Тимур Алдошин. Стихи

* * *

 

Митенки твои ужасны...

Каждой птице в холода

деткой хочется ужаться

в шубу тесного гнезда.

Все наружу птицы, пальцы,

словно требует рояль

их горохом осыпаться,

цвет на клавиши кроя.

Чёрно-белый ужас музык

вырывает пальцы в лёд,

в наготу судьбы и музы,

из одежды тело пьёт.

Чтобы разобраться в дрожи

тайных цифр и кнопок всех,

медвежатник срежет кожу –

голым нервом слушать сейф.

Отдаётся в пальцах болью

каждый трепет тёмных нот –

на кровавых мышцах солью

Слово Божие встаёт.

Открывай тугие двери

в сокровенной тишине...

Руки – вечная потеря

у сапёра на войне.

 

* * *

 

Все предметы в квартире скосились в Ту Сторону, Где Ты:

полки рвутся к тебе, как объятые Зовом полки;

даже платья в шкафу от тоски, что тобой не надеты,

пустотой рукавов вторят тёплым изгибам руки.

И вода, для тебя так умевшая ласково литься,

сносит краны в отчаянье: что, мол, кого-то жалеть?

Так же рушится люстра, на чьи-то ненужные лица,

не имея желания, их освещая, смотреть.

Дом, покинутый смыслом, трепещет, как стрелка компаса,

ищет полюса в мире, где ты королевой зимы

затворилась в дворце… И уходит, как Стэнли в пампасы,

чтоб найти Ливингстона, душа, потерявшая «Мы».

То вдруг щёлкнет замок, то буфетная стенка, то чайник

прокряхтит стариковски: «Оставила…» Нет тишины

в напряжённом, как жилы, орущем, надсадном молчанье

мёртвой радиоточки перед окончаньем войны.

 

* * *

 

Два телефона на окне

вибрацией толкались:

звонили то тебе, то мне –

но мы не просыпались.

Звонили то она, то он,

затерянные в мире –

но был глубок наш общий сон

в затерянной квартире.

И снилось нам, что на окне

два телефона бьются

друг с другом, и к тебе, ко мне,

и падают, как блюдца.

И кто-то встанет и возьмёт

рыдающую трубку…

… И сон уже трещал, как лёд,

под телом жизни хрупко.

 

* * *

 

Горько помнить всех тех, кто шагнул с недописанной строчки –

для поэтов у смерти всегда день открытых дверей…

Торопитесь сказать – никому не подарят отсрочки,

торопитесь для тех, кто ответственней нас и добрей.

Только им не дано разрешиться от муки глаголом:

их работа – держать эту землю и наши листы…

Насаждайте деревья в пространстве холодном и голом,

чтоб, обнявшись с Комбатом, спокойно промолвить: «Чисты».

 

* * *

 

Я постараюсь забыть свой сон,

проехаться колесом

таблетки. Жизнь забывает всё,

и даже своё лицо.

Она не может жить без зеркал,

но в доме нету. Стоит,

держась за краешек косяка.

Жизнь – это то, что болит.

Боль, как на цыпочках в зале мать,

коснётся всех одеял

на теле воздуха: «Это я.

А всё остальное – тьма.

Ты спи, мой сын, сам себе и дом,

и тот, кто ночует в нём,

а я в нём зеркало, мне – в тот зал,

где ищут меня глаза.

 

* * *

 

Приказ быть неопознанным. Крепясь,

как треснувший остов левиафана,

скрипя ребром, внутри себя вцепясь

в нить, что не Ариадна, но Омфала

заставила – постыдный труд! – сучить,

мять, прясть, как красть у подвигов отцовство…

В такую тьму повержен быть учись,

что глянешь в сердце – и увидишь Солнце.

 

* * *

 

Оливер Твистер танцует твист.

Ему сегодня прёт фарт.

Он сам себе Мустафа и Свист,

и Смок Белью, и Брет Гарт.

Он крест на карту не ставил свой,

и не садился в «Кресты»,

на нём крест-ноль не играл конвой,

его ладони чисты.

Его ладони пусты, как снег –

он всё рассыпал друзьям.

