Салават Юзеев. Поэма Тишины

Отрывок из повести «Сквозняк тишины»

 

            До Самарканда оставалось трое суток пути. После вечернего намаза караван стал укладываться на ночлег.

            Степь дохнула крепким ветром, и пламя костра, вспыхнув, на мгновение осветило лицо погонщика верблюдов Ахмата-Хаджи. Морщины его, выхваченные из темноты, были столь глубоки, словно имели за собой дюжину жизней. Зия Акмал взглянул на своего попутчика и задумался о старости.

            С годами дурак дураком и останется. А умный станет ещё умней. Средний же человек накапливает к концу жизни огромный опыт. Опыт, который применить уже не удастся. Мир населяет множество старцев, чей опыт не нужен им самим, да и никому не нужен.

            Зия Акмал преодолел множество дорог и не встречал мудрецов, поскольку их на свете не существовало. Но этот старый погонщик верблюдов почему-то тянул его к себе. Они заварили чай, купленный ещё в Гульстане, и тихо вели беседу о хадисах Пророка. Вокруг укладывался на ночлег караванный народ, отовсюду слышался тихий говор. Ночь опускалась на караван, словно косматая шапка степняка. Зия Акмал лег на кошму, закинул руки за голову и посмотрел на небо. Затем вдохнул степного воздуха, объял взглядом россыпи звёзд, после чего веско произнёс:

            – Вообще Бог – это всё сущее, но народу об этом говорить не надо. Так сказал уважаемый Ибн Рушд.

            Ахмат-Хаджи смотрел в огонь и молчал. Он не читал учёных книг и не умел вести споры, в отличие от своего юного собеседника. Зия Акмал не любил народ. А, может быть, считал, что не любил.

            – Я расскажу тебе одно народное предание, – сказал старец.

            – Народ ничего не может сотворить, кроме столпотворения, – сказал Зия Акмал.

            – Ты слышал когда-нибудь о Хасангата-хазрете и Поэме Тишины?

            – Нет, – ответил Зия Акмал. Он смотрел в ночное небо.

            – Тогда послушай, и прости меня, если вдруг тебя утомлю.

            Ахмат-Хаджи отхлебнул чаю, заваренного крепче, чем степная ночь, и начал свой рассказ.

 

            Когда Аксак-Тимур сжёг все окрестные селения и подходил к великому городу Булгар, жители его уже знали, что не останутся в живых. Все торопились завершить земные дела. Кто закапывал нажитые богатства, кто усердно молился, а кто бесстрастно смотрел на горизонт, ожидая, когда в медленных заревах пыли возникнут всадники, несущие смерть. И не было никаких звуков в городе, кроме звука наждачного камня, бегущего по стали – то воины точили свои сабли. Тогда почтенный Хасангата-хазрет собрал в Главной Мечети всех беременных женщин, а также детей ростом не выше колеса телеги и громко начал читать свою Поэму. Замысел его был прост. Войдя в город, Аксак-Тимур всё предаст огню, и сгорят все рукописи, в том числе и несколько экземпляров Поэмы. Будут убиты и все жители города, за исключением детей и беременных женщин. Ты скажешь, что воины Тимура вообще не убивали женщин. Но Хасангата-хазрет, безусловно, знал, что передовой отряд неприятеля был набран из подонков рода Чёрного пса, которых накануне выпустили из тюрем. Поэтому женщины не уцелеют. Единственное, что им оставят – это право выбора – бесчестие или смерть. Они выберут смерть. Они до последнего мгновения будут сжимать в руках кинжалы, а затем в отчаянном порыве втаскивать холод клинка себе в горло, стремясь умереть раньше мгновения позора. А в небе будут носиться стрижи, и ветер с Итиля прилетит, чтобы последний раз взметнуть косы мёртвых женщин.

            Итак, Хасангата-хазрет громко читал Поэму спрятавшимся в Главной Мечети беременным женщинам и детям. Читая, он поочередно смотрел на присутствующих, и тот, на ком он останавливал свой взгляд, должен был запомнить соответствующую строчку этого нетленного произведения.  Снаружи уже доносились крики умирающих горожан, и этот жуткий фон придавал словам особую значимость. И пусть память детей была ещё некрепка, строки поэмы запоминались на всю их жизнь, и гораздо дольше. Хасангата-хазрет закончил чтение, и строк оказалось ровно столько, сколько душ ему внимало.  Говорят, что строк в поэме было 888. Но кое-кто называет и другие цифры. Например, хранитель ханской библиотеки в Сарае, почтенный мударрис Сераз-эд-дин-аль-Сараи, утверждает, что душ в мечети, а соответственно и строк в поэме было 1002.

            Едва Хасангата-хазрет закончил чтение, снаружи раздался громкий стук в дверь и чей-то грозный голос приказал всем выйти.  Автор поэмы вынул из ножен саблю и направился к двери, чтобы отворить засов.

            – Куда вы, хазрет? – спросила одна из женщин. – Выбросите саблю и, может быть, сохраните себе жизнь.

            Хасангата-хазрет улыбнулся, отворил засов, и вполголоса произнёс следующую фразу:

            – Этот мир словно старая одежда, пришло время её сменить.

            Сказав это, он шагнул за дверь, взмахнул саблей и ударил кого-то из стучавших. Убитым оказался один из темников Тимура, ногайский князь Вадут. О его жестокости ходили легенды, говорили, что в скверном расположении духа Вадут может вырвать крыло ангелу. В следующее мгновение десяток сабель опустились на голову бесстрашного хазрета, а ещё через миг душа его неслась ввысь, минуя чаек, метавшихся над горящим Булгаром, и ей уже не было дела ни до земных страданий, ни до князя Вадута, чья душа неслась отвесно вниз, в ледяное царство Иблиса.

            Тело Хасангата-хазрета сожгли на большом костре в центре города. Прах его развеяли по ветру, а ветер прогнали. Потом пришёл другой ветер, который не знал Хасангата-хазрета, да и себя не помнил. А строки Поэмы раскатились по всему свету, словно бусинки рассыпанного ожерелья. Никто из тех детей и беременных женщин не остался в Булгаре. Одних продали в рабство, иных увезли в чужие земли в качестве наложниц и слуг.

 

            – Я никогда раньше не слышал этого предания, – сказал Зия Акмал.

            – Это предание уже несколько веков ходит по всем караванным путям, – сказал Ахмат-Хаджи. – Но слышали его немногие, поскольку настоящее предание – оно как золото, что сродни молчанию. Его часто не рассказывают. Его берегут, словно монету на дне сундука. Предание от частого использования изнашивается и теряет блеск. Поэтому ты его не слышал.

