СНЕЖИНКА

Январь. Ни рифмы, ни сюжета, 
душа аморфностью больна. 
Усесться, что ли, с сигаретой
 у равнодушного окна?

Считать людей, ворон горластых
 и с философской высоты взирать, 
как белоснежный ластик 
стирает звуки и следы.

Искать средь веток чьи-то лица. 
Вздыхать, закуривать опять. 
Застыть, растаять, обнулиться, 
не знать, не чувствовать, не ждать.

И вдруг воскликнуть громогласно, 
вглядевшись в чудо на стекле: 
«замри, снежинка, ты прекрасна, 
дай этот миг запечатлеть!»

Но, не имея сил – скорее 
пойти за ручкой и листом, 
уснуть у тёплой батареи,
 весь мир оставив на потом.

СТАРОГОДНЕЕ
Флюоресцирующий сон 
коловращающейся ночи 
прелюбодейски искушён
 и подвенечно непорочен.

Необратимое творя,
 канонизируют пенаты 
ниспроверженье декабря
 священнодейством циферблата.

Импровизирует пурга,
 и, ностальгически вздыхая, 
переливаются снега 
высоковольтными стихами,

где, желтизной воспалена, 
всепонимающим молчаньем
 аккомпанирует луна 
сорокаградусной печали.

СНЕГ
Снег читал мне гравюры ветвей, 
словно знаки судьбы на ладонях,
 причитал о больных и бездомных,
врачевал чистотою своей. 
Снег скрипел мне поэмы следов – 
тайны тех, кем измерена полночь,
 кто, срываясь на дружеский зов, 
до рассвета приходит на помощь. 
Он вычерчивал мелом углы
 в лабиринтах кочующих улиц, 
в чью тревожность уйдя, не вернулись
 опьянённые розами мглы. 
Он шептал, что в ответе за нас,
 ибо в час, неподвластный закону, 
в черноте полыньи заоконной 
блещет кровь немигающих глаз;
 что и век, и любой человек 
у внезапной беды под прицелом.
 И хотелось искриться, как снег, 
защищая от чёрного – белым.

Но шагал я и чуял спиной,
 как вдогонку грачиная стая,
 на меня указуя перстами, 
насмехалась: «Опомнись, чудной!
 Снег растает в апрельской горсти,
 и ручьи все отметины смоют. 
Уж не мнишь ли ты, часом, спасти
 этот мир, обвенчавшийся с тьмою?
 Как ни жгли бы поэты сердца, 
сколько б головы снег ни морочил – 
нерушима империя ночи 
и страданьям не будет конца. 
Да и сам на себя погляди, 
сопричастник Адама и Евы: 
много ль света взлелеял в груди,
 мало ль зависти, кривды и гнева?»

И стоял я один средь земли, 
точно ангел, низвергнутый с неба,
 и горячие стёклышки снега 
по обветренным скулам текли. 
Ах, мой снег, ай, бессовестный враль, 
ой, святоша с душою мятежной! 
Как тебе, краснобаю, не жаль
 отравлять нас фантомной надеждой?
 Ведь, увы, вся твоя красота –
лишь запал для восторженных песен. 
И не стать нам добрее, хоть тресни, 
и покоя не знать никогда…

Но, вплетаясь в симфонию крыш, 
безмятежно мерцали снежинки, 
и резвился весёлый малыш 
на протоптанной мною тропинке. 
Но сиял восхитительный день
 усмиряющим боль афоризмом –
 как щемящая истина жизни 
в чёрно-белой своей наготе.

* * * 
Не богемный до крыш Монпарнас, 
не вспоённая солнцем Эллада, 
где белеют ветрила колонн
 и шуршит звёздной галькою ночь,
 а сквозящая голодом глаз 
летаргия убогого сада, 
что печалью снегов остеклён
 и до чуткого слова охоч.

Не для ищущих славы земной 
в хороводах напыщенных граций,
 средь кудряво разящих острот 
и ревнивого блеска вина, 
но для тех, кто трепещет струной,
 услыхав, как в сугробах искрятся, 
величаво кружа небосвод, 
обронённые в мир письмена.

Не затем, чтоб вдали от тревог 
примерять, что набрешет колода, 
и, нырнув под медвежьи меха, 
сторожить бормотушные сны –
 чтоб, почуяв счастливый дымок,
 заиграл светлячок самолёта,
 возвещая рожденье стиха
 габаритным огням тишины.

* * * 
Ночной аэропорт, 
транзитный Вавилон,
 кассир сторожких снов, 
диспетчер грёз и судеб, 
пространственный форпост 
у краешка времён, 
по виду парадиз, 
чистилище по сути.

Что делаешь ты здесь, 
усталая душа,
 искательница правд, 
ровесница Адама? 
Не жалко ль на побег 
последнего гроша,
 каких ещё скорбей 
тебе не выпадало?

Ночной аэропорт,
 небесный антрацит,
 пятнашки светлячков 
на выстуженном поле. 
Шепни дождю в окне: 
и это пролетит, 
но лучше непокой, 
чем пряная неволя.

Пусть эта жизнь мираж 
и кровь уже не та – 
у крыльев и надежд
 нет задней передачи.
 Ещё не раз блеснёт
 улыбкой высота – 
как бонус, что сполна
 потерями оплачен.

* * * 
В фонарном круге – человек, 
от счастья сам не свой, 
глядит, как полночь сыплет снег
 из чаши мировой.

И человек бросает смех 
в искрящуюся тьму, 
поняв, что снег идёт для всех, 
а слышно – лишь ему.