Покаяние Гисметдина

– Я-син, уалкуръанил хаким…  

Дрожащий слабый голос муллы Салима наполнил дом, который только что проводил покойника, еще более сумрачным и неуютным светом, в душу добавил тревогу. За последние четыре года хазрат в этом доме читал уже пятую отходную. Но он знает, что сегодняшний обряд провожания покойника исполнен зря: не умрет ещё он, не умрет. Пока не увидишь, что предначертано, в могилу не сойдешь…

Больной, словно услышав мысли муллы, простонал и открыл загноившиеся тусклые глаза.

– Ы-ы-х…  

Погруженного в свои мысли муллу этот стон словно разбудил. Он поторопился быстренько завершить начатую суру.    

– Садакаллхул газим. Амин. Аллаху акбар. Дома кто-нибудь есть? Дамир, сынок, отец пришел в себя, воду принеси!

Никто не отозвался. Только тогда Салим хазрат увидел устремленные на него тусклые глаза Гыйсметдина, который только что собирался на тот свет.

– Как дела, ровесник?  

В глазах Гыйсметдина промелькнули искры гнева, хотя сам он только и может, что стонать.    

– Ы-ы-х…  

Зачем спрашивать, знает ведь – плохо! Вот уже 15 лет лежит и ждет смерти. Пришел с похорон супруги Гульзифы и слег. И больше не смог встать, отнялись руки-ноги, лишился речи. Появились пролежни, тело начало гнить. Заживо гниет Гыйсметдин, заживо. А он спрашивает: «Как дела?». Хе, мулла, дескать. Показал бы он тебе в былые времена, где раки зимуют… Было же время его силы, когда односельчане столбенели только при виде его черного жеребца… Вернуть бы это время!

* * *

Лето 1945 года. Вечерело. В деревню со стороны леса вошел солдат с мешком за спиной и направился прямо в правление колхоза. Сельский народ не успел его узнать. Давно ждал Салим этого дня, дал обет: если вернусь на Родину живым и здоровым и проучу Однорукого Гыйсметдина, то не буду сожалеть, даже если умру. Поэтому солдат напрямик пошел к своему врагу.

Председатель колхоза был в правлении. Салим с ходу выдернул хозяина комнаты из-за стола и повалил его на пол. Гыйсметдин не противился. Он знал, что когда-нибудь придет это время. Долго бил его Салим. Когда устал бить, выдернул единственную медаль, украшавшую пиджак-френч председателя, и выкинул в открытое окно.

– Эта медаль не завоевана пролитой кровью!

Гыйсмедин не боялся избиения: ничего, поправится, а вот последние слова Салима его растревожили. Если эта новость дойдет до райкома, то его сразу уберут с поста председателя. Вон начали с войны мужики приходить, значит, кадры на замену есть. И потом в этих словах правда ведь тоже имеется…

В этот же вечер он запряг своего черного жеребца и направился в районный центр. Увидел кого надо, написал  что надо. На завтрашнее утро Салима забрали, сказали, что стал врагом народа. После этого он вернулся в деревню только через восемь лет…

Старики, похоже, думали об одном и том же – они очень долго смотрели друг на друга. Тишину прервал Салим хазрат.

– Я тебя прощаю, Гыйсметдин кордаш. Да, не обижаюсь, прощаю.

– Ы-ы-х… – Стон прозвучал сердито. – Кто тут у тебя прощение просит?! Я виноват, что ли? Времена такие были, времена. Кто первым расскажет, тот был прав тогда.

– Понимаю, кордаш, ты себя виновным не считаешь. Но знай: пока не раскаешься, могила тебя не примет. Я тебя простил, и самому долго не осталось. Прощай! 

– Ы-ы-х…  

Вот бы он смог ему ответить, за словом в карман не полез бы! Ведь и старик Салим уже ослабел, недолго, кажется, ему осталось. Девяносто же ему.

Гыйсметдин смотрел на сгорбленную фигуру муллы, пока тот не вышел в дверь.

– Ы-ы-х!.. – Вот опять он остался со своими мыслями. Даже его смерть не приходит… Когда в этот раз ему стало хуже, обрадовался, что смерть за ним пришла, но опять нет. Только вчера вот привезли и похоронили сына Зуфара. Строителем был, упал с крыши собственноручно построенного дома. За последние четыре года у него умерли 4 сына, по одному ежегодно… Один попал под поезд, когда ехал к отцу, другой в машине перевернулся, третий утонул…

– Ы-ы-х!.. – Ни один из них не умер своей смертью. Деревенские жители все эти смерти и болезнь Гыйсметдина связывают с проклятием, слезами женщин, которых он заставлял плакать в годы войны. Проклятие это параличом называется – раскайся, якобы. Какое раскаяние, время такое было тогда. Он что, один только заставлял так горько плакать? Нет, таких было тысячи. Если не ты, то тебя могли довести до слез в те годы. За то время он не виноват, не виноват! 

