. Да и сердцем ослабел супруг, скорее всего, не внезапно, а постепенно, в долгих ожиданиях звонка из больницы в маленькой квартирке панельной девятиэтажки, что под самым козырьком кровли, которая нагревалась за летние месяцы и долго, как русская печь, отдавала тепло, создавая невыносимую духоту даже при раскрытых настежь окнах. Кондиционер не покупался намеренно потому, что Наташа могла простудиться, а в её положении это могло повлечь за собой долгие и неприятные последствия.

Поймав на себе взгляд Олеси, Наташа не преминула заметить:

– Два раза в год сюда ложусь, чтобы дренаж и катетер поменять, а так – всё время с ним.

Муж поначалу сильно смущался и, ничего не объясняя, засыпал на кухне на софе. Виновато улыбался утром, говорил, что просто уснул, истинную причину он боялся озвучить. Только через год с небольшим, Наташу он смог принять со всеми её нюансами и приобнял одной рукой осторожно, боясь задеть пластиковые трубки, по которым медленно вытекало всё лишнее из организма. Подобно старому псу, уронив большую нечесаную голову на край подушки, мгновенно засыпал с чувством морального удовлетворения.

–Лёнечка у меня очень хороший, он даже кондиционер не покупает, боится, что я простужусь.

Последовала пауза. Наташа продолжила расчёсывать волосы, словно нанизывая на гребень очередную мысль, временами останавливалась, потом продолжаларассказывать:

– У меня всё хорошо, вот только мать меня никогда не любила, вот Лидку, сестру мою – да. Что бы я ни делала, всё не так, а самое главное, я сама с детства будто не такая получилась, вот мать и решила, что я– бракованный ребенок и всю себя Лидке посвятила. Я так и проплакала всю себя. А как болезнь нашли, так вовсе она от меня и отвернулась. А я и такую её люблю. Наташа замолчала. Гребень заходил в её руках. Она причёсывала волны непослушных волос цвета охры, будто бы пытаясь уложить неровности своей судьбы.

Так ей хотелось в детстве получить хоть часть той любви, что доставалась сестре. Девочки взрослели и дистанция, образовавшаяся между ними, превращалась в пропасть. Лида становилась если не красавицей, то, во всяком случае, статной рослой девицей, на которую заглядывались парни во дворе, и к двадцати годам созрела для замужества.В сравнении с сестрой, Наташа сильно проигрывала, её трудно было назвать девушкой, скорее – птенцом, хилым и неказистым. С большим удовольствием Лиду отдали со всеми сопутствующими церемониями за соседа Степана, мать которого Аделина Ивановна задолго предусмотрела возможное событие и каждые праздники угощала соседку то селёдкой под шубой, то пасхальным яичком.Лида её сыну подходила больше, ведь Наташа и ростом не вышла, и здоровьем слаба.Её и на общей свадебной фотографии не было – забыли о ней в суете, и в ЗАГС весёлый кортеж унёсся без неё. Наташа в этот момент сидела на полу в перешитом платье сестры и беззвучно плакала, обняв колени. Ей казалось, что всё, что она делает неправильно, от того ею все недовольны, поэтому старалась всё делать тихо. Когда поток гостей хлынул обратно, её кто-то оттеснил от наведенной на процессию камеру, и она покорно удалилась в свободную часть квартиры.Быть сторонним наблюдателем в жизни, не посягая на первенство ни в любви, ни в дружбе, ни в работе, стало привычным для Наташи. А слёзы и боль теперь уходили куда-то в бездонный колодец её души. В какой-то момент что-то в её хрупком тельце надломилось, и процесс необратимый запустился. Несколько сложных операций и не менее утомительные реабилитации ускорили раннее увядание девушки, с худобой пришел и желтушный цвет лица, зубы испортились от бесчисленных процедур химиотерапии. И только волосы вопреки всему непослушно вились вокруг ее головы багряно-оранжевым облаком,образовывая нимб над её не то детским, не то старческим лицом.

Дверь в палату распахнулась. Она всегда распахивалась неожиданно и все её обитатели на время превращались в статуи, застывшими в тех позах, в которых их застал визитер.

В палату въехалосначала кресло, потом за ним показались две фигуры женщин медсестёр.

