Таормина

Лилия Лузанова – поэт, писатель, профессиональный Lifestyle коуч. Работает директором по персоналу международной компании в Москве. Автор актуальных публикаций в сфере управления персоналом, гостеприимства и высокого сервиса, спикер ведущих конференций и форумов Москвы и Санкт- Петербурга.
Публиковалась в «Литературной газете».
В издательстве «У Никитских ворот» в 2019 г. был издан сборник стихов «Летофрения», получивший признание московских критиков, презентовавшийся автором в книжном магазине «Библио-Глобус» и Московском Центральном Доме Литераторов.

Часть 1.
- Ты всё равно будешь моей, кара (итал. cara - дорогая)!
- Ха! Конечно буду, в твоих снах! – ответила она, смеясь и переливаясь спелой красотой обласканных московской жизнью своих тридцати шести лет.

Она знала, что это её  расцвет, и знала, что необычайно в нём хороша. Но её смех уже приобрел интонацию той веселой наигранности, которая появляется у привлекательных женщин, когда проблескивавшая время от времени мысль об увядании однажды застревает в сознании и больше не покидает.

Ей никогда так не льстило, что она нравится мужчине. И оттого она еще никогда так не нравилась самой себе. Он завораживал своей безупречностью, и, словно по тонкому взмаху волшебной палочки, она тоже становилась безупречной рядом с ним: легкой, блистательной, остроумной. С ним она, наконец, поняла истинную природу человеческой харизмы. Это не когда кто-то демонстрирует свои красоту, интеллект, обворожительные манеры, восхищая и уничтожая другого. А когда этот кто-то умеет поднять другого так высоко с помощью данных ему Богом красоты, интеллекта и обворожительных манер, как тот другой никогда не имел бы шанса подняться один. Но чтобы возвышать, нужно сначала самому достигнуть высот изолированности от людских суждений, силы выдержать которые дарованы избранным.

II
Первый день отпуска в сицилийской Таормине ознаменовался чудовищным отравлением. А через два дня ей уже предстоял ужин с ним. От одной мысли об этом перехватывало дух и подкашивались и без того слабые от болезни колени. Похудевшая, еще немного бледная, она была, тем не менее, полна решимости не пропустить ничего.  
- Будешь есть хорошо прожаренное мясо, пить сухой Мартини, и никаких овощей, рыбы и вина! - инструктировала её по телефону подруга-врач относительно меню на предстоящий вечер.
Боже, и это в Италии!
На летней террасе у моря развевались легкие светлые занавески. Осанистые официанты в белоснежных перчатках с проворным достоинством разносили по столам творения высокой итальянской кухни.
Он сидел вполоборота, в орехового цвета костюме, сшитом на заказ под его невысокую суховатую фигуру, курил дымную сигару, и казалось, что ресторан, скатерти, официанты, мерцающее серебро столовых приборов – всё кружится вокруг гладкого носка его ботинка.
Она сидела напротив. Посматривала на него и по сторонам. Поправляла на груди платье, немного нервничала, но от этого становилась лишь еще более привлекательной. В ней шумно билась жизнь, растревоженная концом уходящего лета.  
- То есть ты будешь хорошо прожаренный стейк и сухой Мартини. Мартини сразу двойную порцию. И никаких овощей, так?! У тебя оригинальный вкус, кара…
Счастье – самая необъяснимая вещь. Ему трудно дать определение, его невозможно измерить, для него нельзя создать комфортные условия существования. Можно обладать всеми видимыми причинами для счастья: любить и быть любимой, иметь блестящее будущее, ездить на машине сказочного цвета, пить шампанское в компании великолепных людей и чувствовать себя глубоко несчастной. И в то же время при отсутствии всего, порой даже не к месту, вдруг вспыхнувшая надежда, подкрепленная минутным великолепием уходящего дня, запах еще не вступившей в права весны, блеск асфальта после дождя от единственного солнечного луча под сиреневым небом могут в одно мгновение заставить трепетать от упоения жизнью. Счастье - всегда случайность. Оно одного происхождения со свободой: мы редко понимаем, что счастливы или свободны, никогда не зная отведенных ни тому, ни другому границ. Осознание приходит позже, когда мы уже были свободны или когда уже были счастливы. Но зато есть предвкушение счастья, которое часто оказывается ярче самого счастливого момента. И главное, у предвкушения есть одно неоспоримое преимущество перед счастьем. Оно всегда в наших руках.
Она давно научилась быть счастливой ожиданием. Ожиданием воодушевляющей встречи, близко сияющего успеха, потопа душевного тепла. Когда, кажется, произошло что-то особенное, возможность счастья уже наметилась, но еще не известно – состоится ли счастье…
«Сколько их отпущено – таких моментов? – думала она, улыбаясь самой себе. – И  сколько еще осталось?»