Скрип ворот перебил мысли и оправдания старика. Кто там еще ходит?! Оказывается, старуха Сабира.

Как только она прошла к больному, в нос Сабиры ударил запах гнили, мертвеца. Но все равно она не стала прикрывать нос, не хотела обидеть смотревшего на нее тусклыми глазами Гыйсметдина.

– Гыйсметдин, Гыйсметдин? Слышал, Салим мулла помер? Боже мой, кто сейчас нас, грешных людей, будет провожать в последний путь, читая отходную? Безгрешной душой, оказывается, был наш хазрат. Пришел от вас, совершил омовение, прочитав намаз, лег в постель. Только успел сам себе отходную прочитать. Дай Бог и нам тоже такую легкую смерть…

– Ы-ы-х! – перебил злой стон Гыйсметдина обрадовавшуюся старуху, которой, наконец, выпала возможность поболтать. – Что, старуха, ослепла! О какой легкой смерти ты говоришь, а?! Пятнадцать лет я жду ее. Я жду смерти, лежу, гнию, а она ко мне не идет, забирает моих здоровых сыновей…

Старуха Сабира продолжила свою речь:    

– Даже не успела с хазратом попрощаться. Слышала, что и у тебя дела плохи, решила зайти попрощаться, чтобы не пришлось потом сожалеть. Прощаю я тебя, Гыйсметдин, прощаю.

– Ы-ы-х!!!    

– Не перебивай, Гыйсметдин, дослушай! У тебя перед односельчанами грех очень большой. Раскайся, проси у Бога прощения. Без этого не сможешь умереть. Человеческое проклятие не исчезает. Смерти сыновей тоже не зря…

– Ы-ы-х!!! – О Боже, и эта говорит о раскаянии. За все то время один Гыйсметдин только должен ответ держать что ли? Вот и смерти сыновей тоже пытаются с ним связать. Нет проклятия, нет! Его выдумали муллы и им подобные, чтобы напугать таких, как вы. По самому больному месту бьют, детей вспоминают. А Гыйсметдин любил сыновей. Еще тогда, когда уходил на фронт, вместо того, чтобы нормально попрощаться, он пригрозил Гульзифе:

- Смотри, береги сыновей! Если что-то не так будет, вернусь и покажу кузькину мать! Я долго не буду, жди.

Он сдержал свое слово, не прошло и полгода, как вернулся домой. Гыйсметдина на фронт взяли только весной сорок второго года. Наши войска уже перестали отступать, хоть и с трудом, но начали гнать фашистов. Гыйсметдин, воевавший только 2 месяца на фронте, во время атаки упал в воронку от снаряда. Там лежал мертвый немецкий солдат. Он сразу понял: его спасение в этой воронке! Быстренько взял автомат немца и выстрелил в локоть левой руки: остаться без рук – это тебе не то, что без головы.  Потерявшего сознания от ужасной боли Гыйсметдина санитары нашли там. Два месяца пролежал в госпитале. Стало ясно, что он негоден к войне: кости у локтя были раздроблены, и локоть не гнулся. Таким образом, он приехал домой Одноруким Гыйсметдиным с медалью «За отвагу» за немца, который остался лежать в воронке от снаряда.

– Раскайся, Гыйсметдин, раскайся! – Старуха Сабира уже дошла до двери.    

– Ы-ы-х! – Как он раскается, как? Он же не виноват, не виноват! Время виновато! Старуха Сабира тоже сдала, песок сыпется. Были же и у нее молодые годы… Когда Гыйсметдин вернулся с фронта, его поставили председателем колхоза. Новому председателю нужно было показать работу. Тогда он пришел к удивительной мысли: на фронт надо отправить больше ржи, чем обязал райком! Осенью колхозники за трудодень получают зерно. Мало, конечно, но до весны хватит еще, а весной выйдет крапива…  Но в этом году зерна до конца зимы не хватило, половину удержал Гыйсметдин для отправки на фронт. Были, конечно, и противники этого. Но для них было только одно слово:

- Ты что, против отправления хлеба на фронт? На мельницу Гитлера воду льешь?  Партия, товарищ Сталин день и ночь стараются приблизить победу, а ты против них?