– Подшипникова Елена Владиславовна, – спокойно и в то же время уверенно произнесла хирургическая медсестра и, сориентировавшись по взглядам, направилась к койке Елены, которая сидела в одной сорочке из простого материала белого цвета, такого же цвета было и лицо, в глазах застыл страх.

Тётя Люба, несмотря на свою полноту, с проворностью старой кошки, спрыгнула со своего ложа и принялась помогать Леночке облачиться в простыню и разместиться в специальном кресле, в котором её повезут до операционной.

В палате наступила тишина. Каждый думал о своём. Прошёл час, другой, и Альбина не выдержала:

– А что, может, сходить? Узнать, как там?

После операции всех отвозили в общую палату реанимации, куда из-за ковидных ограничений не допускались родственники, поэтомуухаживали за больными сами больные.Не найдя единомышленников, Альбина сползла с кровати, на носочках прокралась к двери палаты и выпорхнула из неё, хотя никто её не пытался останавливать или преследовать. Через несколько минут она вернулась, недоуменно разводя руками, и все поняли, что Лена ещё на операционном столе.

Обедали молча. В течение следующего часа разговор не получался. Обрывки фраз долетали из коридора. В них трудно было что-то разобрать, то ли медсестра раздавала указания, то ли ворчливая тучная женщина из соседней палаты метила свою территорию. С момента заселения она разругалась со всеми оппонентами и собрала в своей палате компанию единомышленников. Установила свои порядки – в палате даже произвели перестановку мебели, расставив кровати по периметру, а в центр поставили большой квадратный стол, за которым завели манеру долго и с большим удовольствием чаёвничать, обсуждая все важные больничные вопросы, в голос смеясь и охая, если затрагивали тему болезни.

Атаманша Гульфираапа имела низкий трубный голос и вид имела устрашающий, хотя в жизни была премилым человеком, воспитала единственного сына, гордость её, и имела полную власть над ним, руководя его жизнью даже из больницы. Он, в свою очередь, нисколько не противился и любил маму всем сердцем. И цесарку купил, и приготовил бульон не хуже любой дочери.Её голос огрубел от неженской работы,Гульфира только внешне казалась грозной, внутри неё жило нежное и очень ранимое существо, откликающееся на чужую беду, что много раз происходило с ней на заводе, которому она отдала лучшие годы. Да, он съел всю её женственность, но помог твердо встать на ноги, презирая мужчин за слабость и уже больше не нуждаясь в оных.

– Привезли вашу из операционной, только она этажом выше, –Гульфираапа появилась в дверном проёме и громким голосом вывела всех из оцепенения.

Альбина уже свесила ноги и приготовилась к прыжку, но окинула взглядом палату. Аделя робко произнесла из своего дальнего конца палаты:

– Я тоже, можно?

Аделя была самая юная, непохожая на остальных женщин в палате. Она мало что рассказывала о себе – её сюда привели совсем другие причины. Она, тщетно пытаясь стать матерью, последние лет семь лечилась, принимала гормоны, но организм протестовал, выдавая за плод разные болячки в виде опухолей, кист и прочих новообразований. И здесь Аделя почти неделю тихо молилась всем богам, чтобы они в неё ещё раз поверили, и дали шанс стать матерью. И на первичном осмотре она с мольбой попросила оставить ей все необходимые органы, чтобы она попыталась стать матерью в тридцать девять – шанс у нее всё-таки был, хотя и слабый. Её муж Ильшаттоже не переставал молиться о том, чтобы в их уютном гнездышке когда-нибудь появилось долгожданное чудо. Врач без эмоций сурово сказал: «Рожать собираешься? Тогда попытаемся сохранить, но всё будет понятно во время операции. Экспресс анализ. От него всё зависит. Мы – врачи, мы – не боги».

Пытаясь убежать от собственных мыслей, кроткая Аделя с радостью поспешила за Альбиной, запахнув свой фланелевый халатик, в реанимационное отделение. Оказалось, Лену после операции поместили в отдельный бокс, куда никого не пускали. Она лежала там бледная и полураздетая, подключённая к аппарату искусственного дыхания.

