Алексей Остудин. Рецепт невесомости

РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА

Я вышел из детства, в чём был, ты меня не рожала –

я выскользнул искрой в трубу из ночного пожара!
Гудящее пламя казанских проулков и скверов
вылизывало, будто сука, нас – сирых и серых.

Я вышел за квасом с бидоном в июльское утро
во двор, где на лавках – портвейн, а в кустах – камасутра.
Где пеной пивной поднялись тополиные кроны
и старый фокстрот подавился иглой патефонной!

Я вышел в открытый киоск с сигаретами «Космос»,
где люк на асфальте и глюк состыкованы косо.
Где шишел и мышел, копейки сшибающий хроник…
Где, Дороти, твой, сволочей убивающий домик.

Там вечный ремонт и о стены шершавые гулко
котом загулявшим скребётся монтажная люлька.
Дворовый Шумахер с руками в порезах и цыпках
играет джаз-рок на горячей трубе мотоцикла.

Невольники чести, сражались в оврагах, как психи –

разменные карты «козла», «петуха» и «зассыхи»…
Я вышел из детства, а был запечатан в колоде,
но детство само до сих пор из меня не выходит!

СТУДЕНТКА

В троллейбусе доехали не скоро,
она в шершавых стёклах золотых
протаивала пальцами узоры
щекотные, как буквы для слепых.

Бежали через двор, большой и зябкий,
когда из сумки выскользнула вдруг
жестянка леденцов – такая взятка,
чтоб из общаги выкурить подруг.

Обкусывали с варежек ледышки,
мигал на подоконнике утюг.
Такая вот любовная интрижка,
а не роман какой-нибудь виктюк.

СТИПЕНДИЯ

Козырёк подъезда обходя,
молод и по-прежнему лукав,
закрываешься портфелем от дождя,
в лужу ускакав на каблуках.

Паниковский, вздрюченный, слепой,
всё-таки к окошечку пролез:
надоело жрать яйцо со скорлупой,
запивая чаем «Геркулес».

Снова «Дружба» с пеной из пивной,
по Лесной на Пушкина летя –

это мы с дождём освоили давно,
метод непрерывного литья.

Только так и держишься тайком...
заглянув в общаге под кровать:
обнаружен чёрный ящик с коньяком –

не спеши его расшифровать.

ЧЕРЁМУХОВЫЕ ХОЛОДА

И. Абдуллину

Кто ночью, натрескавшись в пыльных кустах,
освоил Вселенную в узких местах,
опять упакован в плаценту,
с гвоздикой кометы по центру –

ему левой кистью раскрашивать лень
цветы, но совсем распустилась сирень –

не слушает старших, а справа
черёмухи зреет отрава,

товарищ с Луны – ещё тот антидот,
расскажет по крошке ржаной бутерброд,
держа, как губную гармошку,
и дуя в него понарошку:

когда, наконец, запоют соловьи
расправив над миром созвездья свои,
от чувства винила не спится –

дымится заевшая пицца…

Под утро не вспомнишь, что было потом,
вдруг ливень по окнам ударил кнутом –

столовка и старая дева,
где пиво и то – с подогревом.

РЕЦЕПТ НЕВЕСОМОСТИ

Тимуру Алдошину
 

На старом пепелище нету прока
лакать текилу – только горе мыкать.
Мне ближе укусить тебя за локоть,
когда мы на паях не вяжем лыка.
Я твой соратник в деле хлопотливом
пытаться левитировать в колодце.
От тяжести избавит водка с пивом –

тут важно точно выставить пропорцию.
Без закуси всё будет шито-крыто,
стакан гранёный – пропуск в ноосферу
заточенному в космос неофиту,
инкогнито покинувшему терру.
Два пальца – аварийный сброс балласта.
Страдая от нехватки кислорода,
повяжешь «стелз», как пионерский галстук,
и выйдешь, как Леонов, из народа.

ПОСЛЕ ПРОЧТЕНИЯ СЖЕЧЬ

Исчерпано дыхание – клюв в клюв,
теперь, на виражах теряя перья,
щебечешь, по ошибке заглянув:
простите, я ушиблась этой дверью.