Вдобавок к этим словам одного-двух противников отправил в тюрьму, и односельчане затихли. Гыйсметдина на районных совещаниях ставили в пример другим, про него писали в газеты, говорили по радио. Таким образом, репутация нового председателя перед руководством района осталась незапятнанной. К нему еще присоединилось много председателей. А райком не интересовало, чем питается народ, который пух от голода. В тот год весеннюю крапиву стали ждать с середины зимы. К председателю зачастили с просьбой выдать зерно. Но он был суровым:

- Весь хлеб фронту!

Однажды к нему пришла и Сабира. Умоляла, плакала, говорила, что пятилетняя дочь с голода умирает. Красивой была эта женщина, даже если она уставшая, высохшая от голода, мужчины с интересом смотрели на нее.

- Хорошо, дам. Только сегодня дверь не запирай, зайду.

Вечером он пришел к Сабире. До сих пор помнит тот пуд зерна, что привез ей… Красавицей была Сабира, негодница… Когда уходил, она от обиды плакала. Позже он услышал от односельчан, что Сабира ходила к старой марийке на аборт.

В тот год черный жеребец Гыйсметдина стоял у многих ворот. Особенно часто он привозил зерно к вдовам или женам без вести пропавших на войне. Плата только была одинаковой. Да, и пожил Гыйсметдин в свое удовольствие, припеваючи! Любая женщина деревни была его. Были и те, что противились. Вон Минсылу, жена Салима, сколько раз заходила просить у него зерна, сколько раз ей Гыйсметдин говорил не запирать дверь? Нет, не согласилась. Четырехлетняя дочь умерла от голода, вторая еле-еле до весны дотянула. А зачем нужно было противиться? Так и надо!   

Когда шли с похорон старшей дочки Салима, им встретился Гыйсметдин на черном жеребце. Односельчане бросились кто куда, одна Минсылу не уступила дорогу, остановила жеребца, взяв его за узду.

- Ты один виноват в смерти моего ребенка. Не видеть тебе добра от своих детей, когда будешь умирать, пусть некому будет тебе воды дать, пусть похоронят тебя чужие!

Тогда Гыйсметдин только посмеялся. Вон же у него трое сыновей-богатырей, жена беременна четвертым. Еще будут дети, закваска же не где-то в Бухаре, а здесь, с собой. Закваска председателя была хорошей. Его Гульзифа родила еще двоих сыновей, а сама все дочь ждала…

– Ы-ы-х!!! Где ходит этот сын. Невозможно терпеть, так болит спина, хоть перевернул бы. – Пора и подстилку поменять, сколько времени уже мокрый лежит…

 – Ы-ы-х…  

О возвращении сына Дамира он узнал от стука щеколды калитки. Сейчас и накормит, и постель поменяет, и тело протрет. Дамир сразу подошел к отцу, даже не стал раздеваться.

- Напугал, папа, думал, что и ты покинешь меня. Ну, как твои дела?

Гыйсметдин моргнул, это означало «хорошо». Дамир осторожно поднял одеяло отца.

- У-у, папа, дела есть, оказывается, тут. Поставлю-ка я воду греться.

Вот уже сколько лет Гыйсметдин наблюдает за сыном. Ему было интересно – любя тот за ним ухаживает, или потому что так надо, или боясь осуждения людей? Сегодня он был особенно внимательным: что ни говори, последний сын ведь. Однако в лице Дамира не было заметно ни брезгливости, ни усталости от своих обязанностей. Всем сердцем любит его сын, всем сердцем…

– Ы-ы-х…  

Дамир прибежал, услышав стон отца.

– Что случилось, папа?    

– Ы-ы-х…  

– Сейчас, папа, помою, и постель поменяю, и накормлю.