Девушки молча вернулись в палату.Олеся оторвалась от книги и по лицам вошедших всё поняла. Тревога по поводу предстоящего омрачала всё. Переписка с мужем тоже не радовала. Он будто не понимал масштабов происходящего, всё время задавал неуместные вопросы и вообще только раздражал её. Олесепорой казалось, что это он во всём виноват – она была под его ответственностью большую часть своей жизни, от него требовалось быть не только строгим судьёй, жёстким критиком и указателем жизненных ориентиров, но и нежным, врачевателем, оберегающем от подстерегающих женскую плоть недугов. Потому как недуг скорее всего укоренится в ослабленном теле, надорванном еще и эмоционально.

Сильные чувства хороши тогда, когда несут радость, а не испепеляют душу. Их последствия всегда отражаются на теле и могут обрушиться болезнью в самый неподходящий момент, когда человек почти счастлив, когда его окружают любимые и близкие люди. Как электрический ток по звеньям цепи передастся общая скорбь и холодное молчание.

Олеся смотрела в окно и видела, что к флигелю стали собираться люди: женщина с цветами в руках и мужчина в военной форме.

Дверь распахнулась и появилась фигурка молоденькой медсестры.

– АделяГалеева, – бодро произнесла девушка, вкатывая кресло-каталку.

Аделявздрогнула от неожиданности, взяла себя в руки и завернулась в простыню, как в белый саван, села в кресло, как на трон.

– А окна наши – с видом на морг, – как бы между прочим сказала она, скользнув взглядом по лицам и остановившись на Олесе.

Олеся догадывалась, что загадочный флигель и есть последний приют посетителей этой клиники, утомленных долгой борьбой за жизнь со смертельным недугом. Но почему Аделя сказала это сейчас, или у неё сдали нервы?Олеся стала молиться про себя и отгонять от себя страшные мысли. Тётя Любапринесла из коридора горшок с цветком и поставила на подоконник, закрыв частично обзор. Теперь календула с неровными листьями перетягивала внимание на себя. Растение давало надежду на возможность жизни.

– Ну ты, тётя Люба, молодец, а там ещё бутылки и фруктов не нашлось? Настоящий натюрморт получился бы, – пошутила Альбина.

– Натюрморт – не натюрморт, а всё же приятней смотреть. А ты, Олеся, думай о хорошем или лучше сходи посмотри Аделю, может, уже привезли. Может, помочь чем нужно.

Вдоль стены реанимационной палаты стояли кровати со сложными системами обеспечения жизнедеятельности. Альбина и Олеся не сразу разглядели Аделю в этом длинном узком пространстве. Она лежала с самого края у стены, поэтому было место для посетителей. По взгляду было видно, что она еще не до конца вернулась в этот мир. Увидев знакомые лица, она слабым голосом попросила телефон. Когда она обменялась сообщениями, то словно бы почувствовала себя более уверенно. Связь с внешним миром возобновилась.

Олеся придвинулась ближе – ей показалось, что Аделя ей хочет что-то сказать. Главный вопроспациента к врачу после окончания любой операции – насколько далеко запустил свои щупальца коварный недуг и какой нанёс ущерб организму, на сколько затянется лечение. Возможно ли вообще исцеление?

– Я услышала, что врач сказал: «Добро…», что значит – «доброкачественная», и я отключилась, – шёпотом произнесла счастливая Аделя. Олеся заговорщически улыбнулась и чтобы не спугнуть удачу, ответила одними глазами. Про себя же Олеся загадала: «Если её положат именно на место Адели, то и у неё всё тоже пройдёт удачно».

– Что нужно принести? Есть сколько нельзя? Позвать медсестру? – засыпала вопросами Альбина. Ей хотелось всем помочь и сразу.

Вошла реанимационная медсестра в голубой робе со всем необходимым набором для инъекций на подносе и девушки незаметно, чтобы не помешать, исчезли за дверями реанимационного покоя.

