СЛАВА ЗЕМНАЯ

Рассказ
Все имена вымышлены
Все совпадения с реальными людьми и событиями случайны

Рустику неуютно. Хуже всего быть доживающей легендой, неуклюжим памятником самому себе, «наполеоном, который уже не торт».

И он сторонится знакомых, но если уж случается кого встретить, то сей же миг расправляет плечи, выпрямляется во все свои царственные метр девяносто, сверкает, насколько возможно, потухшими глазами; как бы невзначай поворачивается чеканным профилем.
Напрасно. «Тукта, Рөстәм, борчылма. Ял ит», – говорит ему в лицо немилосердный дух времени, великий Вакыт-абзый. «Постарел», – шепчут ему в спину собеседники, кто с легким сочувствием, а кто с облечением – ну, наконец-то, а то ведь казалось, что заговоренный он, этот Рустик, вечно фартовый, азартный, невыносимо красивый. Бессменный фаворит Госпожи Удачи, беспечный и горячо любимый ребёнок всемогущей Розы Гатаулловны. Вечно выходящий сухим из воды. Вечно падающий на лапы. Торжествующей жизни, казалось, в нём было столько, что на десятерых хватит и ещё останется.

Когда, будучи курсантом казанского артиллерийского, двадцатилетний Рустем Самигуллин надевал шинель, воображение само дорисовывало на нём газыри, папаху и вороного, жутко породистого, длинноногого коня рядом. Рустик отличался гравюрной, хвастливой, экзотической красотой: жемчужные зубы, брови вразлет, смоляные вьющиеся волосы, смуглая кожа, рост, выправка – в общем, весь этот пленительный лермонтовский декорум, весь кисловодский антураж. Он шёл в увольнение мимо Арских казарм, мимо ведомственных пятиэтажек Октябрьского городка, мимо катка училища с его непременной ёлкой, и на него, позабыв приличия, засматривались, и оборачивались, и вздыхали вслед.
Сила своего мужского обаяния Рустему была известна доподлинно – ему не приходилось ни клясться в вечной любви, ни совершать романтических глупостей; он не знал отказов, разбивал сердца и очень скоро пресытился безыскусной предсказуемостью каждого своего нового знакомства.

Везло Рустику феноменально – и по-крупному, и в мелочах. Помнится, Роза Гатаулловна попросила его однажды дойти до «Снежинки»: знакомая, завмаг, оставляла для неё торт и колбасы на ноябрьские, надо было забрать. Рустик нехотя согласился. Сами знаете, путь неблизкий, с Новаторов-то, поди, минут десять пешком, ну не меньше. В магазине приглянулись Рустему ещё пару бутылок (с пацанами посидеть), а к ним две банки пряной селёдки в больших консервных банках, по кило триста. Когда их открыли, публика только присвистнула: «красиво жить не запретишь», «царский подгон, Рустик, экий ты ферзь». В обоих жестянках темнела, изумрудная на просвет, паюсная чёрная икра. Назавтра в
«Снежинку» набежала вся «Куба», крамольные консервы смели подчистую, но куда там: во всех оставшихся банках – только упитанные селёдочные бока, уложенные по ГОСТу, да бессмысленные рыбьи глаза. Икры и след простыл.

Учеба... Пожалуй, правильнее сказать, она соприкасалась с его жизнью, но никогда не владела ею. Строевая давалась ему легко, как тигру прыжок, баллистика казалась занудной, хоть и понималась интуитивно, высшую математику по просьбе опять же Розы Гатаулловны ему проставляли. Развлекали разве что ночные стрельбы – людей посмотреть, себя показать... Командовал и стрелял сержант Самигуллин превосходно.
После выпуска дальновидная Роза оставила его в училище, и в течение нескольких лет маленькие звездочки ускоренно десантировались ему на погоны. К первым двум быстро присоединилась третья, потом четвёртая. Казалось бы, живи да радуйся, почивай на лаврах, но всё ему не хватало чего-то. Или нет, лучше так: ничто его не хватало за душу, сытая жизнь была ему мала, как короткие штанишки.