А то остришь, так пальцы режет нить,
и, невдомёк – откуда эта злоба.
Тебе я постараюсь уступить,
но мы тогда неправы будем оба.

Хоть облака, как слизни на стекле,
расслаблены над нами и пологи,
давно в пернатой жизни не секрет,
как ближнего обуть и – сделать ноги.

С улыбкой заиграешься в Гюго,
пока на серпантине в Карло-Монте
водитель не пристёгнут, а его
автомобиль нуждается в Вермонте.

В эпоху электронных сигарет
надеемся, по-разному невинны,
любить зубную пасту «фторчермет»
и отбивную в форме Украины.

ЛЕСТНИЦА В НЕБО

С осанкой прямой монгольфьера
дождусь ли терпеньем струны,
когда голубая Венера
закатится в лунку луны,
последний любитель с балкона
высматривать утром до слёз
сквозь чёрный бинокль махаона
морзянку холодных стрекоз.
Сложилась карьеры стремянка.
Пирке – это капелька лишь,
в душе не зажившая ранка.
На сердце подкидыш-голыш.
Стрельнуть бы на стройке карбида,
наделать гремучих бобин.
Закончились «Джоплин» и «Битлз»,
на донышке – «Лед Цеппелин».
Кто знает, в чью память заброшен
по-прежнему жить с кондачка,
сквозь небо гребу огорошенно
в байдарке сухого стручка.

ПОКОЛЕНИЕ

Даже дворники смотрят влюблённо –

не чатланин, зачётный пацак,
нахватавшийся звёзд из бульона,
выхожу, сукин сын – весь WhatsApp,

путь кремнистый блестит, как бетонка,
только миг, за него и держись,
нос похож на зародыш цыплёнка
из журнала «Наука и жизнь».

Ко всему, что возможно исправить,
сам давно оборвал провода,
обновить бы короткую память –

надоело сгорать со стыда.

Иногда пробивает на жалость
к тем, кого оболгал WikiLeaks,
мы попкорном, как кони, заржались,
кокаколой под нимб упились.

Пусть светило, и больше не блещет –

не спешим уходить на покой,
хоть ломаемся чаще, чем вещи,
и гарантии нет никакой.

АЛГА*

Вдохновенье настанет, но прежде
электричеством даст по рукам:
расписавший нефритовый стержень
попадёт не впросак, а в канкан!

Чем избыточней тем – тем противней:
ты один, в окружённой среде,
контргайкой зажат на штативе,
а вокруг – бедуины в беде.

Надоело скрипеть парусами
на зубах или хлопать дверьми!
Только мир заводной вместе с нами,
не поймёт, куда катимся ми...

Что там зиждется – тлен или завязь,
тишина, или снова пальба –

разберёшься, на небо взбираясь
по кудрявому стеблю боба.

Не грядёт ли кабацкая драка:
то заноет скула, то – поддых....
Бог не выдаст по полной, однако,
задолжает сто грамм боевых.

Обернётся правителем шизик,
брызнет солнце в кромешную ночь –

ничего нет причудливей жизни,
даже то, что представить невмочь.

Алга * (тат.) – только вперёд
 

КАДА НИ ПАВИЗЁТ

Ловлю себя за миг до роковой ошибки,

за рваный воротник:
скатиться не рискнул с горы, с болгарской «Шипкой»

в зубах, и жив, старик.

Подъём страны, в пылу летят огня обрывки

и, страшно невесом,
ловлю себя за миг до ломомпозагривку,

достав сквозь чуткий сон.

Но медным тазом вдруг Вселенная накрылась,

с крылатым в небесах
ослабла связь, видать, испытывая милость,

взял больше впопыхах.

Так пёс репейный хвост свой не догонит, прыткий –

сел на него и сник.
ловлю себя за миг до следующей попытки

поймать себя за миг.

ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Воспаление свежей наколки –
отражаются звёзды руки.
Бурлаки-вурдалаки из Волги
тянут жилы и пьют из реки.

Перегар сотворения мира.
Млечный пот прирастает к плечам.
Им служить бы командой буксира,
чтоб не выть, а гудеть по ночам.