            – Какой интересный сюжет, – сказал Зия Акмал и уснул. Точнее, слово «сюжет» он произнёс, уже находясь на главной площади Караван-сарая, которая ему снилась. А затем он и вовсе исчез в бесконечных территориях сна, забыв своё прошлое, веру и имя.

            Он обрёл себя лишь во время утреннего намаза, когда над степью уже наметились первые проблески солнца и парили орланы. После того, как тронулись в путь, он обратился к Ахмату-Хаджи:

            – Послушайте, уважаемый. Последние слова Хасангата-хазрета, как мне помнится, были «Этот мир словно старая одежда, пришло время её сменить». Я думаю, что это заключительная строчка поэмы.

            – Я тоже так думаю, – ответил Ахмат-Хаджи.

           

            В Самарканде они распрощались. Ахмат-хаджи двинулся с караваном дальше. Путь Зия Акмала лежал в медресе Галямия. Это известнейшее заведение давно влекло юношу, сердце которого маялось в поисках истины.

            По дороге Зия Акмал зашёл в чайхану, где долго пил зелёный самаркандский чай и заедал его курагой. Но вкуса кураги он не чувствовал, поскольку вкус будущего перебивал и вкус кураги, и вкус прошлого. Вдруг дверь отворилась, и в чайхану вошёл человек. Глаза его были полны соли и песка, а лицо измучено годами и степным солнцем. Он попросил чаю и тут же приник к пиале. Кадык его был столь остр, что напоминал скалу Усал-Тау. Опустошив пиалу, он медленным взором обвёл всех присутствующих и сказал:

            – Этот мир словно старая одежда, пришло время её сменить.

            Сказав это, степняк ушёл. Никто из присутствующих не обратил на него внимания. Зия Акмал обратился за разъяснениями к чайханщику, и тот рассказал, что вот уже тридцать лет этот человек приходит сюда каждую пятницу и, выпив пиалу чая, произносит одну и ту же фразу.

 

            Зия Акмал нагнал его на дороге, ведущей к базару.

            – Откуда у тебя эти слова? – спросил он, схватив степняка за рукав халата.

            – Кто ты? – человек говорил, едва разжимая губы и понять его было трудно.

            – Меня зовут Зия Акмал.

            – Ты уверен, что тебе эти слова нужны? – степняк смотрел в упор тяжёлыми слезящимися глазами.

            – Да.

            – Я не разговаривал много лет. Единственно, что я произносил – это те слова, про которые ты спрашиваешь.

            Степняк перевёл дух и продолжил:

            – Эту фразу сказал мой отец, находясь на смертном одре. А ещё он сказал, что однажды придёт тот, кому эти слова будут важнее жизни. После этого душа его тотчас отлетела в рай.

            – А кто передал эти слова твоему отцу? – спросил Зия Акмал.

            – Мой дед. А кто передал деду, я не знаю. Если ты тот, за кого себя выдаёшь, возьми эти слова за пазуху и не потеряй их. Если же ты проходимец, забудь их, иначе не миновать тебе беды.

            – Как же можно умышленно что-то забыть?

            – Мёртвые ничего не помнят, – сказал степняк и исчез в боковом переулке. Зия Акмал бросился за ним. Но переулок был пуст. Юноша побежал дальше, пытаясь настичь своего странного собеседника. Но тут же остановился, осознав одну истину. Этот человек ему не нужен. Ему нужны слова, которые тот принёс. А еще Зия Акмал понял вот что. С этой минуты его жизнь круто меняется: он должен во что бы то ни стало собрать Поэму Тишины. Он посвятит всё своё земное существование поиску разбросанных по свету строк поэмы. И однажды он прочтёт её целиком, все 888 строк, или 1002, плюс последняя строка, которую он уже знал. И это будет обретение истины, той истины, вкуса которой он так пока и не почувствовал.

На базаре он купил дорожный посох, на котором тут же поставили ножом отметину, означавшую первую найденную строку Поэмы, а также начало новой жизни Зии Акмала.

            Он отправился в путь ранним утром, в тот самый час, когда призраки живут бок о бок с птицами. С минарета донёсся крик муэдзина, созывающего на утренний намаз. Зия Акмал вышел за город, окинул взором степной горизонт и почувствовал, что крик муэдзина, рассветный туман и странное желание, влекущее его вперёд – являются частями одной силы, ему в этот миг покровительствующей. Кровь будет бежать в его жилах, преодолевая круг за кругом немыслимые расстояния, Земля будет свершать свой оборот, а он, Зия Акмал, будет искать Поэму, преодолевая любые пути и слушая голос крови.

            Странствия его были продолжительны и опасны. Дети и беременные женщины, о которых говорилось в предании, и впрямь были разбросаны по всему свету. Они носили слова поэмы, как заклинание, всю жизнь, а потом передавали детям, а те, в свою очередь, должны были передать их своим детям. Через несколько поколений люди не понимали смысла этих слов и не знали, зачем должны их хранить в памяти, но выполняли повеление родителей, ибо не выполнить желание родителей – смертный грех. Строки поэмы стали где девизом, выкрикиваемым во время боя, где родовым знаком, начертанным перед входом в жилище. Зия Акмал научился добывать строки. Он чувствовал близость Поэмы так же, как искатели воды в пустыне по трепетанью веточек в руках чувствуют сокрытые в земле струи. Отметин на его дорожном посохе становилось все больше.

«Всё отмерено небесами, в том числе и густота чая», – сказал ему мальчик, продающий канареек у Дворца правосудия в Коканде. Эта фраза звучала неожиданно в детских устах.

 

            – Если во сне ты видишь своё отражение в зеркале, – ты видишь своё будущее. Я поясню свою мысль. Сон – это отражение реальности. Зеркало – тоже отражение реальности. Отражение от отражения даёт опять же реальность, но смещённую во времени. Встаёт вопрос, насколько далеко ты видишь будущее. Это зависит от крепости сна, от окружающих запахов, звуков и других обстоятельств.

            Так рассуждал почтенный мударрис Фарваз-эд-дин аль Булгари в окружении своих не менее почтенных собеседников – поэта ибн Фалдуна и знаменитого каллиграфа  Баки Балта. Они сидели на тенистой террасе, что во дворе ханской библиотеки в Суваре. Адский зной летнего полдня не достигал этого местечка, словно созданного для неспешных бесед.

            – Я совершенно с вами согласен, уважаемый Фарваз-эд-дин, – сказал ибн-Фалдун. – Мне помнится, много лет назад, ещё в юности, я увидел во сне своё отражение в зеркале. Я увидел себя лысым. И вот результат. Прошли годы и мои волосы поредели от старости, я почти лыс.