Перед операцией, когда готовы все нужные анализы, пациенты осматриваются главным врачом, мужчиной в возрасте, который имеет за плечами и огромный опыт, и сноровку доки в проведении операций. Именно ему доверено вынести последний вердикт. Он мог по внешнему виду определить, насколько проник и внутри укоренился враг. И руками безошибочно нащупывал и измерял размер тогда, когда фотографии аппарата УЗИ казалось недостаточной.Подобно конвейеру, смущенные женщины по очереди взгромождались на смотровой стул и потом торопливо и небрежно одевались, стыдливо и виновато пряча глаза. Но спокойный низкий голос оказывал на несчастных женщин почти лечебный эффект. Седой доктор, пребывающий в хорошем расположении духа, разбавлял свои наставления шутками, которые хоть и немного, но размягчали измученные сковывающим страхом души женщин.

Очередь дошла и до Олеси. Доктор долго рассматривал снимок УЗИ, потом анализы и ничего не комментируя запустил руку ей в лоно.

– Так-так, непонятно мне, – себе под нос пробубнил доктор и отвернулся к журналу, где сделал очередную запись.

Олеся, не отрывая пристального взгляда от доктора, пыталась попасть в сорочку и, обуздав, наконец, ситцевую западню, встала перед доктором с видом школьницы-двоечницы.

– Если ты везучая, то у тебя там просто узел, – тем же веселым тоном произнёс седой доктор.

– Я, я ве-езу-уча-ая.

Олеся собралась продолжить тему, так много неясного в этом медицинском вопросе. И что это значит, раз операция всё равно будет в этом отделении и в этой больнице? Но врач сухо скомандовал: «Следующая…»И Олесе указал на дверь. Олеся, ничуть не оскорбившись, готова была расцеловать всех.В палате, усевшись на свою койку, она не стала отвечать на назойливые вопросы Альбина, только пожала плечами. Да ей самой было не до кого – она готовилась к операции и уже сутки не ела, отчего совсем помрачнела и считала часы своего вынужденного голодания.

– Может, телевизор включим, – нащупывая в простынях пульт, спросила тётя Люба.

– Только не кулинарное шоу, у меня уже судороги в животе начинаются, – почти уже страдая, произнесла Альбина.Тяжелее всего она переносила голод. – Сейчас бы манты или шашлык.

– Ну вот, опять зарядила про еду, сама себя мучаешь, – по-матерински пожурила тётя Люба.

– Я вот, когда дома готовлю, перед этим иду в супермаркет и затариваюсь по списку всем. Потом покупаю вино, к мясу – красное, а к рыбе – белое. И ещё так долго хожу и изучаю. Потом дома приступаю к готовке, при этом обязательно налью себе четвертинку в красивый бокал, смакую и фотку еще в статус выкладываю. Потом уже само блюдо выкладываю, красиво так оформляю. И потом сама на фотки эти любуюсь.

– Короче, тебе сам процесс нравится, – резюмировала тётя Люба.

– А что, я так-то, когда муж не сидит, не работаю, мне же надо как-то развлечься, я ж – домохозяйка.

– Сейчас у молодых по-другому, не то, что у нас. Макароны по-флотски – и на работу. Оливье и сельдь под шубой только по великим праздникам. А шампанское – только в Новый год. А сейчас всё перепробовали, всё есть, а праздника нет и друг с другом неинтересно, каждый в своём телефоне весь вечер, даже в ресторане и под телевизор засыпаете. А где романтика?

Олеся отреагировала кивком головы, но не стала полностью входить в беседу, так тепло ей сейчас наедине со своими переживаниями. А вдруг хрупкая надежда, посланная мудрым доктором,оправдается. Олеся боялась спугнуть мысль и решила к ней пока не возвращаться. Она нащупала в одеяле книгу и выпорхнула в коридор, уединлась на заветной скамье в конце коридора и с жадностью стала читать. До операции два дня. На горизонте появился Гаити.

Олеся точно знала, что ей нужно теперь туда, непременно туда. Она всё начнёт заново. Без него, ведь он и повинен в её болезнях, в её творческой несостоятельности. А там, под бирюзовым небом, обласканная тёплым океаном, она напишет свою первую книгу, даже название она уже придумала – «Прекрасная жизнь».

Затренькал телефон– муж.Олеся не стала отвечать. Какое же у него дурацкое имя. И как раньше она этого не замечала? Пишет он всегда с ошибками, это его вечное «Ты даскольких»? Как может нормальный человек в одном слове сделать три ошибки?