III
 Повернувшись к нему спиной, она отступила на шаг, сняла дымчато-серое облако – невесомый шёлк платья.
Стояла глубокая летняя ночь.
Они находились на его вилле, у мраморного бассейна. Сдержанного песочного цвета, окруженная лестницами, утопавшими в розовых кустах и лимонных деревьях, вилла была исполнена в старом сицилийском стиле с элементами восточной роскоши и располагалась на некотором возвышении по отношению к городу. Вдоль  фасада тянулась открытая галерея, украшенная скульптурами, обвитая виноградными лозами.
На темной поверхности бассейна лежал бисером длинный, испещренный морщинками воды серебристый луч месяца. Тишина вокрг казалась разреженной. В ней царственно парило мгновение.
       Она сама удивилась своей смелости и тому, как ослепительно выглядит ее обнаженное тело в лунном свете, словно обсыпанное мелкой мерцающей пудрой. Подойдя к бассейну, мягко погрузилась в теплую воду. Гипсовые статуи античных богов, опустив глаза, безмолвно белели на фоне ночи.
        Он присел на край бассейна и без слов потянулся к её лунному рту. Она наблюдала, как его узкие темно-карие глаза становятся черными, будто состоят из одних зрачков. Растянув влажные губы в улыбке, бесшумно отплыла.
- Ты меня боишься, кара?
Она покачала головой.
- Я ничего не боюсь. Мне просто нравится плавать одной.

V
Она не была влюблена.
Это то удивительное чувство, когда кто-то настолько нравится, что даже не приходит в голову в него влюбиться. Когда он находится за гранью повседневности и банальных «люблю», «не люблю», «мы вместе», «чем занимаешься вечером?»  Все это в совокупности с его неподдельным интересом к ней делало её сверхчеловеком. Вернее, сверхженщиной. Новое чувство придавало решимости совершать ошибки, которые в другой ситуации наверняка привели бы к душевному опустошению.
Но с ним все было иначе. В какие-то минуты она просто молча сидела, откинувшись на стуле, не испытывая ни малейшей неловкости от затянувшейся паузы, и любовалась. Любовалась этой минутой, любовалась собой, любовалась мужчиной рядом. Она ни на что не рассчитывала в отношениях, не будучи уверенной, что вообще хочет с ним отношений и нужны ли отношения ему. Но все эти тягучие, словно мед, вечера, плотный душистый бриз, туман его сигары, тихие ночные разговоры казались такими умозрительными, несуществующими в реальности, эфемерными и хрупкими, что были абсолютно сродни случайной природе самого счастья.
Наверное, оттого она ещё никогда не наслаждалась жизнью так, как в эти сицилийские дни и ночи. Именно теперь  жизнь происходила в самом правильном исполнении: когда ничего не ждешь, когда всё подарок.

VI
Впрочем, она всё же тогда любила. Любила себя. Любила его глазами, его словами, его стилем, его безупречностью. Он был её личным колдовским зеркалом: я ль на свете всех белее, всех прекрасней и мудрее?
- Завтра я пришлю за тобой машину в семь, кара.
- У меня завтра свидание с другим, – глядя через плечо, она пробует на прочность его безупречную улыбку.
- Хорошо, кара, тогда послезавтра в восемь. Поедем в St. Andrea. Роберто дает там по пятницам превосходные музыкальные вечера.
Роберто лет семьдесят пять. Он высокий, по-аристократически бледный и сухой, с давно побелевшими волосами. Роберто ездит на длинном белом кадиллаке, носит белые одежды, живет в белом доме с прилегающим к нему белым песчаным пляжем. Его лирический герой всегда смотрит куда-то вдаль дымчатыми, почти белыми глазами, которые, кажется, находятся уже в двух измерениях и периодически ускользают в тот, другой мир. Это всегда случается неожиданно: сидишь, разговариваешь, и вдруг словно на солнце находит тень... Но потом Роберто возвращается обратно, и всё снова становится белым.
Душа у Роберто тоже белая, неиспачканная. Он кормит бездомных, поддерживает начинающих поэтов и музыкантов, по ночам отвозит сильно подвыпивших девушек из Таормины домой в Катанию, чтобы те не попали в дурную историю. Он искренне сочувствует разбитым сердцам, утешает оставленных и радуется за влюбленных, каждый раз веря, что они вместе навеки.  
Сам же Роберто никогда не омрачал свою жизнь отношениями ни с женщинами, ни с мужчинами, жил один, ни с кем не ссорился, как, впрочем, ни с кем слишком близко и не дружил.
- Тебе кто-то сделал очень больно? – спросила она его однажды.
- Нет, - улыбнулся Роберто. – Просто я люблю жизнь.
Он говорил правду. Похоже, Роберто сразу родился с мудрым пониманием, что жизнь - это не обязательно встречи, расставания, привязанности и болезненный страх потерь. Жизнь хороша сама по себе. И в доказательство тому белоснежное бытие Роберто переливалось чистотой и эдемским спокойствием. Столь ровное существование кому-то может показаться нестерпимо пресным, но Роберто не нуждался ни в соли, ни в перце, ни в других усилителях вкуса, чтобы ощущать остроту жизни. Он привык к её натуральности.
- Да, - ответила она. – С удовольствием поеду. У Роберто всегда хорошо.