            – Лысина – чаще всего подтверждает присутствие ума, – стал его успокаивать Баки Балта.

            – Совершенно не обязательно, – сказал Ибн Фалдун. – Я видел множество лысых дураков.

            – И прожитые годы тоже не означают прибавления ума, – добавил Фарваз-эд-дин. – Кругом полно старых идиотов.

            – Надеюсь, это не относится к присутствующим? – спросил Баки Балта.

            – Что вы, уважаемый Баки, я не сомневаюсь, что нахожусь в обществе самых мудрых людей в мире.

            Все три старца рассмеялись. Затем зашёл разговор о том, кто как переживает груз прожитых лет.

            – Я всё себе могу простить, кроме собственной старости, – сказал Фарваз-эд-дин. – Для меня старость, словно одежда с чужого плеча. Я не могу с ней смириться, и она меня раздражает.

            А вот что сказал Ибн Фалдун.      

             – Я смирился со старостью, как с неизбежностью. В страданиях старости приходит очищение.

А вот что сказал Баки Балта:

            – Меня моя старость нисколько не трогает. Кто-то сказал, что человеку столько лет, на сколько он себя ощущает. Я себя не ощущаю ни на сколько лет. У меня нет возраста.

            – А когда вы поднимаетесь в гору? Дышать тяжело? – спросил Ибн Фалдун.

            – Может быть и тяжело, но мне не с чем сравнивать, поскольку прошлого, а значит, молодости, для меня не существует. Для меня есть только настоящее мгновение. А оно полно неожиданностей.

            В небе послышались отзвуки далёкого грома. Налетел свежий ветер, взметнул белые бороды трёх старцев и тут же умчался. Затем появился слуга, который нёс на подносе чайник и три пиалы.

            Фарваз-эд-дин продолжил свои рассуждения о снах:

            – А если ты во сне упал без памяти, – ты видишь свою смерть. Поскольку смерть не имеет образов.

Слуга разлил чай, как это делают в Маверанахре, едва покрыв донышко.

            – Единственно, в чём мы сходимся, это лишь в том, что однажды умрём, – сказал Ибн Фалдун, беря пиалу.

            Над головами прокатился свежий гром

            – Всё отмерено небесами, – сказал Баки Балта, слегка подув на чай.

            В этот миг с небес сошёл такой ливень, что пиалы, поднесённые ко рту, оказались до краёв полны водой.

            – В том числе и густота чая, – добавил Фарваз-эд-дин..

           

            Поэма водила его за собой с одного края света на другой, закалив и тело и душу.  Зия Акмал научился находиться одновременно в двух местах и за день преодолевать семь климатов. Он овладел искусством фехтования и мог рассечь саблей воду, словно сыр, поскольку вода не успевала сойтись за клинком. Он мог биться под палящим солнцем с несколькими противниками, прихлёбывая из своей дорожной фляги, противники же, устав и изнемогая от жажды, в конце концов, сдавались. В долгих конных переходах он выучил язык степного ветра, а также язык ветра пустыни, – надо заметить, что это разные языки, и два этих ветра друг друга не понимают. Он научился читать по следам людей и животных, а спасаясь от страшных погонь, мочился не сходя с коня.

            Он месяцами прорубался через джунгли, а саблю точил о жёсткую бороду, которая вырастала за ночь, наутро же сбривал бороду саблей, которая к вечеру вновь тупилась. Отметины на его посохе продолжали прибавляться, строк становилось всё больше, строки путались, перетасовывались, словно карты в колоде, смысл событий менялся, как цвет неба. Но Зия Акмал собирал Поэму, следуя ему самому непонятной логике. Так же как в стихах одна строка влечёт другую, так же приходили строки Поэмы и навсегда оставались, составляя очертания глав. Временами Зия Акмал испытывал нестерпимое желание прочесть вслух обретённые главы. Он выходил к реке, встающей на его пути, смотрел в бегущую воду, и произносил то, чего при людях произносить опасался. Ведь известно, что если доверить слова реке, вода всё услышит и унесёт, а затем придут новые слова. Если же довериться человеку, слова может услышать Иблис, который всё испортит. К тому же Иблис, как знал Зия Акмал, становится глух вблизи водоёмов, так у него устроен слух.

Однажды, посмотрев на бушующее море с холма Галата, что в Константинополе, он на миг почувствовал, что ощущает всю поэму целиком, все её строки и все человеческие жизни, встающие за каждой строкой и разбросанные в этом пенящемся, в синих молниях, мире.

            Вечером, идя вдоль старой византийской стены, Зия Акмал прочёл следующую надпись, начертанную на крошащихся камнях: «Он был так страшен в бою, что даже ветер его боялся». Зия Акмал обратил свой взор к морю, где в лучах закатного солнца маячили парусники. Сердце его билось, подступая к самому горлу.

 

            Он был так страшен в бою, что даже ветер его боялся. Хан Алмус появлялся на поле битвы во главе своей конницы, и тотчас становилось безветренно, наступала страшная тишина, которую, уже спустя мгновение, сменял топот копыт и перестук мечей. А следующий миг был наполнен криками умирающих, и казалось, что так было вечно, и эти звуки никогда не смолкали. Ханский конь протаптывал тропу в толпе пеших, и ничего нельзя было разобрать, лишь видно было, как мечется в руке хана меч. Ему не было равных в доблести. Впрочем, был один – хан Идгай, и судьба не раз сводила их на войне, но не сталкивала глаза в глаза.

            Многие помнят поход хана Алмуса на город Ошель. Но не все знают подробности тех событий. Узнав о том, что Алмус движется на город во главе многочисленного войска, Идгай решил пойти на хитрость. Он собрал большой отряд из горожан-ремесленников и крестьян из соседних селений, которые ему подчинялись. Это ненастоящее войско должно было выйти навстречу войску Алмуса, а затем, как будто испугавшись превосходящих сил неприятеля, обратиться в бегство и завлечь врага в засаду. Там его должны были поджидать с дрожащими от нетерпения мечами лучшие воины Идгая.

            Итак, отборное войско Идгая ушло, чтобы затаиться в засаде, сам же бесстрашный Идгай во главе сборища простонародья отправился навстречу врагу. Но не таков был хан Алмус, чтобы его можно было провести. Он догадался о замысле Идгая и применил неожиданную тактику. Он не пошёл навстречу Идгаю, а пошёл вкось и, не обращая на него внимания, ударил в тыл основного войска, спрятавшегося в засаде. Удар был столь внезапен, что большинство воинов Идгая были мертвы прежде, чем поняли, что их атакуют, остальные же обратились в бегство, и многие не ушли от меча.

