Первая "Смена"

 В седьмом классе родители купили мне фотоаппарат «Смена». Кажется, он был самым простым из семейства «Смен», ну да ведь и тринадцать лет – простой возраст, незамысловатый: видоискателю незнакомо понятие перспективы, ускользают от внимания детали, выдержка и диафрагма не догадываются о необходимости непременного нахождении в паре друг с другом, а экспонометр отсутствует начисто. Не утверждаю, что это общее правило, конечно же, нет. Но этой школьнице «Смена» была аккурат впору. Были куплены и все сопутствующие процессу фотографирования, проявки и печати нужности, только кюветы покупать не пришлось: папины старые лежали в шкафу, он к тому времени уже оставил это занятие. Вот на этой левой картинке – такой, как у него был. И теперь есть, брат хранит. 

Вообще, «Смена» – это то, что долгое время было исчерпывающей характеристикой автора этой очередной рассказки: взрослеть и умнеть быстро не было нужды под покровом, обереганием, в коконе. Но это так, к слову. 
Папа рассказал, показал, научил, как всем этим пользоваться. Потом мы с ним походили по «натуре», отсняли две плёнки. Точнее, он при этом только присутствовал, предоставив мне самой выбирать объекты. Щенячий восторг от обладания удивительной коробочкой, от звуков, ею производимых, – щелчков при нажатии на кнопку спуска, сухой шорох при перемотке, поиск цифири на объективе с последующим совмещением её с красной стрелочкой – восторг этот продолжался недолго. Вскоре сообразила, что обладание не столь важно, нужно учиться применению. Ещё чуть позже поняла, что нужно учиться не применению её при обладании ею, а применению себя к ней. Чтобы видеть, понимать и чувствовать. Конечно, не в таких определениях поняла: где там было додуматься до таких формулировок? Да и поняла не сама – подсказывали, направляли, обращали внимание на детали, на оттенки, ракурсы. 

Первые снимки были формальны: дом, улица, дерево, троллейбус, ну и прочее. В целом, без вглядывания. Смутное чувство разочарования, когда напечатала. Совместное с родителями разглядывание их и обсуждение. Замечания, что к дереву стоит подойти поближе, чтобы рассмотреть спрятавшегося в коре жучка, едва наметившийся, чтобы совсем скоро начаться, листок, не на ветке, где ему вроде бы полагается быть, а прямо – из ствола, что у дома главное – не табличка с номером на нём, а кирпич с когда-то кем-то процарапанной короткой надписью, чьим-то кому-то признанием. А троллейбус – он не просто катит себе по улице, в нём всегда кто-то есть. 

Потом брат подарил ещё один фотоаппарат, со второй своей зарплаты после окончания института (с первой купил мне «взрослое» зимнее пальто), такой вот «Агат», лишь вполовину больше спичечного коробка, чтобы носить его в кармане и в любой момент сделать видоискатель своим глазом.

 Совсем потом появилась коробочка, умеющая не захлебнуться под водой, на глубине трёх метров. И ещё какая-то коробочка... Но это уже было неважно. Профессионалом в этом деле не стала. Но на некоторых снимках, которые вдруг, внезапно захотелось сделать, оказалось именно то, что при нажатии на кнопку спуска видно не было, и я только догадывалась, что оно там есть. Иногда была почти уверена, что есть. И так оно и было. Спасибо первой «Смене». 

