Сергей Телевной. Зачем поливать сухие деревья и сорную траву (рассказ)

Саня Гончар – беспробудный выпивоха и местный пятидесятилетний поэт – с громким стуком вошёл в кабинет к Владимиру Доброскокову. Сотоварищ служил среднезначимым клерком в бумаготворческой конторе, но в компании местных бесчиновных сочинителей воспринимался боссом.

– Прикинь, Вован, приезжает участковый ко мне, вежливо здоровается, – Саня прямо с порога обратился к Владимиру, который методично рвал бумаги и отправлял их в пресытившуюся урну. – Извини, Владимир Павлович, – поправился Саня.

– Александр, мне некогда тебя выслушивать, – Владимир Павлович не скрывал раздражения. – Я здесь работаю последний день, увольняюсь! – В подтверждение этого сердитый ноябрьский ветер захлопнул форточку подслеповатого кабинетного окна.

– Палыч, ты помнишь, что я тебе говорил: не поливай сухие деревья и сорную траву. Вот этот сухостой и чертополох тебя и подвёл под монастырь. Я же знаю, с каким смаком и вдохновением они пасквили на тебя писали по инстанциям!

– Всезнающий ты наш, – горько усмехнулся Доброскоков. – И ты туда же, учить…
Ну, рассказывай про участкового...

– Приезжает мент, такой вежливый. Садись, говорят, поедем в отдел. Я говорю: с какого перепуга? Разберёмся, отвечают. А я трезвяк, как стеклышко. Короче, привезли, распишись, говорят, в протоколе, что ты задержан за распитие пива в общественном месте. Говорю им: я конскую мочу не пью, только водку. Они: распишись, уплати штраф сто рублей и свободен. А то в обезьянник закроем. Дали они мне стольник, я оплатил штраф, принёс им квитанцию. Всё чин чинарём. Пояснили: им нужно план по административным протоколам выполнить, чтобы премию получить. Короче, говорит мне участковый: ты в горячих точках был? Был, отвечаю. Смерти в глаза смотрел? Ну, смотрел, говорю. А сам и соображаю, киллера ищут, что ли?

– Вообще, ты мне это зачем рассказываешь? – Доброскоков отвлёкся от разбора и ликвидации бумажных завалов. – Саня, у меня самого проблемы…

– Палыч, не волнуйся… Я этих работ, знаешь, столько поменял!.. И ничего, всё ещё живой и всегда нахожу на что выпить. А тебе, трезвеннику, много ли надо? – одухотворённое печёное яблоко Саниной физиономии предвещало чтение скабрезных стишков. Ну, блин, Барков доморощенный!..

Владимир ожидал, что сокращение коснётся его рано или поздно, но надеялся –

предложат что-нибудь подходящее. Однако ничего взамен не предложили…

– Ну, слушай, Владимир Павлович! – бессовестный поэт Саня вернул его в реальность – под портреты государственного тандема, парившие под потолком. – Мент мне и говорит: на моём участке труп обнаружен, в речке Вонючке…

– Слышал…

– Я сначала перемохал, думал, хотят на меня этот труп повесить. Но нет, слава богу... Короче, говорит, надо вытащить. Магарыч, мол, с меня… Ну, мне пришлось ехать с участковым. Понаехало человек десять-пятнадцать. Прокуратура-макуратура, пожарники, вояки… А труп, вижу, в камуфляже плавает – вниз лицом… Ну, пришлось мне лезть в воду, вытаскивать. Это оказалась девушка – контрактница из местной воинской части. Видно, красивая была, волосы золотистые по воде плавали…

– К чему ты это мне рассказываешь? – пожал плечами Доброскоков. – Думаешь, я такой впечатлительный и добавлю на водку?.. Ну, на тебе ещё тридцатку, только иди с богом.

– А рассказываю вот почему. Вот ты сейчас здоровый, упитанный в каком-никаком кресле сидишь, хоть и последний день. С тобой ещё хотят дружить и общаться, пока не узнают, что ты не у дел. И девушка та была молодой и красивой. Каждый с ней не прочь был задружить… А вот утонула непонятно как, и никто не захотел её вытаскивать. Позвали меня – алкаша. И ты вдруг сорвёшься в речку Вонючку, никто не захочет вытаскивать. Придётся меня звать…

Саня ещё в советские годы закончил филфак в приличном университете. Диплом филолога, правда, долгое время пылился невостребованным среди рукописей и газетных вырезок. А вот стихи – пёрли, правда, если Гончар принимал допинг. И исполнял он их под гитару классно … Даже на Грушинском фестивале случилось выступить. Владимир Павлович признавал, что Гончар был самый способный среди местной литературной братии и относился к нему снисходительно. Когда-то и сам Владимир сочинил одноактную пьесу, поставленную местным народным театром.