            Затем Алмус двинулся вслед за Идгаем, который, сообразив, что битва проиграна, спешно отходил в сторону города со своим несостоявшимся войском. Алмус отрезал ему путь к городу, и Идгай был вынужден укрыться в крепости Кашан, имевшей для защиты крепкие дубовые стены.

            Осада Кашана длилась столько, сколько надобно, чтобы защитники крепости сдались на милость врага. Но тут наступил черёд показать свою находчивость Идгаю. Его войску грозили муки голода, поскольку запасы провизии в крепости не были рассчитаны на такое количество людей. Хан Идгай вынужден был делить еду между своими воинами и при этом экономить, чтобы продержаться как можно дольше. В таких случаях еда делится поровну между всеми, но хан делил её иначе. Он приказал толстым давать более скромный паёк, чем худым, так как организм толстых, как известно, может питаться за счёт внутренних резервов. Кстати, именно с той поры и пошла поговорка «пока толстый сохнет – худой сдохнет». После этого приказа среди толстых возник ропот недовольства, но хан Идгай, обладающий даром убеждения, объяснил воинам необходимость такого дележа, а кроме того сам назначил себе усечённый паек, хотя вовсе не был толстым. Но тут возникла другая опасность – худые почувствовали свою избранность и начали проявлять высокомерие по отношению к толстым. В ответ на это хан Едгай приказал утопить во рву с водой самого зарвавшегося из худых, после чего дисциплина в крепости была полностью восстановлена.

            Все эти меры позволили осаждённым продержаться до тех пор, пока на выручку Идгаю не пришел его брат Нухрат во главе своих несметных полчищ. Хан Алмус снял осаду и отправился восвояси.

Между тем Идгай, оправившись от поражения, восстановил своё войско. Часть воинов дал ему брат. После чего Идгай бросил в погоню за Алмусом все свои силы.

            Алмус уводил войско бескрайними безлюдными полями. Надо сказать, что в это время стояли на редкость лютые морозы. Крик замерзал на лету, а пар, валивший из лошадиной пасти, тут же превращался в глыбы льда. Не было музыки, потому что флейты примерзали к губам, а барабаны страшно фальшивили.

            Наконец, пришла пора показать свою хитрость хану Алмусу. Поняв, что битвы избежать не удастся и что на открытом поле шансы на победу у него невелики, он поступает следующим образом. Его войско становится лагерем посреди поля, вблизи небольшой лощины, где из земли бьёт незамерзающий родник. Затем он приказывает каждому воину наполнить водой оба своих котла (как известно, всадники Алмуса всегда брали с собой в походы два котла), с тем, чтобы вода в них замёрзла. Лёд из котла и послужил тем строительным материалом, а точнее кирпичом, из которого вокруг лагеря была выстроена оборонительная стена. Раствором служила опять же вода, которая схватывала ледяные глыбы намертво. В стене оставлялись бойницы для стрельбы из лука.

            Подойдя к лагерю противника и увидев выросшую за ночь стену, Идгай по достоинству оценил находчивость своего врага. «Он построил из воды то, что не всякий построит из камня» – сказал хан. Расчёт Алмуса был верен. Взять штурмом такую крепость было сложно, осаждать же её было вовсе бессмысленно. Идгай опять и опять бросал взор на неприступную стену, где за толщей голубого льда двигались искажённые, словно демоны, образы людей и лошадей.

            Но в следующую ночь крепость была взята. А случилось это вот как. События, о которых идёт речь, происходили во времена невежества, и слово Пророка не дошло ещё до этой земли, а точнее, было на полпути к нему. Воины Идгая поклонялись огню, в то время как воины Алмуса поклонялись воде. Когда на поля опустилась тьма, и лунный серп отпечатался на небе, словно отметина Сатаны, Идгай приказал запалить большой костёр. После чего все его люди сошлись вокруг огня и половину ночи провели в заклинаниях и ритуальных танцах. Потом костёр затушили, и наступила тьма, полностью поглотившая войско. Спустя несколько мгновений воины Идгая выстроились вокруг вражеского лагеря в полном боевом облачении. Последовал сигнал атаки – протяжный крик совы, и воины бросились на ледовую стену. Они прошли её, как клинок сквозь масло, поскольку несли в себе силу огня. На этот раз многие воины Алмуса были мертвы, прежде чем поняли, что их атакуют. Сам хан Алмус был убит в своей юрте, но прежде успел отправить на тот свет множество преданных Идгаю людей. Так закончилась многолетняя вражда между двумя великими ханами. «Огонь победил воду», – так говорили в народе.

            После победы над Алмусом, самым достойным из своих врагов, Идгай уже больше не знал поражений. Впрочем, редко кто осмеливался выступить в открытую против него. Слава его прибывала, а владения росли, как молодой месяц. Вступая на покорённые территории, он слышал приветствия и крики одобрений, люди падали перед ним на свои бороды. Как передаёт людская молва, Идгай был очень жесток, но царствовал с толком. Он хорошо понимал суть простонародья. Он знал, что в любом человеке скрыт неистощимый резерв послушания. Это послушание должно быть обязательно реализовано. Если же оно не находит себе применения, люди бесятся сами не зная от чего, оттого-то и происходят смуты.

            Однажды хан Идгай гостил у одного из своих подданных. И хотя за столом было множество самых разных яств, к еде он не притрагивался. Сидящий рядом хозяин стола, буртасский князь Далмас, усердно ел и пил, желая доказать пригодность угощения. Хан Идгай знал, что покорённым хозяевам доверять нельзя. Он помнил случай, как царь лесного народа мокша отомстил ушкуйникам, которые грабили в его стране. Этот царь пригласил своих обидчиков в гости и ел с ними с одного стола. Ушкуйники выставили на стол вино, привезённое с собой, и налегли на него с таким усердием, что даже не заметили, пьёт ли вместе с ними хозяин. К концу застолья все его участники были мертвы, за исключением хозяина стола. Причиной такого исхода была еда. В блюдах, подаваемых на стол, присутствовали особого рода грибы. Эти грибы растут в навозе и абсолютно безвредны, но при смешении с алкоголем становятся смертельно опасны. Царь народа мокша знал это и потому не пил вина.

            Хан Идгай всегда был начеку, а если чувствовал опасность, становился безжалостен. Лучше убить человека, а потом его проверить, чем сначала проверить, а потом убить, считал он. Сидящий рядом с ним буртасский князь Далмас приходился двоюродным братом хану Алмусу, и потому, боясь преследований, пытался доказать свою преданность. Хану Идгаю был оказан небывалый почёт. Были приглашены самые знатные ханы и беки, и даже с того света вызвали самого Кюль-Тенгри-Когана.