Да, да, надо же еще и поесть. Когда будет кормить, сын ему расскажет деревенские новости… Счастья не было у младшенького. Братья школу закончили и уехали из деревни. Не хотели ходить сыновьями Однорукого Гыйсметдина: ровесники их дразнили, не принимали в свой круг. В деревне не было ни одного дома, где бы не плакали из-за их отца. Что поделаешь, времена такие были. Когда Гыйсметдина убрали с председательства, а  это уже во времена Хрущева, было очень тяжело. Еще после этого долго его осуждали. Якобы, Гыйсми таким был, Гыйсми сяким был – в общем, безжалостным. Был, как бы не так! Дамир родился позже. Когда он родился, деревня уже успокоилась. Поэтому он вырос, не услышав сплетен об отце, и после десятого класса остался в деревне. Эх, раньше, когда его Гульзифа была жива, было весело. Особенно весело проходил Сабантуй. Из города с четырьмя снохами, десятками внуков приезжали четыре сына, эти внуки с криком «Дедушка!» обнимали его… Только вот почему-то были только внучки. Не родилось ни одного мальчика, чтобы продолжить род. А сыновья, когда говорил им об этом, только смеялись. Их нет уж, этих времен, они прошли. Четыре сына – уже в могиле… Внучки не приезжают. Впрочем, даже если и приезжают, то не кидаются на шею с криком «бабай». После смерти бабушки они еще заезжали, но говорили «здесь воняет», и сразу уезжали. Воняет уж, раз ваш дедушка под себя ходит…

– Папа, давай помою.

Оказывается, рядом стоит Дамир с тазиком в руках. Он помыл отца и постелил ему чистое белье, затем начал кормить.

– Папа, завтра проведем поминки брата. Хотел позвать прочитать Коран Салима хазрата, оказывается, он помер. Позвал бабушку Гульджихан...

– Ы-ы-х…    

– Что, папа, ты против?  

Гыйсметдин два раза моргнул, это означало «нет». Что говорит, что позвал Гульджи читать Коран? Хе, когда она успела абыстаем стать? А ведь в годы войны черный жеребец Гыйсметдина частенько останавливался и у ее ворот. Сейчас она стала абыстаем. Ладно, пусть будет, она же не по своей воле путалась с Гыйсметдином, у нее не было другого выхода, чтобы выжить… Тьфу, кажется, он пытается раскаяться. Нет, нет, сама захотела. Вон, Минсылу не поддалась же…

Гыйсметдин, устав, погрузился в кошмарный сон. Сны у него всегда одинаковые. Вон идет Минсылу, протягивая ему умершего, опухшего от голода ребенка. Искаженное смертью синее лицо ребенка сует прямо под нос Гыйсметдина.

- Ты только убил моего малыша! Пусть твой род высохнет, не будет никого, кто бы дал тебе воды  перед  смертью,  пусть  похоронят тебя чужие!

Гыйсметдин пытается повернуть голову, не получается, вынужден смотреть. Внезапно ребенок открывает глаза, и у него появляется злая ухмылка.

- Айда ко мне. Здесь тебя ждут, – говорит шепотом, могильным голосом. Гыйсметдин даже чувствует его холодное дыхание. После каждого такого сна он просыпался в холодном поту, и каждый раз ходил под себя.

– Ы-ы-х… Опять не получилось поспать. Как закрою глаза, снится что-то непонятное. Не надо спать, не надо…

Но как бы он ни старался, веки сами по себе закрываются. Снова эти же кошмары…

Вон скачет запряженный в сани черный жеребец. Чу, это не жеребец Гыйсметдина? Тогда почему он на него летит с пеной у рта? Гыйсметдин пытается убежать, но ноги не слушаются, стали тяжелыми как свинец. Жеребец резко останавливается перед ним и смотрит на Гыйсметдина кровавыми глазами. Говорит:

- Давай, садись в сани, я тебя в ад, в самое пекло отвезу, – и хохочет. 

– Ы-ы-х… Ы-ы-х…

Пришла, заберет, смерть пришла! Воду, дайте воду, во рту пересохло! Но его крик никто не слышит, только Дамир прибежал на его стон. 

– Что случилось, папа?    

– Ы-ы-х… Что уж, и этот спрашивает… Знает ведь…

Дамир сначала задал привычный вопрос, потом начал менять постель.

– Папа, в бане вода нагрелась, наверное. Я постираю. Потом перекусим, – разговаривая, как с младенцем, сын вышел.

Мужчина, которому уже за сорок, все эти привычные действия выполнял очень быстро. А сегодня, как только зашел в баню, выкинул таз с грязными вещами отца и, закрыв лицо руками, начал плакать. В открытую дверь, дружелюбно влияя кривым хвостом, вошел пес Сарбай и бросил на хозяина удивленный взгляд. Он никогда не видел его в таком состоянии. Пса никто не гнал, поэтому он осмелел и прошел внутрь, начал лизать проступившие через пальцы слезы Дамира. Этого хватило Дамиру, у которого не было никого, чтобы поделиться своими чувствами. Обняв собаку, он начал плакать с причитаниями.   