И если он совершает побег –

то не от нас, а к нам.

И ты, который важней, чем бог,

но глупее, чем зверь,

когда он устанет без задних ног –

открой счастливчику дверь.

 

РУКИ

 

Отчего, как будто у порога

храма, так взволнованно дрожа,

к человеку тянется, как к богу,

робкая звериная душа?

Оттого, что есть у каждой тяпы

для любви, и дружества, и таск

и хвосты, и языки, и лапы –

нету рук для человечьих ласк…

Отчего у крайнего предела

нежности, спохватываясь вдруг,

рвётся прочь из тесной клетки тела

неутешный птенчик губ и рук?

Оттого, что у любови здешней,

как у кутьки, в чайных блюдцах глаз –

ужас обделённости кромешной:

у неё нет рук для Божьих ласк…

 

* * *

 

Все лапы мира ловят кислород,

как мышеньку. Один лишь лист, привязан,

вновь вздох свой из сердечка отдаёт, –

о, бойся, вечно жить он не обязан.

Он не обязан вечно не лететь.

Настанет час – и падшие вокзалы

затянет листьев уходящих сеть,

и скажет, плача: «Я тебе сказала…»

Папье-маше. Осенних лёгких куст.

Цветной муляж в окне мединститута.

И выдох неба посинело пуст

бескровною улыбкой Иисуса.

И, налетавшись, умирать миры

к тебе придут под стулья и кровати…

Глянь, как плывут всё песни да костры

по твоему желтеющему платью.

 

* * *

 

Утро. Женщина всё решила,

осознав себя самоё.

И стиральна ревёт машина,

как взлетающий самолёт.

Трап убрать – как выносят трупы,

как мешок на помойку, как

облажавшуюся труппу

ярый хохот голодных клак!

Всё кончается. Есть границы

у любой беспросветной мглы.

Так расклёвывают птицы

сикхской башни нагое «мы».

Так проходит мирская слава.

Так, отжавшись, лежит бельё.

Так, раздевшись, стоит дубрава,

осознав себя самоё.

 

* * *

 

Ты в ленточках. Вы из кино.

В глазах ещё экран летает,

и на второе эскимо

непоправимо не хватает.

Ещё блестят в твоих зрачках

машины, смокинги, коктейли...

И сумка старая в руках

уже терпима еле-еле.

Ах, кто б сказал тебе, что здесь,

в твоём немноголетьи бедном

такая Тайна счастья есть!

Такая, что за нею следом

ты временем, как вброд водой,

пойдёшь в другом тысячелетье,

когда покажутся бедой

экрана сбывшиеся сети.

 

* * *

 

Он доложил с усмешкой кислой: «Бог-с...»,

лакейски ловко вывернув и дверь, и

двойную спину, и ехидство: «Бокс, –

а чья возьмёт...» Я встал и хлопнул: «Верю!»

И это был долг вежливости, и

«держать удар» или «в седле держаться», –

я никого не видел. Но свои

принудил кресла от локтей отжаться,

и встал навстречу. Было лишь темно,

и свет свечи, дохлынув до проёма

дверного, стал, как ткнувшись лбом в окно,

где – свет, стекло, чужих не ждут, все дома.

Так за порогом плотно мрак стоял.

Не блудный сын как, не как гость, но Дом как –

так, что с свечою таял и терял

лакей с свечой в руке черты подонка.

Он становился светел и бестел.

Он воткнут был в дверную ночь, как верба.

Как леденечный херувим, блестел,

и сквозь него уже чертил неверно

какой-то жизни новой мотылёк.

Я сделал шаг. Ко мне бежать метнулись

цветы с обоев, воздух, потолок,

но, как слеза, сдержались и смигнулись,

перемигнулись с каплющим шитьём

на стекшем в свечку золоте ливреи,

перемоглись, и в очередь живьём

ложились в мглу, что жгла живей, левее,

больнее сердца. Где она жила,

уже не сердце тёмное болело –

весь мир по эту сторону стекла

стоял и ждал, когда б ему велела

пройти насквозь – уже не твердь, не тьма,

а ткавшая себя в лучах проёма

златая и молочная, как Мать,

Его Жена, строительница Дома.