             Сотни музыкантов услаждали его слух, и удивительной красоты танцовщицы проносились перед ним в зажигательном танце. Одна, самая смелая, на мгновение приблизилась к хану и посмотрела на него с таким призывом, что мужское существо его дрогнуло, и все предубеждения были напрочь забыты. Ночью он потребовал, чтобы девушку привели в его покои. Войдя, девушка подошла к нему и обвила его шею руками. Губы их слились в протяжном поцелуе. Но этот поцелуй был смертелен для них обоих. Девушка держала во рту яд гюрзы. Она всегда носила этот яд в бусине ожерелья. Перед тем же, как войти в покои хана, она незаметно для сопровождавших перекусила бусину.

Великий хан почувствовал подозрительный вкус во рту и всё понял.

            – Я дочь хана Алмуса, – сказала девушка.

            Идгай смотрел ей в глаза и не мог отвести взгляда. Он был мудр и понимал, насколько бессмысленна сейчас будет месть. К тому же он знал, что любит эту девушку. А ещё Идгаю открылось, что вся человеческая жизнь – это всего лишь невнятная возня, настоящая жизнь начинается тогда, когда она подсвечена смертью.  И эти несколько последних минут значат для него гораздо больше всех прожитых лет. Мгновения счастья не имеют продолжительности, поскольку вечность не измеряется. Всё это он понял, глядя в глаза дочери своего кровного врага. А точнее – он ничего не понял, потому что мыслей не существовало. Да и человеческих тел не существовало, была лишь любовь, которую так поздно обрёл хан Идгай.

Они бросились, обнявшись, в эту воронку, которая подхватила их, унесла вверх, потом вниз. Они уходили в полное небытие, затем возвращались, затем опять уходили, пока не ушли совсем.

 

            Зия Акмал обживался в пространстве поэмы, как в доме, в котором жило много людей. Он познавал этот дом комнату за комнатой, но сколько было ещё незнакомых комнат и потайных дверей, он не знал. Порой он упирался в закрытую дверь или бесконечно долго шёл в тёмном коридоре, и сердце его было полно отчаяния.

            Временами у него возникали подозрения в правильности строк поэмы, так как люди, передавая их друг другу, вполне могли пропускать или изменять слова, и смысл строки мог совершенно меняться. Он не исключал возможности того, что некоторые из беременных женщин, первых слушателей поэмы, были убиты во время резни, учинённой после взятия города, или погибли при пожаре.

            Но поэма не оставляла его. И он становился всё более настойчив в своих поисках. Носители поэмы, умирая, старались во что бы то ни стало оставить свою строку ближним. Но если рядом никого не оказывалось, в ход шли самые неожиданные средства. Один из них умер в пещере, где жил последние двадцать лет отшельником. Перед смертью он слабой рукой написал на сырой стене заветные слова. Другой же носитель передал свои слова говорящей птице, которая много лет кричала их на всю улицу. Третий оказался моряком, судно его потерпело крушение и затонуло. Зия Акмал научился жить под водой, а уже потом спустился на дно океана и нашёл надпись, оставленную моряком в капитанской рубке.

            А однажды заветные слова привели Зия Акмала под самое небо. Он долго стоял на вершине горы Кайнар-Таш, окружённый облаками и орлиным  клёкотом, и обозревал пройденные пути. Он ещё не знал, почему здесь оказался, но зов крови его не обманывал.

            У подножия горы старый чабан рассказал ему легенду. Много лет назад жил здесь один человек. Он любил проделывать фокус с камнем. Он был настолько быстр, что мог взять в руку раскалённый камень и пробежать с ним дюжину метров, не успев обжечься. Его ещё помнили аксакалы. Говорят, этот человек был потомком великана Айдына, который тоже проделывал подобный фокус. Правда, камень был размером с гору. Однажды великан взял раскалённый камень у себя в бане и, пробежав с ним три части света, выбросил его в реку. Река тут же вскипела и высохла. А камень превратился в гору Кайнар-Таш.

            Стоя на вершине горы, окружённый облаками и орлиным клёкотом, Зия Акмал понял одну истину. Люди передают из уст в уста предания. Им, этим преданиям, может быть и тысячи лет, но они со временем не тускнеют. Поскольку носят их в устах люди талантливые, они если и добавят от себя слово – то лишь к месту.

А ещё Зия Акмал понял вот что. Строки Поэмы содержатся в других преданиях и легендах. Поэма блуждает из одной речи в другую, словно прячась и кого-то боясь. Поэма не желает быть узнанной и время от времени даёт о себе знать. И так же, как Зия Акмал доверял Поэму реке, опасаясь, чтобы не услышал Иблис, так же Поэма доверяет себя ему, Зие Акмалу.

 

            Он любил проделывать фокус с камнем. Он брал камень в ладони и увеличивал его в размерах. Затем Ихсан Шаввали давал потрогать его людям. Люди цокали языками и говорили, что и впрямь камень стал тяжелее и больше по меньшей мере раза в три. Это был не единственный фокус Ихсана Шаввали. Но самый главный фокус ожидал его впереди.

            Вся жизнь Ихсана Шаввали складывалась так, что он хотел быть узнанным. Он писал стихи и декламировал их на городской площади, соревнуясь с признанными поэтами. Он вступал в споры с философами, хотя мысль его была неокрепшей. Ихсан Шаввали пытался опередить всех в искусстве каллиграфии, а однажды решил посвятить себя вере, и в своём религиозном рвении превзошёл многих. Он получил уроки у лучших учителей фехтования и, благодаря своей ловкости, стал опасным соперником в сабельном бою.

            Но всё это не приносило ему удовлетворения, и он чувствовал себя как ненужный лист в книге. Он назло себе пил вино, чем приводил в негодование правоверных.

            Ихсан Шаввали пытался постичь скрытый мотив всех своих начинаний. Однажды он написал на листе бумаги своё имя и долго смотрел на него. Вот оно, – сказал он себе, – то, ради чего всё делается. Мы нанизываем свою жизнь на собственное имя, как мясо на вертел.

            В тот день на базарной площади было столько народа, что косточке от хурмы негде было упасть. Но настоящее столпотворение происходило на пятачке перед рядами, где торговали коврами. Там выступал бродячий фокусник. Он приручал предметы, которые появлялись и исчезали с такой лёгкостью, словно потеряли своё истинное предназначение. Фокусник поднял с земли камень и, сомкнув его в ладонях, оглядел толпу. Затем он разомкнул ладони, из которых тут же вылетела канарейка и скрылась в небе. Толпа восхищённо загудела.

