ОГОНЬ НЕУГАСИМЫЙ

 (отрывок из романа)

В 1958 году вышел в свет роман Абдурахмана Абсалямова «Огонь неугасимый» – о том, чем и как жили рабочие и руководители одного из казанских заводов. Прошло больше шестидесяти лет, а типажи, описанные в книге, ничуть не изменились! Роман имел широкую читательскую аудиторию – общий тираж изданий «Огня неугасимого» приближался к миллиону экземпляров!  «Едва роман вышел из печати, Республиканская библиотека имени Ленина закупила, как обычно, десять экземпляров книги. Но спрос на роман оказался столь большим, что, в нарушение всех норм и инструкций, библиотека была вынуждена приобрести ещё двадцать шесть экземпляров, – и всё-таки долго ещё читатели записывались в очередь, чтобы получить эту книгу», – писал литературовед Рафаэль Мустафин в сборнике «Литературные портреты».

Строгая, выдержанная в темных тонах обстановка просторного директорского кабинета, казалось, еще сильнее подчеркивала мрачность Муртазина. По стенам – панели из черного дуба. Директорское кресло с высокой спинкой и массивный стол с ножками, похожими на пузатые самовары, тоже были из черного резного дуба. Книжные шкафы, сейф, кресла, шторы на окнах – все было черно-коричневых тонов. Телефонные аппараты и коммутатор поблескивали черным лаком. Только узкий, длинный стол, приставленный к директорскому столу, был покрыт зеленым сукном, да в углу стоял фикус с плоскими зелеными листьями. 

Итак, он в Казани, сидит в директорском кресле. Муртазин задумался. В памяти его всплывали давно забытые, потускневшие воспоминания. Всплывая, они тут же и исчезали. Вернее, он сам решительно отгонял эти ставшие такими далекими – ненужные, думалось ему, – воспоминания, бесцветные тени, бесплотные призраки давно минувшей жизни. Но временами сила воли изменяла ему, и не изведанные доселе чувства вырывались из самых глубин сердца. На память невольно приходили стихи Тукая:

Как ты стара, как ты мудра, как молода, Казань! 
Мой светоч, город мой, мой рай, мой светлый сад мечты. 
Я вижу тонкий стан, блеск глаз, небесные черты… 

На протяжении двадцати пяти лет ни разу не перечитывал он эти строки, и все же поразительно! – не забылось то, что запало в душу с детства.

 Вспомнилось, как его, простого деревенского парня, привел на этот самый завод Матвей Яковлевич Погорельцев, как стоял он, Хасан, на пороге цеха, пугливо озираясь, оглушенный, пораженный. С тех пор прошли долгие двадцать пять лет. Рабфак. Вуз. Работа на уральских заводах-гигантах первых пятилеток – просто инженером, главным инженером и, наконец, директором. Работа в главке. Ему были доверены миллионные государственные средства, под его началом трудились десятки тысяч рабочих, создававших первоклассные станки и машины и строивших целые города. Слава о нем гремела по всей стране. 

Все это уже позади. А сегодня начинается новый круг его жизненного пути. Правда, годы уже не те, но Муртазину хотелось до боли в сердце блеснуть по-прежнему, по-молодому. Он чувствовал в себе такой поток скрытой силы, что, казалось, дай он свободный выход этой силе – она горы перевернет. А вот, говорят, что даже льву выше своей головы не прыгнуть. «Ну что ж, на то он и лев, а не человек. А человеку положено быть выше себя».

 И вдруг, без всякой связи с предыдущим, он вспомнил седого старика, с которым разговаривал на улице, сидя еще в машине. И глаза его расширились. «Да ведь то был Матвей Яковлевич Погорельцев», – осенило его. Тот самый Погорельцев, который беспомощным пареньком привел его на завод и первый обучил «машинному делу». Как же он не узнал старика?! 

Муртазин тогда о чем-то задумался. Кажется, он размышлял над тем, что сказали ему в ЦК. Он и сам не знал, когда и как появилась у него эта нехорошая привычка, разговаривая с людьми, думать совсем о другом.

 «Обидел старика. Ясно, обидел! – думал он с болью. – Небось давно уже на пенсии, не работает. Может, нарочно и на улицу-то вышел, чтобы встретиться со мной… Со своим Хасаном. А я… Хорош, нечего сказать… Надо обязательно зайти к ним… Обязательно…» 

Зазвонил телефон. Муртазин взял трубку и сразу узнал голос директора Зеленодольского завода Чагана, с которым не раз прежде встречался в главке. 