– Ну, Палыч, бывай, спасибо за подпитку. Я пошёл, в случае чего обращайся. Метла всегда найдётся и вдохновение вернётся. Сам Андрей Платонов дворником был.
И Астафьев на мясокомбинате работал, и Бродский в морге… – и Саня ушёл, прихватив, исключительно из уважения к Доброскокову, шестьдесят рэ – на две самопальные водки…

Доброскоков прошёлся по кабинету. За окном слякотила поздняя осень. Заброшенная стройка, подсвеченная неоном рекламы, ёжилась арматурой полуразрушенных плит перекрытия и рёбрами лестничных пролётов. В блоках серого фундамента покоились замурованные тайны большого кидалова по имени «Жилищный кооператив № 15». Может, и вправду податься в дворники и писать драму про обманутых дольщиков?

Владимир Павлович вернулся к лежбищу бумаг: что-то в архив, что-то в урну, что-то передать по инстанции… Витиеватый почерк напомнил ему детективное содержание одного донесения: местный заслуженный работник культуры, для краткости засракульт, исхитрился передать половину здания своего учреждения дальнему родственнику – как бы бартер, в счёт оплаты за ремонт. Из документов следовало, что совершено мошенничество в особо крупном размере. Засракульт изловчился включить свою дочь в список «утопленников». В сознании всплыли золотистые волосы Саниной утопленницы.  Но тогда «утопленниками» называли граждан, чьё жильё подверглось затоплению в период весеннего паводка. Дочь засракульта якобы проживала в подтопленном и разрушенном строении на улице Прибрежной, которое действительно в своё время смыло паводком. А ещё в «донесении» развивалась венерическая тема дочери засракульта. Несчастная яростно боролась за чужого мужа и против супостатов-сослуживцев всякими способами, в том числе прибегая к помощи окрестных колдунов: подкладывала заколдованные сырые (что важно в этом многотрудном деле) яйца на рабочее место сотрудникам, рассыпала соль у порогов ненавистных кабинетов и отколупывала таблички с именами врагинь для колдовских манипуляций. Ну, в общем бесовщиной занималась по полной. «Может, эту житейскую историйку взять да изложить в виде мелодрамы для сцены, а ещё лучше сериал сварганить? – бесшабашно думалось Доброскокову. – Не очень масштабно, зато душещипательно. И поеду покорять столицу».

Владимир Павлович, не завершив расправу над скопищем бумаг, отправился домой. Окружённый вниманием семьи, он ощущал себя почти счастливым. Работа найдётся, успокаивал он себя. Через неделю позвонил Гончар, без «здрасьте-до-свидания» выпалил:

– Выручай, Палыч! Какой-то Малкин из Израиля заинтересовался моими песнями, сделал аранжировку, в тамошних ресторанах – это хиты. Зовёт меня в Израиль…

– А ты с какого боку – в Израиль?

– По маме я Гринберг. И вообще, я перестал пить! Загранпаспорт буквально на днях получаю. Так вот, на работе подменить надо на месяц, прошу, выручай. На работе не отпускают, если замену не найду. Вдруг в Израиле не срастётся…

Доброскоков был обескуражен.

– Ехать тебе, конечно, надо… Я перезвоню.

Пойти в дворники… Доброжелатели только порадуются! Договорились с бригадиршей дворников месячишко поработать без оформления – вместо Сани, пока тот по Израилям будет ездить. Родным Доброскоков решил об этом не сообщать. Рано по утрам он бегал на заброшенный фабричный спортгородок. Разминался не спеша, около часа. Ждал, пока жена на работу уйдёт. Она тоже пораньше стала уходить. Втайне от мужа устроилась подрабатывать уборщицей.

Простая, казалось бы, работа дворника, выматывала Владимира Павловича основательно. Ещё больше Доброскокова удручало, что его, известного в городе человека, могут на улице узнать. К счастью, это случилось только раз: какой-то знатный пенсионер, мигрировавший по почётным президиумам и общественным комиссиям, ходивший с колодкой юбилейных медалей на пиджаке, приостановился, подслеповато всмотрелся:

– Докатился, алкаш…

Владимир Павлович съёжился, ему хотелось провалиться сквозь землю. Однако, изменив голос, он лишь ответил:

– Дед, ты обознался, иди своей дорогой.

