Позвольте мне собою быть...

* * * 
 
Во что-то веря, но не веруя,
сквозь миллион оттенков серого
и одиночество в сети
порою так безумно хочется
в том далеке, ещё без отчества,
себя счастливую найти.
 
Домой прийти смешной и маленькой,
снег принести в замёрзших валенках,
а на спине – следы снежков…
И улыбнуться, и зажмуриться,
вдохнув с дымком морозной улицы
чудесный запах пирожков.
 
А в горький миг, когда обиды ком,
нырнуть под одеялко-облако,
и, с головой зарывшись в нём,
уткнуться мокрыми ресницами
и рассказать ромашке ситцевой
о детском горюшке своём.
 
И утром, солнцем разлинованным,
что дарит нам надежды новые
и день – как с чистого листа,
проснуться от кота соседского
и замереть от счастья детского,
где жизнь прекрасна и проста.
 
* * *
 
Стакан наполовину полон или пуст –
о том философы ломают копья. Пусть…
Всё это слов искусная игра.
Посуда мелкая в России не в чести:
уж пить – так вёдрами, а лить – как из ведра,
да с полными дорогу перейти!
 
Любить, как на вечерней на заре
купает лето сосны в янтаре…
А в час урочный рубануть с плеча,
сметая всё, что встало на пути.
И, чтобы унесла тоску-печаль,
букашку малую с ладони отпустить.
 
Что нам стаканы да мензурки?
Что нам канканы да мазурки?
От русской «Барыни» заходятся меха!
Душа поёт...
Чужой, её не трогай –
ей без того два шага до греха.
Да шаг до подвига.
И только миг – до Бога.
 
* * * 
 
Птица чёрная в небе летала –
на полнеба себя распластала.
Ей не плоть, чьё-то имя – пища…
Не твоё ли теперь ищет?
 
То не косы в лугах мелькают,
то крыла её рассекают
с тонким свистом тугую высь.
Небо низко… И ты пригнись
 
да уйди головою в плечи,
спрячься и не будешь замечен,
не дыши, на неё не смотри –
поскорее замри, замри…
 
Птица близко, пусты глазницы –
что-то, что-то должно случиться.
И в предчувствии скорой беды
застывают сады…
 
* * *
 
Чуть солнце заспанное робко
на город глянет, и вот-вот
бетона серая коробка
ему подставит свой живот,
 
щенячий и порозовевший,
в квадратах-пятнышках… И вмиг
из ниоткуда, будто леший,
с метлою явится мужик.
 
Собрав осколки ночи бурной,
беззлобно вспомнив чью-то мать,
суровый утренний дежурный
начнёт размашисто мечтать:
 
вот он в лугах – травы так много…
Коса блестит… А дух какой!..
Или на холст мазок широкий
кладёт уверенной рукой.
 
Но взглядом опытным заметит,
что на последнем этаже
опять не спят: кому-то светит
окно ещё… Или уже…
 
А с ним фонарь – печальный малый –
подслеповато ждёт: авось
вдали покажется усталый
чужих подушек милый гость,
 
что возле дома так привычно
покурит, глядя на окно, –
искатель счастья в жизни личной.
Или безличной – всё одно…
 
Такая мирная картина:
природе – утра благодать,
мечты и поиски – мужчинам,
а остальным – сидеть и ждать.
 
Всё вечно, правильно и мудро.
Но разомкнётся круг, поверь,
когда однажды ранним утром
кому-то не откроют дверь.
 
* * *
 
Ах, не судите, господа –
вам свыше мантия не выдана.
И в час назначенный Суда
не перед вами скорбно выйду я

с повинной светлой головой.
И слух ласкающего хруста
не ждите от меня, живой,
на вашем ложе от Прокруста.

О, благородство на словах!
Но вот, сомнения рассеяв,
я нахожу – увы и ах –
обыкновенных фарисеев.

То не в укор – прошу простить:
несовершенство – наше право.
Позвольте мне собою быть,
как позволяю это я вам.

Где души отданы в музей,
где коронованы дензнаки –
я верю в искренность друзей
и в благодарный взгляд собаки.