– Даже умереть не может ведь. И себя, и меня мучает. Жизнь моя протекает. Вся молодость прошла, убирая его вонь. Ровесники уже своих дочерей замуж отдают, внуков нянчат. А я что вижу в этой жизни, кроме полного таза тряпок? У меня ни детей, ни жены нет. Сказав, что не будет ухаживать за больным стариком, после свадьбы через 2 месяца жена ушла к родителям. Думал, что в этот раз умрет и я заживу по-человечески, нет, все по-прежнему. До ста лет  хочет что ли жить?!

Долго плакал Дамир, все, что было внутри, что кипело, все вывалил Сарбаю. Ошибается, оказывается, старик Гыйсметдин, тяготится Дамир, ждет только его смерти. Раньше, когда ещё братья были живы, у него была маленькая надежда. Думал, что и они будут за ним ухаживать. Вчера последняя надежда умерла: последнего брата Зуфара похоронили. У Дамира не осталось никого, к кому бы он мог прижаться. Сейчас ему одному придется тянуть эту ношу…

 Гыйсметдин слушал, как Гульджиган читает Коран. Смотри-ка, словно всю жизнь она была абыстаем…

Коран дочитали, похоже. Старухи погалдели.

– Илахи Аминь.  

Снова услышал молитву Гульджиган.

– Боже, пусть прочитанный Калям Шариф воздастся духу Зуфара сына Гыйсметдина…

– Ы-ы-х… Да, его Зуфар ведь… Ы-ы-х…  

Но старухи не обратили внимания на этот стон. Как будто в доме нет того Гыйсметдина, который держал всех в страхе. После молитвы подошла очередь поминального обеда. Вынесли бялеш, некоторое время никто не разговаривал, больному были слышны только стук ложек. Когда насытятся, старухи начнут обсуждать деревенские новости. Гыйсметдин особенно любил эти моменты – обычно он видит мир только глазами сына Дамира, а здесь, что ни говори, новый взгляд…

Но сегодня почему-то старухи не сплетничали. Начали жалеть Дамира.

- Последний брат помер. Одному за больным отцом ухаживать ему будет сложно, бедняге.

Это голос старухи Сабиры, Гыйсметдин узнал ее.

– И Гыйсми долго не останется, дай Бог, долго не будет мучиться, умрет. Сегодня во сне увидела, как складывали солому в стог, наверное, к покойнику. 

Это старуха Камар. Хы, хотят меня быстрее убить. Не дождетесь! Не умрет Гыйсметдин еще, не умрет! Он еще сам услышит о ваших смертях! 

– Большие грехи у Гыйсметдина, большие. Они его держат на этой земле, они мучают. Если не раскается, не сможет умереть, слезы сирот так просто ему не пройдут. Вы думаете, его четыре сына зря умерли? Нет, это проклятие. В тот раз, во время войны, Минсылу, когда шла с похорон сына, сердцем прокляла его. Наверное, попала в минуту, когда ангел говорил «Аминь». До сих пор все идет так, как она проклинала.  

– Ы-ы-х! Ах, мать твою! Смотри, что говорит Гульджи. Ы-ы-х!    

– Эй, Гульджиган подруга. Тогда Гыйсметдин, получается, умрет только после смерти Дамира? Не дай Бог!

– Так, Камар, так. Пока не умрет последний сын, Гыйсметдин не сможет умереть, ад его не примет. У него судьба такая.  

Старухи за болтовней не заметили, как вошел Дамир и, послушав их беседу, быстро развернулся и вышел.

Бабушки помолились за дом, за еду и вместе поднялись, чтобы идти по домам. Их не смутило, что хозяин дома Дамир не вышел провожать гостей и что после раздачи садаки он не появлялся: горе, большое у него, где-то сидит, наверное, и грустит.  Только когда вышли во двор встревожились. Собака хозяев сидела напротив двери в сарай и то ли плакала, то ли выла.

- Вой собаки не к добру. Наверное, к покойнику, к покойнику, – сказала девяностолетняя старуха Камар, которая очень боялась смерти.

- Подождите, подружки, пойду, посмотрю.

Гульджиган абыстай, словно боясь поскользнуться, тихо ступая, прошла в сарай.

– Лахаула уа ла куата… Дамир повесился, зайдите быстрей!  