Обстоятельства заставили его мобилизовать способности сочинителя. Он математически точно прописал общую конструкцию будущей драмы, документально изложив эпизоды жизни засракульта и дистонически нервной его дочки. Заслуженного работника он принудил пожертвовать неправедно нажитое в пользу церкви. А дщерь же отрабатывала злоупотребления колдовством в интернате для психически больных. Жестоко, но справедливо.

– Может, несколько схематично? – осторожно спросила Доброскокова жена, его первая читательница. Она старалась во всём быть максимально деликатной с мужем. Даже делала вид, что не знает о его «дворничестве».

– Нет, нормально. Не надо заставлять зрителя напрягаться, – Доброскоков был категоричен. Однако сожалел, что не удалось вписать в «тело» драмы утопленницу, которую вытаскивал Саня Гончар. А образ остался – золотистые волосы тревожно струились по поверхности души…

Через полмесяца в скайпе обозначился Саша Гринберг, он же Гончар:

– Привет, Вован! Почему не спрашиваешь, как дела?

– Чувствую, всё в шоколаде…

– Ну, да! – с удовольствием сознался Саня. – Не скажу, что весь Израиль поёт мои песни. Но Малкин работает над этим. Я и сам пою в русском ресторане в Хайфе. Ну, а ты как? Опять поливаешь сухие деревья и сорную траву?

Веерная рассылка пьесы по электронной почте в десятки театров страны и зарубежья принесла кое-какие результаты. Приходили ответы: «Мы ознакомились с Вашей пьесой. У Вас добротная драматургия. Но по финансовым причинам в этом году у нас запланирована всего одна постановка…». «Тексты хорошие. Попробуйте отправить в театр «Школа современной пьесы». У нас другой формат…». «Тексты неплохи, но нам не подойдут. Сожалею. Завлит».

– Надя, тебе не кажется, что я поливаю сухие деревья и сорную траву? – спросил Доброскоков у жены, памятуя слова Гончара-Гринберга.

– Найдётся твой режиссёр, надо уметь ждать…

… И вдруг письмо из города Золотых ворот: «Прочла Вашу пьесу залпом. Страшно. Ярко. Спасибо. Показала нашему режиссёру. Он сам и пьесы пишет, и спектакли ставит. Работать с такими текстами, как ваш, любит и умеет. Худсовет театра вынес решение: пьесу принять к постановке. Поздравляю. С уважением, Ларина Татьяна Николаевна, руководитель литературно-драматургической части театра».

Доброскокова колотило от волнения и восторга. А за окном было белым-бело. Предстояла большая работа по очистке тротуаров. Бригадирша дворников сделала контрольный звонок: «Всех бросают на Центральную, вахта вас заберёт». Сказать жене о письме? Нет, пусть новость отстоится. И Доброскоков пошёл убирать снег.

…Уже в первых числах марта нервная пустотелая электричка уносила Саню Гончара-Гринберга и Владимира Доброскокова из райцентра за две сотни километров – в международный аэропорт. Гончар должен был лететь обратно в Тель-Авив. Дома он, вырвавшись буквально на пару недель, спешно уладил какие-то имущественные дела. Доброскоков – через Москву в ближайший (в пределах Золотого кольца) областной центр: ему пришло официальное приглашение из областного театра! В электричке каждый думал о своём. Вдруг Доброскоков спросил:

– А ты помнишь ту девушку?

– Какую? – Санина шея, закоксованная отложением солей, не смогла повернуться в сторону Доброскокова.

– Ну, которую ты вытаскивал из речки Вонючки?..

Доброскоков уже знал, что вторую драму, а точнее, трагедию он напишет об этой девушке. И погибнет она героически. Неважно, что там по этому уголовному делу нароет следственный комитет. Не хватает сегодня истинных героев – и в жизни, и на сцене…

– Фамилию тебе надо поменять. В литературе уже был один Добролюбов, Добронравов опять же. Придумай псевдоним.

Доброскоков молчал: фамилию свою менять не собирался – с какой уж родился… И не верилось ему, что в жизни может случиться вот так: раз – и привалила удача! А ведь привалила! Его пьесу будут ставить в академическом театре! А Саня твердит: зачем поливать сухие деревья и сорную траву? А чтоб деревья зазеленели и чтоб трава окультурилась.

Моздок