Равиль Бухараев. Ханский водомёт. Отрывок из повести

Нет, не искра Божья, но искренность, подобная скуд­ной, но и благодатной тени в сверкающий солн­цем итальянский полдень – вот все, что уделено мне от поэзии – от не присущего живой жизни совершенства, в коем самое низкое возмущение чувств представляется правдой, да еще порою и царственной. Более того – понимаю, что вашему утонченному вкусу более приличествует чтение на серебрянозвонкой латыни, а не на сем пестром языке северного простонародья, которого пока еще не облагородил, подобно флорентийскому наречию, никакой миланский петрарка...

Но, при всей неотесанности, родная речь греет мне душу, а посему – не более ли пригодно оно для родственной исповеди? Примите же это письмо, сие посильное мне изложение приключившегося со мною, как нечто пусть и не притязающее на вос­хищенье и волшебную новизну, но все же мнящее заслужить ваше благословенное внимание – не красотою слога, так хотя бы лишь выстраданным во многих отчаяньях чистосердечьем…

Посредственному таланту подобает усердие и смирение, и если первому обучен я с младых ног­тей с избытком, то второму научаюсь ныне все бо­лее. Да и мнится мне, что все меньше становится в нашем столь рано огрубевшем веке людей, равно обладающих мудростью зрелости, изяществом слога и расчетливой прозорливостью инженер­ного дара. Мир и торжествующая в нем земная власть, поощряющая ради суетных выгод отдель­ных ремесленников, презирает кропотливый труд остальных. Всякий князь имеет изобретательного любимца – да не на всех зодчих хватает в мире князей…

Не дерзаю я смутить вашу чистую память ничем – менее всего даже и легкою тенью вос­поминаний о нашей последней встрече накануне моего второго отбытия в гиперборейские стран­ствия, обернувшие впоследствии столь многи­ми страданиями. С юношества помолвленный с вами, не возвратил ли я вам тогда, снесясь с обстоятельствами, слова, данного родителем ва­шим моему дяде и опекуну Пьетро Ломбардо? Но моя ли вина, что все помню я наше – о, в самой невинности своей вдохновенное щебе­танье в вашем родительском доме – тогда, в глупой и незапамятной юности?

И как вообще я решился на письменное занятье? Отчего не писал к вам и прежде? Признаюсь: отто­го лишь, что, как тот желторотый юнец, каким – не забыли ли вы? – и я был когда-то, наивно лелеял я чаяния, что вот сам возвращусь и предстану пе­ред вами – увенчанный лаврами мастера, возна­гражденный за страстотерпье и труд. Не смейтесь же надо мною. Таково мирское тщеславье, что и матерому мужу смущает разум, увлекая в сумрак гордыни! О труде сем – о зодчестве на краю ойку­мены, надеюсь, поведаю ниже, если, конечно, на это достанет дерзостной скудости моих чернильных умений...

В чем же суть мастерства, о мадонна? Скажу как ремесленник: суть мастерства – в осмысле­нье приема. Ведь гармония в ремесленном деле живописца и зодчего есть осознанье пределов и надобности ограничений, в которых любая задача вмещается как бы в подобье окна, являющего оди­ночному взгляду картину всего мирозданья. Так, тайна прямой перспективы содержится в некоей точке схождения линий, паралелльных вблизи, в удалении же сопряженных, и дальний предмет яв­ляется нам в соразмерности малым, по сравнению с ближним предметом. Такова, согласно законным расчетам, оптика зрительной правды, указующей, что все, что нам мнится отдельным и несопряжен­ным, на деле не может когда-то не слиться в единую сущность – там, в рассчитанной точке схожденья.

Любое земное сырье достойно почтенья, и сно­ровка местных строителей в обращении с деревом вызывает порой восхищенье превосходным уме­ньем и выдумкой, – да и всякое честное ремесло должно же взывать к уваженью. Древесная плоть в изобилии здесь произрастающих северных пи­ний податлива и прихотлива: мастера-московиты одним топором воздвигают для местных нобилей дворцы и хоромы, каковые теплы и даже пригожи, но тленны, - о, как они тленны, мадонна Беттина!

Из более крепкого дуба, при надлежащей обра­ботке выстаивающего, как известно, веками, здесь строят лишь только колодцы и защитные стены для княжеских замков, подобные тем, какие увидели мы, я и мой достославный учитель, по моем пер­вичном приезде в эти пределы. Ныне же дубовые крепостные фортеции замещаются высокими сте­нами каменной кладки по образу фортификаций Ломбардии и Романьи, и труд этот столь велик и упорен, что в завершенье своем явит миру поистине мощную крепость.

Дух безмерных и страшных пространств вопло­щается в камне с огромным размахом, ибо в этих надменных краях не знают ни в чем ни предела, ни меры...