            – Это что. У него просто быстрые руки, – сказал кто-то. – Вот Ихсан Шаввали делает фокус с камнем всерьёз.

            – Ихсан Шаввали! – закричала толпа. – Покажи приезжему фокус с камнем.

            Ихсан Шаввали, подталкиваемый зрителями, вышел в центр круга. На него смотрели сотни пар выжидающих глаз. Он наклонился и поднял лежащий у ног небольшой камень. Затем посмотрел толпе в глаза и сомкнул камень в ладонях. Разомкнув ладони, он показал толпе камень, который ни на грамм не изменился. Вокруг раздались возгласы разочарования. Фокус не удался. Но суть этой ситуации была в другом. Изменился сам фокусник. У него поменялся цвет глаз. Волосы стали жёстче. Родинки на лице поменяли своё место. И вообще, это был другой человек. Но этого никто не заметил. Впрочем, заметили двое – старый дервиш и мальчик, разносчик воды. Глаза их были полны ужаса, и они никому потом не рассказывали о своём наблюдении.

Ихсан Шаввали ушёл, сопровождаемый презрительными возгласами толпы. Он шёл в сторону Итиля, где его тут же встретил ветер и сопровождал, как посвящённого. Идя вдоль реки, он уже не знал своего имени. Он был безымянен, как ветер, как склонившееся над водой дерево, как огромное над головой небо.

Он остановился в ближайшем селении и стал гончаром. Его горшки нравились всем, в том числе и ему самому. Он никогда не ставил на своей продукции отметину, какую ставят иные мастера. И лишь однажды, ближе к концу жизни, на дне одного из горшков он сделал следующую надпись: «Он любил проделывать фокус с камнем».

 

            Зия Акмал смотрел на медленную воду Итиля и наговаривал ей вновь найденные главы. Поэма привела его в место своего истока, древний город Булгар. Здесь мало что осталось от былого великолепия столицы, но стены ещё хранили исчезнувшие голоса, а над площадями витало эхо меча, бьющегося о меч. Дворцы и мечети здесь были выстроены из камней, плоских, обтёсанных рекой. Камни эти помнили шум волн, и потому сны жителей этого города были плавны, как течение реки. А раз в год всем жителям снился одинаковый сон, и связан он был с настроением реки.

            – В прошлый раз нам снился сон о том, что наш город превратился в развалины, – рассказывал ему старый мулла в чайхане. Зия Акмал слушал его не перебивая. – Дворцы и минареты осели, как расплавленный сыр. Я видел людей в незнакомой одежде, которые ходят среди развалин, вороша камни. В руках у них были странные предметы, они подносили их к глазам и те вспыхивали, как бывает во время грозы.

            Зия Акмал, слушая его, пил чай. Он чувствовал привкус Поэмы так же, как едва уловимый привкус забытого ветра, который чай впитал в себя еще будучи травой.

            – Говорят, сны – это язык, на котором Всевышний разговаривает с людьми, – сказал Зия Акмал. – Но в моих снах нет ни сокровенного смысла, ни намёков, ни озарений. Там всё просто и буднично. И порой нелепо. Хотя, может быть, каждый сон надо расшифровывать.

            – Ничего не надо расшифровывать, – сказал старик. – Видеть сны – занятие, которое не требует усилий, в отличие, например, от чтения книг. Толковать сны – так же просто, как их смотреть. События, которые ты видишь во сне, могут означать прошлое или будущее. Но это не твоё прошлое и будущее, а людей, которых уже нет или ещё не было. Например, ты мог видеть будущее сына, который бродит в твоих снах, притворяясь тобой.

            – У меня будет сын? – спросил Зия Акмал.

            – Будет, – сказал старый мулла. Он подлил себе чаю в пиалу и продолжил. – Но есть сны, которые касаются именно тебя. Если во сне ты видишь своё отражение в зеркале, значит ты видишь своё будущее. А если ты во сне упал без памяти…

            – Ты видишь свою смерть, – продолжил Зия Акмал.

            Старец внимательно посмотрел на него и на его посох, полный отметин.

            – Твой пот пахнет немыслимыми расстояниями, – сказал он после некоторого раздумья. – Откуда ты?

            – Меня зовут Зия Акмал.

            Мулла сделал неловкое движение рукой и уронил со стола кувшин, который, падая, разлетелся вдребезги. «Он любил проделывать фокус с камнем» – было написано на внутренней поверхности донышка. Зия Акмал ещё раз убедился, что всегда шёл по верному следу.

            – Я слышал о тебе, – проговорил старец. – Твои поиски трудны. Но я дам тебе один совет. Ты озабочен поисками истины. Но ищешь ты ее вовне. А истину нельзя найти вовне.

            – Но вы, свершая паломничество в Мекку, тоже отправлялись за истиной, – заметил Зия Акмал.

            – Да, но при этом я с собой не разлучался, – ответил старец. – Впрочем, мой совет тебе ни к чему. Тебе надо пройти столько путей, сколько ты сам ещё не знаешь.

            – Всё отмерено небесами, – сказал Зия Акмал. И неожиданно для себя добавил – в том числе и густота чая.

            – Именно, – улыбнулся старый мулла.    

 

            Зия Акмал шёл берегом великой реки Итиль и его сопровождал ветер, язык которого он уже понимал. Река уходила за горизонт. Простор был столь широк, что вороны здесь трогались рассудком, – они бросались с высокого берега вниз и пытались парить над водой, словно чайки.

            Тут произошло то, что однажды должно было произойти. Он увидел её. Она шла ему навстречу на фоне великой реки и казалось, что и вода, и девушка состоят из одного бесплотного вещества. Тут наскочил ветер, приподнял его над землёй и тотчас опустил (а может быть, это душа Зия Акмала взлетела и приземлилась). Затем ветер взметнул её косы, залетел ей под мышку, поелозил и умчался.

            Вечером он опять встретил её. Это случилось в торговой лавке, она оказалась дочерью хозяина. На какое-то мгновение торговец вышел, и они остались одни. Тишина была такая, что было слышно, как переговариваются их желудки. Они договаривались о чём-то своём, и молодым людям стало стыдно.

            На следующий день Зия Акмал пришел к её родителям и попросил руку дочери. А ещё через пару дней молодым прочитали никах. Читал его знакомый Зия Акмалу старый мулла, по древнему обычаю на берегу Итиля. Над водой неслась сокровенная напевная речь, и облака вверху шли в сторону Мекки, словно свершая бесконечный хадж. После никаха молодым налили чай из особого чайника. Чайник этот имел странную форму, он сужался в середине, подобно женскому телу, и нижняя часть его была объемней верхней. Обе части имели по горлышку, и чай молодым наливался каждому из своего горлышка.