Рустик жил фестивально, на белоснежной пижонской BMW пролетал между двумя трамваями, едущими навстречу друг другу, вечерами пропадал в ресторане «Север» на Советской площади, курил «Мальборо», сдавал туза к десятке... Адреналин и тестостерон зашкаливали в его горячей крови.

Роза Гататулловна прощала ему все его виражи и куражи, но материнским сердцем знала: добром не кончится вся эта разудалая джигитовка. Исправлять не пыталась: сын был слишком похож на своего незаурядного, но непутевого отца, Рафаэля, дирижера и композитора, которому слава вскружила голову и повела недобрыми дорогами. Атказанган сәнгать эшлеклесе… Авыр туфрагы җиңел булсын, Рафаэль.

То, чего Роза ждала и боялась, случилось в восемьдесят седьмом: во время дежурства капитана Самигуллина кто-то из солдат срочной службы нелепо попался патрулю, возвращаясь из «самоволки», будучи к тому же не вполне трезвым. Рустем был взбешён. Кто посмел, в его-то дежурство!? И бросился, разъярённый, делать внушение наглецу.

Очевидцы говорили потом: никакого удара и близко не было, ну, разве толкнул едва, чтобы в чувство привести, но мальчишка, потеряв равновесие, ударился виском об угол стола, некстати стоявшего за спиной. Скорая примчалась мгновенно, но не смогла ничего, кроме констатации очевидного. О продолжении военной карьеры не могло быть и речи – подсудное, вообще-то, худое дело. Роза Гатаулловна Самигуллина, на протяжении двадцати лет бывшая главным психиатром и наркологом Татарской АССР, тогда покинула своё высокое кресло: вызывали «на ковёр», песочили, ставили на вид. Она поняла: обоим не выплыть, Боливар не выдержит; написала заявление.

Роза не спала полгода. Днями и ночами в квартире не умолкал телефон. Какими-то невероятными усилиями, тем не менее, ей удалось сделать главное – минуя скамью подсудимых, Рустик получил выписку из приказа с формулировкой: «уволен из рядов Советской армии за совершение проступка, дискредитирующего высокое звание советского офицера». И уничтожающую характеристику в придачу.

В тридцать лет нужно было начинать новую жизнь.

«Лучше бы тебя отправили в Афганистан», – сказала ему младшая сестра, двадцатитрёхлетняя Аида, так похожая на Розу в молодости.
Ни тогда, никогда-либо позже Роза Гатаулловна не упрекала Рустема ни в чём, ни о чем ему не напоминала. Только однажды, через двенадцать лет, в девяносто девятом, лёжа в онкологической больнице под Кремлём после левосторонней мастэктомии, она отказала Рустему в визите: увидела на пороге палаты, посмотрела долго, не мигая, сказала твёрдо: «Уходи». И отвернулась. Рустик вышел, встал у окна и заплакал в больничном коридоре, вздрагивая плечами, как когда-то давно, лет в пять. Пакет с дежурными апельсинами лежал на подоконнике, шуршал на сквозняке.

Тогда, в восемьдесят седьмом, после этой дикой истории в училище,
Рустем покрутился в городе ещё с месяц, а потом исчез из Казани. Всё отчетливее слышались голоса перестройки, всё чётче вырисовывались глобальные перемены. Рустик безошибочно диагностировал частное предпринимательство как лейтмотив грядущей эпохи, прыгнул в свою «бэху-семерку» и поехал по городам и весям. Беспокойная судьба водила его по «по долинам и по взгорьям», сталкивала с другими гастролирующими коммерсантами, подкидывала «рабочие схемы», знакомила с женщинами.

В девяносто втором он возвращался в Казань уже на «Гранд-Чероки», с валютой в спортивной сумке, весь, как ёлка, в золоте, с очередной женой, молодой казашкой, и шустрым пареньком любопытной наружности на подхвате: «мой ординарец, толковый малый». «Лакей, – поправляла закончившая ординатуру Аида. – Дурак ты, Рустик».
Он гостил месяца три, эффектно тратил деньги, потом пропадал вновь, и доходили слухи, будто Рустик баллотируется в депутаты то ли в Бишкеке, то ли в Ашхабаде; будто у него теперь новая жена – Гуля? Неля? Упомнишь разве.