VII
В пятницу она поднималась по старинной сицилийской лестнице.
Изломанные вальяжные тени скользили по отвесным скалам и мягко рушились вниз; издалека, словно из самой нежности заката, струился чей-то фиалковый смех; пахло цветами, морской солью и еще чем-то туманно-горьким, но необыкновенно приятным и влекущим за собой. Лестница была длинной. Платье цвета молодой мяты развевалось от влажного ветра. Она легко переставляла ноги с одной каменной ступеньки на другую и предвкушала...
А в конце пути ждал её он. Как трофей, как награда.
Его темный лаконичный силуэт, четко-очерченный, безупречный, стоял на вершине лестницы. Фиолетовые сумерки стали настолько густы, что различить его лицо было невозможно. От этого возникало смутное тревожное чувство, что, приблизившись вплотную, лицом к лицу, можно увидеть что угодно. И кого угодно.
«Кто ты?» - спросила она беззвучно одними губами, продолжая всматриваться в силуэт наверху.
 А затем, встав на последнюю ступеньку, она его впервые поцеловала. Поцеловала, крепко зажмурив глаза, чтобы никто и ничто не могли отвлечь от прикосновения.
Только закрыв глаза, я никогда не обманывалась.

VIII
Они сидели на обрыве скалы и ночи.
И снова быстрые незаметные официанты, вышколенные скатерти, женское меню без цен и мужской запах дорогих сигар.
- Давай опять съездим в Кастельмолу, когда ты вернешься в сентябре, кара.
Ей вспомнилась их ночная поездка по горной дороге над гигантским водным зеркалом с отраженным белым телом луны. Она сидела на мотоцикле, обхватив его сзади руками, и вдыхала терпкий запах его волос вперемешку с морем, страхом и восторгом высоты.
Он притормозил у маленькой деревенской церквушки с узким светящимся оконцем. Входная дверь была закрыта. Они сошли с мотоцикла и, обойдя вокруг немую церковь, заглянули в окно. Там никого не было, лишь жарко горели восковые свечи, словно зажжённые для кого-то невидимого.
В голове возник Гоголь и «Вий», и она вдруг живо представила, что напротив алтаря стоит легкий узкий гроб, а в нем красивая молодая девушка с темными волосами. Её освещают свечи, простое белое платье нежно оттеняет матовость лица и алость ещё тронутых жизнью губ…
Дрожь пробежала холодком по позвоночнику, отозвавшись кристальным звоном в груди. И пронзительность мгновения, вот только возникшего и уже, как и другие, уходящего безвозвратно, вдруг обернулась невыносимым чувством надвигавшейся осенней тоски.
Был август.
- Вернусь в сентябре? – переспросила она. - Я не собираюсь возвращаться. Кстати, а почему именно в сентябре?
- Я же говорил тебе, кара, что в октябре я всегда улетаю к сыну в Париж, а зиму я провожу на Карибских островах. Останавливаюсь там в Sandy Lane до самого марта. К этому времени ты меня забудешь.Поэтому – сентябрь.
 - Мне нравится твоя самоуверенность, - сказала она, улыбнувшись и откинув от лица волосы.
 - А мне нравятся твои сережки, кара!

Часть 2.