            – Смысл здесь таков, – пояснил мулла Зия Акмалу. – Вы пьёте один и тот же чай, из одного сосуда. И это означает, что вы одно целое. Но мужчине чай наливается из нижней части сосуда, там, где зарождается жизнь. Мужчина отвечает за эту жизнь, и должен быть готов умереть за неё. В заботах своих он и обретёт истину. Женщине, напротив, чай наливается из верхней части, там, где вынашивается молоко. Женщине не надо искать истину, она носит её в себе, как молоко. Поэтому мужчина должен доверять своей жене, поскольку она от рождения знает то, что он может узнать только если повезёт.

            Зия Акмал доверился ей с первого дня.

            Она не расплетала на ночь косы, она была уверена, что сны могут уйти через распущенные волосы и смешаться со снами злых демонов, а это очень опасно, поскольку человек после этого теряет речь, а потом рассудок. Зия Акмал рассказывал ей о своих странствиях, она внимательно его слушала и ночью пахла морем. Ей снились бесконечные путешествия, и ветер из снов раскидывал её косы по подушке. Он прижимался к ней и забывал себя.

            Он любил её тело, её запах, и еду, которую она готовила. А готовила она с каждым днем всё лучше и лучше. Со временем она так овладела искусством кулинарии, что всякая еда рядом с ней делалась вкусней, будь то яблоко или куриное яйцо. Это происходило не только с едой. Даль становилась прозрачней, а земля под ногами теплей.

            А потом у них родился сын.

«Одному – лучше, чем тебя вообще нет. Вдвоём – лучше, чем одному. А втроём – лучше, чем вдвоём», – думал Зия Акмал, глядя на жену и сына.

            Он забыл о Поэме. Сны Зии Акмала стали похожи на сны жителей этого города – плавны, как течение реки, а дни размеренны и одинаковы. Его дорожный посох, испещрённый отметинами, стоял, забытый, в углу.  Зия Акмал брал младенца на руки и знал, что поиски истины для него закончены. Что касается жены, так она с истиной и родилась, как все женщины, – думал он.

            Когда сын научился ходить, они пошли на гору Аль-Джами к дереву Нерождённых, куда ходили женщины этого города. Женщина, пришедшая к этому дереву, должна снять с уха серьгу и повесить её на ветку в память о не рождённых ею детях. Детях, которые могли родиться от других мужей, на других жизненных путях. Женщина должна уйти отсюда домой с оставшейся серьгой, и это будет подтверждение её выбора. А если женщина не любит своего мужа, она никогда не придёт к этому дереву.

            Самые разные серьги в необыкновенном количестве блестели на ветках, утверждая правильность человеческого выбора. «А может, выбора и нет, воля небесная сводит наши пути, – думал Зия Акмал, глядя, как жена вешает на ветку свою серьгу. – И твоя серьга – это твой на неё отклик».

            Облака шли в сторону Мекки, дни сменялись ночами, и опять приходили сны, размеренные и плавные, как течение реки. Сны струились, как вода сквозь пальцы, будущее путалось с прошлым. Проходили бездны и бездны снов, что соответствовало нескольким годам жизни реальной.

            Они прожили вместе столько лет, сколько надо, чтобы два человека стали похожи друг на друга. Зия Акмал забыл о Поэме. Но порой просыпался в слезах и не помнил, что ему снилось. В душе была утрата, но истока её он не знал. Однако с дневным светом чувство утраты проходило.

            Однажды, проснувшись, Зия Акмал услышал тишину, которая исходила неведомо откуда. Он вышел из дома и пошёл в направлении тишины. Он миновал свой двор, пошёл по тропе, ведущей к реке. Тишина росла, как дерево. Наконец, он увидел исток тишины. Он узнал своего сына, который что-то чертил на песке палкой. Подойдя ближе, он заметил, что палка – его старый дорожный посох, полный зазубрин.

            «Всё своё оставляю себе», – было начерчено на песке.

            И тут Зия Акмал вспомнил о Поэме.

 

            В ночь, когда месяц на небе уже настолько стар, что завтра его не будет, покинь свой дом. Тебе надо найти в ночи своё место. Для этого тебе надо встать на такую точку, откуда ты увидишь два сходящихся в окружность полумесяца: полумесяц, что на минарете мечети Иске-Таш (означающий молодой месяц) и полумесяц в небе (старый, умирающий месяц). Найдя в ночи своё место, посмотри на окружность, образованную двумя полумесяцами и подбрось в воздух яблоко со словами: «Всё своё забираю себе!». Поймав яблоко, ты станешь другим. Все твои поиски замкнутся, как старый и молодой месяц. Всё земное в тебе сойдётся с небесным. Твоё младенчество будет похоже на твою будущую старость – это будут дни без заботы на челе. Но если ты не поймаешь яблоко, дело плохо. Ты не обретёшь покоя ни на том, ни на этом свете. Ноги твои будут нацелены в разные стороны, и одна рука будет отбирать еду у другой.

            Сафа Епанча никогда не забывал это старинное поверье и в назначенную ночь выходил к мечети Иске-Таш, чтобы подбросить в воздух яблоко. Но ему никогда не удавалось поймать его. «Значит, не пришло моё время», – думал Сафа Епанча.

            Дни его были полны раздумий. Душа его была напряжена и не знала отдыха. Он мог заплакать посреди дня. Что с тобой? – спрашивали его.

            – Да так, – отвечал он. – Давным-давно я был маленьким мальчиком и очень радовался первому снегу. А сейчас меня не трогает ни снег, ни слово, я привык к виду крови и к чудесам. Зачем? Как это всё несправедливо!

            Он часто задавал себе этот вопрос – зачем? И не мог найти на него ответа. Люди находили успокоение в вере. Пытался обрести себя в ней и Сафа Епанча. Он соблюдал все молитвы и посты. Он пожертвовал бедным большую часть своего состояния.

            Но яблоко в условленную ночь не ловилось.

            Он решил забыться в работе. Сафа Епанча стал переписчиком книг. Книги одна за другой выходили из-под его лёгкой руки. Я даю людям знание, – думал он.

            Но яблоко не давалось ему в руки и выскакивало, словно живое.

            Сафа Епанча отправился на войну и закалился в жестоких боях. Он воспитал в себе дух воина и убил столько людей, сколько положено на войне. Вернувшись, он дождался условленной ночи и опять не поймал яблоко.