В декабре девяносто четвёртого, под Новый год, он появился снова – без машины, без побрякушек, без пестрой свиты. Приехал плацкартным, в осенней куртке с чужого плеча, в чёрной водолазке и видавших виды джинсах. Мрачно шутил, что из движимого имущества у него только спортивная сумка со сменой белья, а недвижимого нет, да и ну его ко псам.
«Всесоюзные турне» повторялись ещё пару раз, не увенчавшись, впрочем, ничем принципиально новым. В турбулентном девяносто восьмом Рустик, разменявший уже пятый десяток, почувствовал, что время его вышло, что приходят, не спросясь, честолюбивые дублёры и наступают на пятки. Никто, оказывается, не любит стареющих мужчин, даже его многолетняя покровительница Госпожа Удача. И той помоложе подавай.

Рустик открыл ИП, торговал запчастями, комплектующими. Потом работал в ЧОПе, потом снова торговал чем-то – стройматериалы, нет? Аида тем временем вошла в пору расцвета: она вышла замуж за своего коллегу, врача-стоматолога, вместе с ним основала одну из первых в Казани частных стоматологических клиник, собрала команду единомышленников. «Аида-Стом» и сейчас, по прошествии двадцати лет, пользуется
большой популярностью.

Иногда в «Одноклассниках» Рустика находят бывшие жены, присылают ностальгические фото, в прошлой жизни снятые на «Полароид». Так, оказывается, бывает: куча жён, и ни одной семьи. На заре девяностых его забавлял шлягер, исполненный Валерием Леонтьевым – «Я одинокий бродяга любви, Казанова…» Какая отвратная песня, думает теперь шестидесятилетний Рустем, какая чудовищная судьба.

В «Контакте», что уж совсем невероятно, добавляются ему в друзья дети. Его взрослые дети, которым по двадцать пять-тридцать – молодые, красивые, яркие. Никто из
них не зовёт его папой. Чужие взрослые дети.

Жизнь,    обещавшая быть салютом из артиллерийских орудий, обернулась китайской петардой, привезённой в челночьей клетчатой сумке. И, полыхнув в самом начале несоразмерно ярко, она покрутилась ещё было, пошипела на февральском снегу, выплюнула, хорохорясь, ещё пару искр да так и потухла.

Ресторан «Север» на Советской площади доживал свой век ещё довольно долго, почти до начала нулевых, сияя по вечерам символичной эмблемой: в неоновом овале, занеся серебряные копытца над бездной, застыл в прыжке неугомонный оленёнок.

Роза Гатаулловна покинула этот мир в 2012 году в возрасте восьмидесяти пяти лет и до последнего своего дня твердой рукой красила брови и пользовалась знаковым для своего времени парфюмом бренда Lancôme. Исэннэрнен кадерен бел, улгэннэрнен каберен бел, улым.

Если летней ночью поднять глаза к небу, стоя возле эпических сюжетных витражей ДК «Сайдаш», то можно увидеть, как с высоких чертогов наблюдает за своим беспокойным сыном всемогущая Роза и качает головой: тербиясез, акылсыз бала… И мониста, какие носила в позапрошлом столетии её бабушка, эби Маршида, вздрагивают в Розиных тяжёлых косах. Может быть, впрочем, это звенят первые трамваи, покидая депо.

***

Там, где строевым шагом проходили будущие боги войны и уставной охрой пестрели учебные корпуса, вырос модный жилой комплекс. Ширя изумлённые глаза, вздыбив куртуазные усы, увековеченный безымянным мастером стрит-арта, испанский живописец Сальвадор Дали смотрит на город, в котором родилась когда-то его обожаемая, эпатажная Гала.

Рустику неуютно.

Инста-дивы фотографируются около причудливых арт-объектов и, как когда-то курсанты, усердно тянут носок (это по правилам грамотного позинга).

В разноцветной подсветке поющих фонтанов
резвятся дети.

По плацу или строевым, или бегом.
Сплошной сюрреализм.

рисунки Лилии Косолаповой