Чаган расспрашивал, как он доехал, как устроился, как «крутится-вертится» на новом месте «работка». Муртазин отвечал односложно, нехотя. Он еще помнил случайно подслушанный им в коридоре главка разговор этого самого Чагана с другим директором. Толстяк с ехидным смешком довольно громко нашептывал тому на ухо: «Шиш возьмешь у этого своенравного, злого татарина. В рождество лопаты снегу не выпросишь». И принялся учить новичка, как обходить «строгое начальство». С тех пор Муртазину непереносим стал один вид этого жизнерадостного толстяка Чагана. Он частенько-таки прижимал его. Но Чаган был настолько толстокожим и так крепко сидела в нем способность не унывать ни при каких обстоятельствах, что временами просто бесил Муртазина. Разговаривать с ним, как со всеми другими, было невозможно, на муртазинские доводы он обычно отвечал лукавым смешком и добивался своего, всякий раз шутливо коря Муртазина: «Нехорошо, Хасан Шакирович, своих земляков обижаешь, нехорошо». И еще была у него какая-то нелепая, по мнению Муртазина, присказка: «Крутится-вертится шар голубой». 

Перед отъездом из Москвы Муртазина вызвали в ЦК.

 Там ему прямо в глаза сказали, что у него появились замашки вельможи, что он оторвался от жизни. И предложили поработать директором завода. 

Когда он в глубоком раздумье шел оттуда, ему, точно назло, повстречался Чаган. Этому тучному веселому коротышке уже все было известно, а он как ни в чем не бывало широким жестом подал Муртазину руку и сказал: 

– Значит, крутится-вертится шар голубой?.. И вы, Хасан Шакирович, едете на настоящую работу! А то небось засиделись в кабинете? Теперь, значит, будем соседями. И, надеюсь, добрыми. Татары говорят: «Аллаха уважай, но и соседа не меньше». Я тоже кое-что делаю для вашего «Казмаша». Думаю, на второй же день начнете мне звонить, телефонисток мучить. 

 – Но, увидев, что Муртазин мрачнеет, быстро переменил разговор. – Когда едете? Завтра? Вот и прекрасно. Я тоже завтра. Значит, вместе. Каким поездом?

 Но Муртазину ехать с ним не захотелось. «Будет теперь при каждой встрече трунить надо мной!»

 Разговор с Чаганом вдруг прервали, и в этот момент вошел Гаязов. Муртазин положил трубку и протянул секретарю парторганизации руку. Минуту они молча измеряли друг друга взглядом. Гаязов опустился в глубокое кожаное кресло. 

– Вы знаете Чагана? – спросил Муртазин. 

– Семена Ивановича у нас все знают, – усмехнулся Гаязов. 

– Он делает для нашего завода натяжные станции и… собирается отобрать у нас переходящее знамя. 

– Ну, это еще как сказать!.. – недовольно проворчал Муртазин. 

Оттолкнув кресло, он резко встал, снял с бронзовых настольных часов колпак и, сверив их со своими, перевел стрелки на две минуты вперед. 

Затем поставил колпак на место и, подстелив предварительно старую газету, взобрался на стул, чтобы подвести стенные часы. Крепкий дубовый стул заскрипел под ним. 

Подвинув стрелку, Муртазин, одергивая рукава, покосился на Гаязова. Секретарь парткома, положив ногу на ногу, все так же полулежал в кресле, но выпуклые глаза его смеялись. Он уже успел по своим, сегодня только сверенным по радио часам определить, что стенные отставали на целых три минуты.

 Муртазин, поглядывая на все трое часов, сказал тоном человека, довольного сделанным: 

– Не переношу, когда часы или люди, наподобие норовистой лошади, то отстают, то вперед забегают. 

Что-то в Гаязове раздражало Муртазина. Это ощущение не оставляло его и сейчас. Он изучал Гаязова, как художники изучают картину, – то издали наблюдал его, то вблизи. Но никак не мог уяснить себе, что же именно раздражает его в этом человеке. Но вот солнечные лучи ударили прямо в лицо Гаязову, и Муртазин понял: его улыбка, оказывается! В этой улыбке Муртазину читались и чрезмерная, на его взгляд, уверенность в себе, и повышенное чувство собственного достоинства, и – что больше всего не нравилось Муртазину – нежелание жить в подчинении.

 – Я тоже не люблю, когда часы показывают неточное время, – сказал Гаязов, улыбаясь той самой спокойно-насмешливой улыбкой, которая столь не нравилась Муртазину. – Но вот если люди устремляются вперед, это, по-моему, только хорошо… Вам, Хасан Шакирович, похоже, не совсем по душе пришелся наш завод. Староват. Что и говорить, на новых заводах оборудование куда совершеннее. – По лицу Гаязова опять проскользнула раздражавшая Муртазина усмешка. – Но ведь люди-то везде одинаковы. 

Муртазин не ответил. Гаязов встал и, сунув руки в карманы, стал прохаживаться взад-вперед по ковру. Выглянул через окно во двор. 

В кабинет вошла секретарша Зоечка и подала на подпись бумаги. Зазвонил телефон. Установившаяся было в кабинете напряженная тишина разрядилась. Муртазин снял трубку. 

Вызывала Москва. Звонил сам министр...

АБДУРАХМАН АБСАЛЯМОВ

Перевод с татарского М. Демидовой и М. Чечановского

рисунок Лилии Косолаповой