IX

Сентябрь в Таормине, клонясь к своему закату, встретил её все еще ярким, но уже по-осеннему нежарким солнцем.
Сев на край бассейна, она опустила загорелые ступни в неестественно бирюзовую воду. Золотистые босоножки картинно смотрелись рядом. Они подходили друг другу: ненастоящая вода и босоножки «под золото», создавали между собой какую-то своеобразную гармонию. Босиком по мягкой траве она отошла от бассейна, словно почувствовала себя лишней.
Становилось свежо.
- Ты странная, кара, но мне хорошо с тобой, - сказал он, набрасывая ей на плечи теплый плед. – Хочешь еще Мартини?
- Я не люблю Мартини, - призналась она и подумала, что, действительно, странная.
Странная… Возможно, всю жизнь она только и шла к этому моменту, платя настоящим за будущее право быть странной. Быть странной здесь, с ним, курящим сигару в густо-зеленом халате с гравировкой фамильного герба. Сидеть вот так напротив, облаченной в свою странность, прикрывая ею жалкие воспоминания о сахаре по талонам, об унизительно заштопанных колготках и юбке-резинке, перешитой из маминой водолазки, о детских мечтах о заграничном принце или хотя бы импортных сапогах, о дедушке-математике, выпившем с похмелья её первые духи «Шахерезада» ... Все это было в далеком, забытом, но отчего-то вдруг ставшим таким близким именно теперь совке.
- Расскажи мне о себе. Чем ты занимался? – спросила она.
- Я много чем занимался, кара. Продавал ботинки, строил чужие дома, плавал юнгой на рыболовецком судне. В двадцать лет стал барменом в одном из модных тогда лондонских клубов. Я очень гордился своей работой, она была пределом мечтаний - коктейли, вечеринки, девушки. Мне хотелось заниматься этим всю жизнь. До тех пор, пока мне не понравилась одна девушка.
Видя мои тщетные попытки добиться ее расположения, мой босс, сорокалетний капитан бара с тусклыми выцветшими глазами, лишившимися цветового пигмента под искусственным солнцем огнистых ночей, сказал как-то раз: «Чем ты будешь становиться старше, тем сложнее будет добиваться внимания таких, как она. Так что, сынок, привыкай к неудачам уже сейчас. А лучше найди другую, не теряй понапрасну времени. Твои молодость и физическая привлекательность еще козыри, но это не будет длиться долго. Скоро тебе придется искать расположения девушек, которые сегодня только мечтают о тебе. Но еще немного, и они станут видеть в тебе лишь бармена: Лонг Айланд, пожалуйста, и смотрят мимо… Девушкам нравятся молодые или богатые. А той, которую хочешь ты, пока  нужно и то и другое. Молодость и деньги - вот две энергии, которые управляют миром. Так он устроен. Энергия богатства заменяет энергию молодости. Поэтому мужчина, наделенный властью по отношению к деньгам, всегда вне возраста. Женщины не прощают мужчине вялость, сынок».
Тогда я пошел и заработал много денег. Я купил рестораны, клубы, фамильный замок, и много я еще чего купил, кара. У меня было много женщин, много вечеринок, много коктейлей. Но ни женщины, ни коктейли больше никогда не были такими на вкус, как в то время, когда я работал барменом в лондонском клубе. Вечеринки становились скучнее, женщины понятнее и доступнее и тоже скучнее.
Кстати, на той девушке я женился, когда купил свой первый ресторан. А когда купил второй, понял, что ошибся. Она тоже оказалась скучной. Позднее я узнал, что все люди скучные при близком рассмотрении. Но она была первой. Она положила начало всем скучным женщинам в моей жизни.
- То есть все было ради... женщин?
- Нет, кара, все было ради того, чтобы мы с тобой вместе сегодня ужинали.
- Но я бы и так пошла с тобой ужинать…
- Правда? Ты бы пошла ужинать с пятидесятичетырехлетним барменом, кара?!
Она поймала себя на мысли, что это был один из немногих вопросов, которые он задал ей со дня их встречи. Но и этот вопрос не предполагал её ответа.