            Тогда Сафа Епанча решил разбогатеть. Он занялся торговлей и стал хитрее хитрых и наглее наглых. Нереализованный ранее ум он использовал теперь для приумножения доходов, и все его мысли были заняты только расчётами. Он стал так богат, что весь базар заламывал шапки при его появлении. В конце концов пришёл час, когда Сафа Епанча понял, что и богатство не принесло ему облегчения. Он не пошёл в условленную ночь к мечети Иске-Таш, поскольку знал, что не поймает яблоко.

            И тогда Сафа Епанча решил больше ничего не искать.

            – Отныне я делаю то, чего хочет моя душа, – сказал он.

Он пошёл в ближайшее питейное заведение и напился вина. Он пил его, пока оно ему не надоело. Потом Сафа Епанча вышел в ночь и отправился куда глаза глядят. Он вдыхал ночной воздух, и дух захватывало от того, что не надо отвечать на вопрос – зачем? Какой никчемный вопрос, – думал Сафа Епанча и тихо смеялся чему-то, понятному только ему одному. В темноте, среди шевелящейся листвы, словно планеты, мерцали яблоки. Ночь была наполнена пением сверчков и криками ночных птиц. А трава под ногами была полна упавших яблок. Сафа Епанча поднял одно из них. Он подержал его на ладони и усмехнулся. Затем подбросил его вверх и тут же невзначай поймал. Но в следующее мгновение он замер как вкопанный. Он увидел, как там, в ночи, между ветвей, сошлись в окружность два полумесяца – небесный и земной.

            – Всё своё забираю себе! – крикнул Сафа Епанча.

            Но мог не кричать.

 

            Зия Акмал бросился в Поэму, как в омут. Строка опять звала другую строку, как когда-то, много лет назад. Остановившиеся части механизма Поэмы дрогнули и вновь пришли в движение. «Я предал Поэму, и столько лет прошли бесцельно», – укорял себя Зия Акмал.

            На следующее утро, когда призраки живут бок о бок с птицами, он поцеловал спящих жену и сына, взял свой дорожный посох и покинул дом. Идя берегом Итиля он вспомнил, что однажды так же выходил в путь и сердце его было полно неизвестности. Так же, как когда-то, он оглядывал горизонт и чувствовал покровительство высших сил. Он знал, что на этот раз не остановится и соберёт Поэму до конца.

            Проведя в дороге несколько дней и ночей, Зия Акмал обнаружил у себя следующую способность. Он научился брать строки Поэмы из речи ветра, речи песка, а иногда у тишины, которая была красноречивей любой речи.

            В одну из ночей Зия Акмал увидел огни каравана, остановившегося в поле на ночлег. Среди сидевших у костра людей он узнал Ахмата-Хаджи, того самого погонщика верблюдов, который однажды рассказал ему о Хасангата-хазрете и Поэме Тишины. Старик хорошо его помнил и обрадовался этой встрече, так как встречи в дороге скрашивают жизнь путников.  Морщины старика стали ещё глубже. Пламя костра выхватывало из темноты каждый жест реальности, отдавая его вечности. Было в этой встрече что-то завершающее, кольцевое, так же, как сходятся два полумесяца в ночи, как сходятся в степи дороги.

            – Какая поэма тишины? – удивился Ахмат Хаджи. - Ах, да. Ты знаешь, всё, что я тебе тогда рассказал, я придумал.

            Зия Акмал почувствовал озноб и подсел ближе к костру. В следующее мгновение он вскрикнул, так как обжёг колени. Затем тут же вскочил и ушёл в темноту. Там в полной слепоте он достал из ножен кинжал и рассёк тьму сверху вниз. Он рассёк тьму три раза, он рассёк сверху вниз своё прошлое, настоящее и будущее.

            Подойдя обратно к костру, Зия Акмал взял свой испещрённый отметинами дорожный посох и бросил в костер. Старик удивлённо посмотрел на него. Через несколько минут посох превратился в угли. Ахмат Хаджи нарушил молчание и произнёс:

            – Нет ничего, чего не было. Нет ничего, чего могло бы не быть.

 

            Зия Акмал переночевал вместе с караванщиками, а наутро отправился в обратный путь. «Я построил свою жизнь на том, чего нет. Со мной случилась самая жестокая несправедливость», – думал он. Вскоре Зия Акмал вышел к Итилю и при виде водного пространства наконец успокоился. Он сел на высоком берегу и долго смотрел, как проделывает свой неторопливый путь вода. Облака опять шли в сторону Мекки, словно свершая бесконечный хадж.

            И вот что понял Зия Акмал, глядя на воду великой реки. Он всегда считал, что ищет поэму в окружающем мире. На самом деле поэма рождалась в нём самом, в окружающем же мире он искал лишь ей подтверждения.

            Вначале было Слово. А реальность подтверждала его правильность. А если этого слова не было рядом, Зия Акмал проходил немыслимые расстояния, чтобы рано или поздно его услышать.

Судьбу человека делают слова, которые в нём живут.  Говорят, два человека, прожив много лет вместе, становятся похожи. Это оттого, что они говорят одинаковые слова. Монголы имеют острый разрез глаз из-за остроты и резкости своего языка. Эфиопы черны потому, что мало говорят, а отсутствие слов ведёт во мрак, в чёрное ничто.

Кто сказал, что мысль изречённая есть ложь? Ерунда. Мысль – вот настоящая ложь. Слово даётся Всевышним и знак Всевышнего. Слово своей божественной силой сведёт на нет любую грязь, порождённую мыслью.

            Зия Акмал смотрел на речные струи, на стремительный полёт чаек и продолжал рассуждения.

            Слово не может без тишины. Тишина рождает слово и его подтверждает. Слово и тишина сотканы из одной материи.

Каждый человек носит в себе Поэму Тишины, и поэма эта бесконечна. Всегда можно завершить её заключительной фразой, но это будет обман, на самом деле поэма продолжается всегда.

            Зия Акмал мгновенным взором обозрел пройденные пути. Он прошёл через разные испытания, но остался таким, как был. Испытания даются человеку, чтобы убедить его в том, что он неизменен. Все его новые знания подтверждают лишь знания старые. Люди всю жизнь ищут подтверждения тому, что заложено в их сути.

            Зия Акмал понял, что странствия его теперь ни к чему. Он посмотрел на горизонт и спустился к самой воде. Волна лизнула ему сапог и откатилась.  И тогда он громко сказал реке строку поэмы, которая пришла ему на ум.

            – Отныне я делаю то, чего хочет моя душа.

            После чего Зия Акмал поспешил к жене и сыну.