ЦВЕТЫ ОТ ЭЛДЖЕРНОНА

 Если хорошенько промыть глаза водой, чайной заваркой или просто протереть их кулаками, то ненадолго они начинают лучше видеть. Что-то там делается с фокусом, и начинаешь замечать то, на что ещё недавно не обращал внимания. Зелёную искорку, например, вспыхнувшую на неровности оконного стекла, когда солнечный луч, отскочив от испуганной ветром голой ещё ветки, нечаянно ткнётся в окно. Или вычищенный локтями до ясности рисунок деревянного подоконника. Или радужную плёнку на поверхности остывшего чая – нежный перламутр, переходящий в грязный коричневый налёт у стенок стакана. Разное начинаешь видеть. И даже себя. Внутри. Изнутри. Сырое небо, оставившее там холодные лужи. Рассыпанные стёклышки калейдоскопа, составлявшие занятные узоры, порой такие удивительные, яркие, а теперь утонувшие в этих лужах. Записки, писанные себе и не себе, казавшиеся умными и даже изящными. Заметки, из которых, как казалось, было видно, что умнеешь и делаешься лучше. А потом они тускнели, тускнели, выцветали, теряли свои начертания, а потом и смысл. И становилось так понятно, что «мышонок Элджернон», легко, умело находивший выход из лабиринта, умён гораздо более. А ты ...«теряешь свои мысли и забываешь узнанное, и голова устала, а все хочет спать. Скажити Элджернону, пусть принесет цветы на тот берег, где мы с ним сидели оба умные и смотрели в даль...» Буду там. 

А потом снова потру глаза кулаками. И в них вспыхнет зелёная искорка. 

ЗЕРКАЛО 
Зеркало было старое. Оно досталось Юркиным родителям от прежних жильцов. Стариков забрали к себе дети, а зеркало бросили в пустой комнате. И теперь оно отражало вытертые обои на противоположной стене и кусок треснувшего плинтуса. Кто смотрелся в него прежде, что осталось за его мелкими трещинками, чьи жизни оно видело, с кем вместе смеялось и плакало, сколько раз пряталось за накинутой на него тканью – неведомо. Оно было очень старое. Его тумба на гнутых ногах рассказала бы знатоку о многом. Но в том доме, где жил Юрка, не было таких знатоков. Зеркало просто втиснули между спинкой кровати и столом, за которым между обедами и ужинами Юрка делал уроки. 

И вот теперь семья переезжала из этой комнаты в другую, побольше, в соседний дом. И забирали зеркало с собой. Его не спросили, хочет ли оно покидать свою комнату, где жило долго, очень долго: дети тех стариков родились при нём, при нём росли, проливали на его тумбу чернила, ставили горячий чайник, приглаживали волосы, убегая на свидание, перед ним делали «козу» уже своим детям. Потом уже Юрка кидал на него портфель, резал его бока перочинным ножом, стрелял в него из любимого пистолета. Оно хранило детские и взрослые секреты, раз за разом пряча их в себе. Молчало, покрываясь новыми трещинками. Ночами почти неслышно вздыхало, но все думали, что это потрескивает рассыхающееся дерево его завитушек. Оно привыкло к своей стене, стояло, слегка привалившись к ней, оно забыло о бывших с ним давних переездах, ему уже казалось, что только эта комната была у него всегда. Но вот оторвали ножки от пола, в который они вросли, прикипели к слоям краски, всегда коричневой, многослойной. Не спросили. Вынесли во двор, поставили у столба, подперев табуретом, удостоверились, не качается ли оно на неровной земле, и пошли за столом, рядом с которым зеркало коротало свои дни. 

Зеркало хотело было привычно вздохнуть. Но чьи-то глаза с вертикальными зрачками удивлённо заглянули в него, шершавый язык мазнул по одной из трещинок, что-то очень синее упало сверху, а потом пролилась горячая охра, и непонятные существа пролетали мимо, и где-то кричали голосами, похожими на Юркин. А потом его чмокнула какая-то круглая штука, отчего оно принялось крениться и – упало. Испугаться оно не успело, и только облегчённо раскололось на несколько кусков, выдохнув, отпуская из своих глубин всё, что лежало там столько лет. 
Мальчишки наделали себе из осколков маленькие зеркала для солнечных зайчиков, обточив о камень острые края. Девчонки унесли его части своим куклам. Самый большой кусок Юркин отец приспособил, чтобы, глядя в него, бриться. Мелкими Юркина мама обклеила часть стены возле умывальника. Как-то так получилось, что не пропал ни один осколок. А тумбу взял краснодеревщик из того самого дома, куда они переехали. 
Не пропало зеркало, не исчезло. В каждом его куске по-прежнему жило то, что жило в нём целом. И в каждом теперь жило что-то ещё, другое, новое. И жила прежняя память. И все те, кто когда-то в нём отразился. Те, о ком оно хотело помнить.

Автор: Ольга Бакулина