X
Оказалось, у него тоже был свой совок. Совок, который бросает нам вызов и заставляет двигаться вперед. Или заставляет убегать, но тоже вперед.
Ведь она сказала себе, что не будет ходить в заштопанных колготках. И с тех пор не ходила. Она получила всё, чего желала, но ни на минуту её не покидало ощущение, что по-прежнему нужно штопать и прикрывать: свою душу, своё отношение к людям, выражение своих глаз. При этом делать вид целого, глянцевого, не тронутого отчаянием и погоней за временем.
Они оба – он и она – сделали себя тем, кем их хотели видеть другие. Удобными для восхищения. Но чем более они становились удобными для людей, тем менее люди оказывались удобными для них. Он считал, что, заработав деньги, будет кому-то нужным. Она надеялась стать счастливой, вырвавшись из совка. Он хотел купить себе любовь. Она мечтала любить бескорыстно.
Банально говорить, что деньги не делают человека счастливым. Конечно, делают. Но и не делают, как все проходящее: любовь, красота, лунные сицилийские ночи, безупречные мужчина и женщина. Если человеку дать в руки творение величайшего мастера, идеально настроенный инструмент, тонкую живую скрипку, он может стать гением. Или так никогда и не научится играть даже самые простые мелодии. А бывает, кто-то сжигает великую скрипку, чтобы хоть ненадолго согреть чьи-то замёрзшие руки. Но есть и другая категория: тот, кто, поняв, что он гений, больше никогда не прикоснется к инструменту.
Он купил любовь, и любовь стала ему ненужной. Она свободна любить бескорыстно, но потеряла смысл любить. Их совок – это пустота, от которой они оба отталкивались. И, оттолкнувшись, каждый вернулся обратно в свою пустоту.
Ей живо представился мальчик, не знавший своих родителей, но мечтавший иметь свой род. Мальчик, уверенный, что его никогда не будет любить женщина, как когда-то не полюбила родная мать. Ей захотелось обнять этого мальчика, сказать ему что-то очень важное. Ей было, что сказать мальчику… Но слов для него, взрослого, почему-то не находилось. Или она почувствовала: ему это уже совсем не нужно. Чем больше накапливалось причин быть любимым, тем менее значимым это становилось для него. Поэтому он и вернулся в свою Таормину, которая была с ним просто так.

XI
Ночи на Сицилии становились всё более холодными и чужими. Жизнь остывала. Пустые длинные лестницы казались зловещими и тоже очень чужими. Она физически ощущала, как в усыпляющем неподвижном воздухе загустевает её энергия. Становится медленной, тягучей и… скучной.
Ресторан при старинном отеле St. Andrea был почти пуст. Не слышно было ни молодого веселья, ни разгоряченного разговором смеха. На столах, покрытых все теми же гладкими белоснежными скатертями, тускло желтели одинокие свечи. Официанты не торопились как летом, немного сутулились, и даже звуки воды стали глухими, приглушенными, будто море тоже смирилось и уже готовилось ко сну. И лишь немолодой, но по-прежнему красивый итальянский певец с глубоким тенором, продолжал петь  с тем же надрывом в голосе, словно не желая замечать, как осень замедлила время и чувства.
Сентябрь в Таормине веял старостью. В нем уже не было лихорадки и горячности лета, но он оставался всё еще тёпл и хорош собой. Только это мягкое вялое тепло удручало, невольно навевая мысли о грядущих промозглых ночах.  
Она подумала, что сентябрь куда честнее, чем август. Они отличались друг от друга, как эмиграция отличается от туризма. В сентябре уже можно было почувствовать обычное течение жизни маленького прибрежного городка, из которого вместе с хорошей погодой постепенно уходила и жизнь. Европейская скука души в провинции иная, чем скука русской души, но и она не менее жестока.
Она взглянула на небо – темное, с бесстрастными глазами звезд. Оно было здесь, на Сицилии, таким же родным и таким же далеким, как и на её родине.
«Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и всё то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цены».
Ей хотелось почитать ему Чехова. А он задумчиво слушал слова песни и, наверное, сожалел, что она не может понимать вместе с ним, о чем с надрывом в голосе поет немолодой певец. Они жили, чувствовали и любили каждый на своем языке. А потом упрощали, ужимали, обездушивали и выдавали что-то инородное на универсальном английском, не забывая о хорошем произношении. Они могли бы выучить языки друг друга, но её совок всё равно бы не стал его. Так же, как его совок, не станет её. Их совки - чужие.
Говорят, люди должны быть сделаны из одного теста. Я думаю, люди должны быть сделаны из одного совка.
- Скажи, кого ты любишь? - спросила она, обнимая свои холодные плечи.
Её вопрос повис в ночном звенящем воздухе. Тишина казалась избыточной, можно было слышать, как пауки плетут свои сонные паутины. Он медленно курил сигару и смотрел куда-то далеко от неё.
 - Не знаю, кого я люблю, кара, – наконец ответил он. - Наверное, я люблю Таормину.
Он, который мог бы обладать любой, неизменно оставался один, верный своей Таормине. С ней ему отчего-то никогда не было скучно.

XII

Она взглянула на него в последний раз сквозь затемненное стекло отъезжающей машины и подумала: если бы ей сказали, что она может перевоплотиться в мужчину и свободна выбрать любого, она бы не раздумывая, стала им, мужчиной в Таормине. Она бы выбрала только его. Мужчину, которого она даже не любила, но который был безупречен. С которым она тоже когда-то была ...

Сноски:
Кара - дорогая, любимая (в переводе с итальянского языка)

Автор иллюстраций -  Екатерина Амбарникова