Скрип уключин создателя вкрадчив,
нате вам, что потом – разберусь.
До сих пор ни покоя, ни складчин,
хоть построена в складчину Русь.

Может, чёрт не по чину помянут –

чешут репы волхвы на Дону?
Мышка с дедушкой тянут-потянут.
Вот и я свою лямку тяну.

ВОЗРАСТ

Но другого Олинька помнила соколика

Даже Станиславскому не верю я,
лицедеям свойственно, наверно,
щекотать уснувшую артерию
эхом заблудившегося нерва,

даже – журналистам независимым
от всего, что подло и ущербно –

если доигрались до фортиссимо,
стало быть, управятся с крещендо,

я же – рядовой сотрудник города,
воровская сыть его и пена,
седина упрямо лезет в бороду,
бес – в Рембо, но это у Верлена,

поскорей сырком закусишь плавленым,
выпив водки, с привкусом резины –

недосуг мне выглядеть подавленным,
словно помидор со дна корзины.

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК

Вселенная черна и голодна,
мы, падая, ей подаём на бедность.
И вот опять на дне её одна
моя инструментальная валентность.

Я жду начала света, я – в конце:
в сознании – ни сна, ни промежутка.
От стронция давно в моём свинце
Израиль мозга и Катар желудка.

Пока следил, с мешками на груди –

отвалится вставная челюсть люка –

уже того, кто плакал впереди,
благословил пинком инструктор-злюка.

Лети по вертикали стилем брасс –
внизу земля, её сплошная Мекка,
где все друг друга съели много раз
и сплетены из этих же молекул.

СВОЁ

Нос ботинка из чёртовой кожи
чертит круг над пустой головой –

это я, будто ангел, на лонже
пролетаю в глуши цирковой,
невесом в облаках из попкорна.
Но сегодня, программкой шурша,
сам сижу, испугавшись притворно,
а под купол взлетает душа.
Бьёт прожектор, как шприц под лопатку,
воют волки оркестру назло.
Если ты в этой жизни подсадка,
кто оценит твоё ремесло?
Понимаешь, пронырлив, как стронций,
совольерник беззубых зверей –

недостаточно здешнего солнца
для зарядки твоих батарей.
Жизнь тряхнёт и поставит на место
наблюдателем из-за кулис,
где ковёрный, впадающий в детство,
умирает от смеха на бис!

НЕСВАРЕНИЕ МИРА

Создан мир из картонных коробок,
где и ты паковаться изволь –

выдающийся, как подбородок,
упоительный, как алкоголь.

Набирая цвета понемногу,
за тобой подтянулись след в след –

куст сирени на босую ногу
и на скорую руку рассвет.

Как часы, переводишь дыханье
над блуждающим нервом свечи.
Смерч, такая пружина в диване,
нагибай – и до неба скачи,

но объём не вмещается в плоскость,
значит, снова система крива.
Зеленеет берёза от злости
и качает права-мурава.

Почему, как расстёгнут ошейник,
контролёру на всё наплевать –

отвечающий за освещенье,
бросил свечку и лезет в кровать?

Выбирая другую основу,
на потеху друзьям-босякам,
надеваешь свой фартук фартовый
в день, когда пал последний секам.

В ИТОГЕ

В глазах стрекозы воздух теребят,
прессует солнце корку апельсина.
Нечистой силе верится в тебя,
поэтому где только не носило,

чтоб выяснилось в юности тупой –

любой порядок гладит против шерсти.
Любимая, не бойся, я с тобой,
хотя мы никогда не будем вместе.

За душу, не ушедшую в печать,
обложит матом облачность литая.
Пришла пора цыплят пересчитать –

но осень так упорно не считает,

проводит жёлтым ногтем по уму
и высадит у мусорного Баха.
По-русски новый дворник ни му-му,
одна печаль – кастрюля и собака.

Мы, словно ртуть, гуляем по кривой –

кому сказать, мол градусник стряхни нам?
Травиться будем осенью – листвой,
что с веток осыпается стрихнином.

Над головою птица ореол
за воротник закладывает галсы.
А я архива так и не завёл –
пытался, только ключик потерялся.