Сергей Пагын. Стихотворения бронзового призёра конкурса ПТИЦА-2018

* * * 
 

И возникает тишина…
Среди разора и разлада
стоит высокая она
перед началом снегопада.

И свод небесный отворён,
как дверь родительского дома.
Там некто, чист и удивлён,
с порога сходит невесомо.

И шепчем мы: «Смотри-ка, снег…»,
прервав по улице движенье.
И верит старый человек
в печальный свет преображенья,

что он – ребёнок у окна
с пиалой маминого чая… 
Нам всем казалось – тишина,
а это музыка звучала.

* * *

Моя душа пустячное любила:
в продольных трещинках хозяйственное мыло,
оставленное кем-то на полу,
на верстаке светящуюся стружку,
щербатую, надтреснутую кружку
с чаинками, прилипшими ко дну.

Родство ли это, давнее желанье,
чтоб в замкнутой глубинке мирозданья,
где снег стоит, как в стылой бане дым,
и день проходит меж ночами боком,
предельно личным, милосердным Богом
я так же был замечен и любим?

* * *

Горький дух ночного чернозёма
входит в человеческие сны.
И весна невнятна, невесома,
но уже понятны и родны

вздох воды, что спит в железной бочке,
и озноб берёзовой слезы,
и неспящей виноградной почки
сладкий зуд, бегущий вдоль лозы.

Дрожь ростка и тёмный трепет праха
слиты в ожидание одно.
На верёвке светится рубаха,
словно в невозможное – окно.

НЕБЕСНЫЕ ЧАСЫ

Кто часы песочные большие
посреди живой поставил шири,
выдув из поющего стекла?
Человек в них – только горловина,
времени и неба половина
сквозь неё неспешно протекла.

И огонь, и дерево, и птица,
звёздная мгновенная ресница,
дыма неразгаданная вязь
в человеке сходятся покуда,
знобкой дрожью ужаса и чуда,
образом бессмертным становясь.

* * *

                         Владимиру Мялину

Вот наши вещи:
ржавая юла,
ведро в углу,
истёртая метла,
газеты ком у приоткрытой печки…
Давай о них неспешно говорить,
по пыльной клети памяти ходить,
с трудом затеплив вековую свечку.

Ведь если есть на свете бог вещей,
источенных простых карандашей
в пеналах детства, сморщенной гнилушки,
отчаянно мерцающей во тьме,
он к нам щедрей и ласковей к зиме,
к зиме – блажной он подобревший Плюшкин.

Всё, что копил,
теперь он дарит впрок,
его мышиный слышишь голосок
среди ночей – приветный ли, прощальный…
И рай, тебе завещанный, с тобой –
соломенный, ветошный, пуховой,
шкатулочный,
стеклянный,
музыкальный.

* * *

Ничего не меняется в мире Твоём.
Та же осень как вечность назад.
Те же люди у рынка с нехитрым добром, 
ожидая автобус, стоят.

И в руках у них мётлы, корзины, тазы, 
а в пакетах – конфеты и мёд.
Вон две вазы – две синих огромных слезы –
в сумку девушка нежно кладёт,

и старик молодильное яблоко ест,
черенок от лопаты неся.
Он не станет моложе и радостней здесь,
а туда ещё, видно, нельзя,

где жена режет хлеб, где за белым столом
неподвижна печальница-дочь…
Ничего не меняется в мире Твоём,
только ветер проносится прочь,

только птицы летят в незнакомую даль
в небесах, где ни сада, ни дна.

Сохранить бы мне, Господи, эту печаль,
только так, чтоб светилась она.

* * *
 
Будешь ты водою… Из темноты
вдруг тебя поднимут в бадье на свет –

небосклон закатный увидишь ты,
золотой, не виденный столько лет.
 
И к тебе потянется высота,
и лицо проявится из неё,
и светло коснутся тебя уста,
что не помнят имя уже твоё.
 
Отразив, с собою не унесёшь
ни лицо склонённое, ни зарю.
Но какая долгая будет дрожь
прошибать глубину твою!