Каждое утро дверь палаты распахивалась и на пороге появлялась медсестра со шприцами на подносе. И подходя к койке, негромко объявляла нужную процедуру. Дремавшие и глубоко спавшие, открывали глаза и начинали свой очередной больничный день.

Альбина уже давно сидела на своей койке, готовая к отправке в свободной сорочке и белых чулках, как императрица, ожидающая помощниц, которые одевают в корсеты и платья для выхода к трону. Она не спала ночь, была бледна и будто иссохла вся.

– А когда за мной придут? – Альбина ожидала своей операции.

– Не знаем, мы из другого отделения, за вами другие приедут. Ждите, ещё нет восьми.

Ни в восемь, ни в девять, ни даже в десять за Альбиной никто не пришёл и не приехал. Слёзы крупными каплями полились из её глаз, а она так продолжала сидеть на своей койке, как на троне.

Только к вечеру всё прояснилось. Оказалось, что предыдущая операция была сложной и затянулась, поэтому Альбину отложили на следующий день, а так как он совпал с выходными, то надо было ждать понедельника. Альбина, чертыхаясь, стянула с себя чулки, так тяжело они надевались и так снимались и, растянувшись насколько возможно на койке, уставилась в потолок.

– Альбин, не упоминай имя чёрта всуе, появится, – ласково сказала тётя Люба и перекрестилась. –Что бог ни делает, всё – к лучшему.

Пообедав, молодая женщина повеселела.

– А что, может доставку закажем?Раз два дня ещё валяться, так – манты или роллы. А что, сюда приносят, только надо кому-то вниз спуститься, забрать. Так и я могу. А можно выпивку? А что? Альбина вопросительно посмотрела на Олесю.

– А нам разве можно? – Олеся покосилась на тётю Любу. Всем троим операцию назначили на понедельник.

– Вы как хотите, а я вообще не пью, и жирное мне уже давно нельзя, – ответила та.

– Может, у врачей спросим? – предложила Олеся.

– Да, как же, ещё чего не хватало! Сразу выгонят и привет. Зря анализы сдавали. Я вот про температуру свою ничего не говорю. Скрываю. Утром приносят градусник, я держу, потом потихоньку стряхиваю и говорю 36 и 6, а у меня всегда 37. У меня уже несколько лет 37, и никто не знает, что со мной. А здесь нельзя с температурой, сразу выпишут. При нас одну так домой отправили. Она плакала, умоляла оставить, возмущалась даже – ничего. Не положено и всё.

– А что, если алкоголь с наркозом вообще несовместимы? – выдвинула свою версию Олеся.

– Вот тут, конечно, нужно подумать, – Альбина озадаченно откинулась на подушку и снова вперила глаза в потолок.

– Спите лучше, надо выспаться, – строго произнесла тётя Люба.

– Точняк, пусть хоть укол сделают, усыпительный, усыпляющий или ещё как его там? – Запрыгнув в тапки, направилась в ординаторскую.

– Вот дурочка неугомонная, лучше в сознании спать, хоть и недолго, чем в бреду, – тётя Люба перевернулась на другой бок, словно перелистнула страницу книги.

Завибрировал мобильник, и на экране появился дельфин – заставка контакта мужа. Глупая шутка, отдыхая в Анапе, она часто с мужем слушала примитивный шлягер Королёвой «Дельфин и Русалка», песня звучала изо всех «утюгов» – в каждом кафе, на каждой дискотеке. Они тогда ещё ходили на дискотеки, и в танце она представляла себя ветреной Ундиной, увлекающей всех за собой, а он похож был на Флиппера, такой смешной с наивным выражением лица, лишеннымрезких прямых черт. Всё это в нём появилось позже, взгляд стал суровым, морщины прямыми стрелами избороздили лицо, отчего появилась некоторая жёсткость. Олеся не поняла даже, когда стала отдаляться от мужа. Вроде, всё как у всех, и трудности с безденежьем, и разность характеров, но жили же!Вот, с годами всё потускнело, и, видимо, когда стали исчезать в нём черты Флиппера,мультяшного дельфина,тогда и началось разочарование женщины. И этот процесс уже было не остановить, с годами он только приобрёл ускорение.

Олеся долго смотрела на телефон и решила написать сообщение в два слова: «Завтра операция». Отключила мобильник и спрятала его под подушку. Закрыла глаза и попыталась представить бирюзового цвета морской залив и полоску белого кварцевого песка.

