Ольга Ермолаева. Стихотворения

* * *

                 …это ветер Петровского парка!
                                 Владимир Луговской

слышу, слышу весенний гул,
по Москве дымок хуторской,
между соснами волейбол
в санатории над рекой…
ветер кварц несёт в Барнаул
из Монголии, Луговской…

синим зеркальцем блещет рельс.
где припёк, мазут, креозот –
нежный трепет воздушных линз –
Цейс, их целый стеклозавод!

а давно ль обещал кранты
конь в пальто, из Караганды;
да во льду собачьи следы –
словно в грубом стекле цветы…

…вот пройду с прозрачной толпой,
к виноградной прильну толпе –
мой татарский словарный слой
лишь о влаге, лишь о судьбе! –

слышишь, слышишь: «чишма», «кисмет»!..
...первых сонных шмелей басы,
оголтелый апрельский свет,
поливальных машин усы,

и бесплотных тел мельтешня,
и понятней день ото дня
кто зачем-то продал меня,
иль случайно пропил меня.

* * *

На Ярославском – Равиль! – татарка зовёт;
всяк оживлён, тем не мене, никто не пьян.
Я, прислонясь к стене, созерцаю свод
счастья: Чита, Забайкальск, Уссурийск, Хасан…

Сколько вокруг – ни-тусовки-и-ни-коллег! –
коль не абрек, значит узбек, о да,
или таджик. Но может быть горд узбек,
т.к. «узбеки» суть – «сами себе господа».

Как, господа, облака отчуждённы во тьме!
да, натурально, порожним – што ж не блистать:
до «серебристых» – восемь десятков км,
у «перламутровых» ниже барьер – двадцать пять.

С кварцевой галькой молочной в Заволжье холмы,
сонмы подземных, транзитных, блуждающих рек,
мрут без ключей, ручьёв, – по-татарски – «чишмы»,
без этих ядер воды, пульсаций, прорех.

Плосковолнистые степи, мергели, солончаки,
и соленосной глины пёстроцветную плоть,
поймы, овраги, рёлки, песчаники,
лесостепные ландшафты – вспомни свои, Господь.

С железистой красно-бурой жижею бочаги
высохли, их истоптали лоси и кабаны.
У ненаглядной радости – дальневосточной тайги
не разреди пожарами рыхлые глубины.

К почве в коре и трещинах не шли ранний мраз и снег…
Молю – то в яви, то мысленно – не вставая с колен:
вспомни того, в Е-бурге, кто, ослепительней всех,
не пощадил натруженных бедных ярёмных вен.

За Южным Уралом воздух оптический, на песках
свет преломив, как Солярис, земных обольщает чад…
…Там, ближе к нефти, наверно – исламский ад,
где шкандыбают в огненных башмаках…

Засуха. Палые листья истёрты в пыль,
и перестал вообще возникать туман.
…Да успокойся, идёт к тебе твой Равиль,
взгляд ни на ком не фиксирует, Чингисхан.

* * *

                   памяти стадиона «Динамо»

Вечно тащусь куда-то: шкандыб, шкандыб...
только и счастья – душистый мороз, зима!
всё шутки юмора, всюду блатной пошиб,
девушек нежных зачем-то зовут «Кузьма».

Вот и прикинь, кто мил: Франкенштейна монстр?!
шут ли гороховый?! этот ли, что гугняв?!
муть, болтовня и вздор, забродивший морс...
Господи, всяк виновен, никто не прав.

...Жизнь порешив за слово, за ерунду –
о, не кичись, тем боле – не докучай!
ну, аккуратнее, не навернись на льду,
и стадиону «Динамо» скажи: «Прощай!»

* * *

                Любезное дитя, прекрасное стекло.
               М.В.Ломоносов. Письмо о пользе стекла. 1752 г.

Если куда и скрыться – в дыру, в Жиганск.
Там сухогруз зимует, в окне – картон.
пороховая наколка бича – «Хинганск»,
из обувной коробки торчит батон.

Всей-то и роскоши – щёголи карандаши,
имя им «кохинор», аромат их – кедр...
Да алконавт, молодой Станислав Любшин:
с репсовой лентою шляпы нечистый фетр.

Да, холодать-зимовать, ночи там глухи:
сопки, тундра, свобода... враз отсекла!
Для дисциплины ещё вспоминать стихи –
ну, например, «Письмо о пользе стекла».

Злым да беспамятным детям немолодым
счастья просить... ничья в Москве не раба.
...Там расточатся, как от пожаров дым,
ухари-теоретики, протестная их гульба.

* * *

Прости, прости, что вовсе не с тобой
(ты не ревнуешь, вот и не ревнуй!)
я минеральной чокаюсь водой
за Горный Зерентуй…
 

Пропала жизнь, хоть всё ещё идёт.
Вон князь – и вышиб дно, и вышел вон…
Я не увижу Нерчинский завод,
Даурию, Онон.

Ты знаешь песню, в ней на материк
ушёл, ушёл последний караван…
…И не услышу, как поёт, велик,
в ветрах, Хамар-Дабан.

А бабушка в гимназии Читы.
В Петровский декабристский же острог
в полдня на лошадях доедешь ты,
прабабушкин Хилок.

Мне кажется, всё рушится вокруг,
и что последний срок уже настал.
Иван Иваныч Пущин, милый друг,
подайте мне сигнал.

Бежать, бежать, покуда стража спит,
ото всего, что сделалось – тюрьма.
Там на Байкале с запада летит
в ночи сарма.

Воздушная слюда и тонкий пар
Аргуни, с молоком кирпичный чай,
Маньчжурия, и дедовский Хайлар,
и синь – Китай…

* * *

где мой Транссиб весной, моя тяга к дыму,

угольный шлак у школ (не держи, пусти!

лучше расстреляну быть, чем тобой любиму…),

цепи платформ (пожалуйста, не гляди!) –

…что же я делаю, всё улыбаюсь Крыму,

только и знаю – его прижимать к груди…

…клуб и стройбат… детдом… уже не приеду.

лывы у станции, мокро и в сапогах.

где моё счастье – шлёндрать легко по свету?

где мои гонки – в ночь на товарняках?

все отдала – чего нельзя исковеркать! –

каждый свой медный грош, нехитрый секрет…

детская мода – сквозь искры в ресницах зыркать:

в радужных пляшущих сферах выходит свет…

это метель ночная, Москва сырая,

это отчаянье (якобы торжество!)…

мой протопоп, в Пустозёрске своем сгорая,

«не позволяй, – кричит, – себе ничего!»