Когда пять старух пытались поднять за ноги, мужчина еще был жив. Только у старух, которые свое отъели-отпили, отжили, на руках не осталось сил, чтобы вынуть здорового мужика из петли…

– Сказала же, что во сне видела, как солому в стог собирают. Это значит, к покойнику, – сказала старуха Камар, когда вечером все старушки села собрались вновь у Гыйсметдина.

На этот раз разговор шел только в одном направлении – о смерти. Точнее, о смерти Гыйсметдина. Впрочем, Гыйсметдин и сам был готов к этому, сейчас в этом мире его ничего не держит – проклятие сбылось.

И три дня, и семь дней Дамира прошли без Корана. А Гыйсметдин все ждал свою смерть. В день два-три раза старуха, которая надеется попасть в рай, приходит к нему, меняет постель и кормит. В наших краях люди отзывчивые. Если придет большое горе, то даже те, кто считался врагами рода, забывают свои старые обиды. Осиротившего Однорукого Гыйсметдина также не бросили, забыв все его злодеяния, ухаживали по очереди.  Правда, на это Гыйсметдин очень оскорбился –с ним даже не враждуют!

Каким образом он, человек, державший всю деревню в страхе, докатился до такого дня?..

– Ы-ы-х.. Что, наказываешь, сверху смотришь и наслаждаешься моей болью и унижением? Чего ты ждешь, у меня больше ничего не осталось, сыновей забрал, здоровья нет, почему не отправляешь ко мне смерть?!

Гыйсметдин, всю жизнь не признававший ни Бога, ни черта, начал проводить свои дни бранью на небеса. Ругается-ругается, а потом засыпает и видит кошмары. 

– Как дела у Однорукого Гыйсми?  

Если встретятся двое односельчан, этот вопрос стал уже для всех привычным. А он не умирал и не умирал. Словно не только небеса, но и ад от него отвернулись. Как будто мать-земля брезгует принять в свои объятия этого заживо гниющего, лежащего в своих нечистотах, у которого остались только кожа да кости, грешного человека. С тех пор, как умер его сын Дамир, прошло уже полгода, полных бреда, мучений и проклятий. А он все жив, и непонятно, за что держится его душа в этом дрянном теле.

– Сила Бога, – определила Гульджиган абыстай, сохраняя важность.

В один из дней Гыйсметдину приснилась его жена Гульзифа. Молодая, красивая, и пятеро сыновей тоже с ней рядом, все его зовут. Вот Дамир убежал в сторонку и зовет его играть:

- Папочка, поймай меня.

Неизвестно откуда появился Салим хазрат:

- Раскайся, Гыйсметдин! Хватит, долго лежал в этом бренном мире. Раскайся!

В этот раз Гыйсметдин проснулся с облегчением. Он же увидел жену, детей, которые столько лет ему не снились! С глаз, на которых с колыбели не выступали слезы, выкатились две капли соленых слез и покатились по морщинистому лицу. Гыйсметдин плакал. Он уткнулся заплаканными глазами в потолок. Нет, нет, не в потолок, он смотрел на небеса и обратился к Богу. Но это не была привычная ругань, а было раскаянием и мольбой.

– Ы-ы-х… Боже, спаси меня от этих страданий, прости мои грехи…

Безмолвная молитва исполнилась, душа покинула уставшее тело. На последнем вздохе никого не было, чтобы смочить водой высохшие губы старика…

В этот же день в деревне умер еще один человек. Электрика колхоза Холостяка Рамазана ударило током. На второй день одинокого Гыйсметдина и Рамазана похоронили рядом.

То, что старик долго не мог умереть, односельчане связали со смертью электрика. Якобы, Рамазан родился после прихода отца Гарифа с войны семимесячным. Говорят, что он и вовсе не был сыном Гарифа, оказывается, он сын Гыйсми… Ладно, пусть говорят, язык же без костей. Все равно никто не знает, как было на самом деле.

Дом Гыйсметдина зарос крапивой, лебедой, начал потихонечку рушиться, принял жуткий вид. Наверное, из-за этого народ, который брал все, что лежит бесхозно, не взял ни одной половицы этого дома. Когда деревня начала расти в другую сторону, этот дом остался один на краю поля. Словно жуткий памятник безбожных лет его владельца. Если дети не слушаются, родители пугают – «отведу в этот дом!» Пусть прошло немало лет после рассказанных событий, а участвовавшие в них люди давно уже лежат в могиле, деревенские жители не забывают о старике, который долго не мог умереть, и до сих пор рассказывают о нем поучительную историю.