Но ничего не получалось, только чёрная пустота, как дыра, за которой открывалась бездна, пеленой вставала перед женщиной, и мрачные мысли уносили далеко отсюда. И, как из лабиринта, невозможно из них выпутаться. Олеся начала молиться, безыскусно, просто, повторяя много раз всего лишь несколько заученных с детства фраз, но истово и настойчиво. Через какое-то время женщине стало не то, чтобы лучше, а как-то спокойнее, и с рассветными сумерками она заснула.

Утром двери распахнулись и сразу две каталки въехали в палату. Молча и технично Альбина, облачённая в простыню, как в греческую тунику, взобралась на «трон». Глядя на соседку, то же самое проделала и Олеся, напоследок взглянула на подоконник с цветком, что стал живой изгородью или декорацией, прикрывающей страшную картину на сцене.

Тётя Люба, полейте цветок, пожалуйста, – сказала Олеся вместо слов прощания и подняла глаза на медсестёр, которые покатили к выходу обе «колесницы».

Как только двери зеркального лифта закрылись, Олесе показалось, что она попала в другое измерение. Память будто отбросила лишнее: фигура хирурга и рядом стоящего анестезиолога на мгновение появились и исчезли. На смену им набежали сначала мелкие, потом крупные волны то изумрудного, то бирюзового цвета. Олеся подчинилась водной стихии, и её понесло в открытый океан, где она, пытаясь совладать с собой, напружинилась и всем корпусом устремилась вверх к солнечному просвету над водяной гладью. Она ощутила вдруг какую-то другую силу в теле, особенно в ногах, которые она по-другому стала чувствовать, они как будто срослись. Она резко повернулась в воде всем корпусом и увидела, что вместо ног у неё плавник радужного цвета, как у русалок. Олеся подивилась своим предположениям, но нисколько не огорчилась. Она засмеялась и вдруг обнаружила, что голос у неё звонкий, напоминающий звон горного хрусталя,перекатывающийся эхом в водном пространстве. Девушка стала резвиться, собирая ракушки причудливой формы со дна, потом небрежно раскидывая и заливисто смеясь, когда нечаянно попадала на морского ежа или краба, отчего они резко дёргались в испуге.

Вдруг вода потемнела, и все мелкие рыбки попрятались. Олеся стала оглядываться, виляя плавником.Огромная, как корабль,рыбина, стремительно приближалась к девушке.Олеся попыталась спрятаться за рифы, но длинный хвост с плавником предательски торчали и выдавали её радужно переливаясь.

Тогда она рванула движеньем испуганной рыбы и поняла, что чудовище её сильнее и ей так вряд ли удастся от него уплыть, и она закрыла глаза, полностью отдавшись судьбе.

Её стало кидать в разные стороны, бурные волнообразные потоки несли то вверх, то вновь ко дну. Вдруг ей послышался звук, такие издают только дельфины – ты их сначала чувствуешь, только потом слышишь, как азбуку Морзе, будто они хотят передать важную информацию, но зашифрованную. Олеся осмелела и открыла глаза, да, так и есть – к ней приближался, оттесняя собой морское чудовище, дельфин, и ей казалось, что глаза его улыбались. Олеся обхватила его обеими руками и счастливая поплыла вместе со своим спасителем.

Олеся-русалка теперь по-особенному себя чувствовала. Она, рассекая волну хвостом, на огромной скорости неслась навстречу своему счастью вместе с избавителем.

Олеся открывает глаза. Она в послеоперационной палате с другими женщинами. Она обводит палату взглядом и считает койки, пытаясь определить, куда её положили. Понимает, что лежит на месте Адели. Счастливая она пытается крикнуть, но обессиленная только двигает губами. На тумбочке видит принесенный соседками, как условились, телефон. Экран телефона загорается, и она видит изображение дельфина Флиппера-ОН.

Женщина не может пока взять телефон, но она уже точно знает, что ОН и есть её дельфин Флиппер и это её судьба и она его любит. А ещё она теперь точно знает, что она поймала волну и сможет писать, ведь не просто ей дан ещё один шанс, и она не может им не воспользоваться. И в этом ей поможет молитва.