Владислав Пеньков. Потому что там тебя не ждут

С АНГЛИЙСКОГО

Наташе

1. Вереск

боль бывает тошнотворной.
благородной? может быть.
возле города ливорно
тяжело поэту плыть.

никуда ему не деться.
впрочем, это – романтизм,
никакого самоедства,
тошноты, запоров, клизм.

он ко дну идёт и верезг
чаек, словно месса, крут.
Боже мой, а всё же вереск
не сумел прижиться тут.

2. Все дороги ведут в Рим

Я и сам живу не там, где надо,
далеко от Рима и от птиц,
благородной костью винограда
от меня далёк уснувший Китс.

Только есть надежда на надежду,
так сказать, надежда есть вообще,
что примерю китсову одежду,
выйду в романтическом плаще,

подчиняя китсовому спазму
сердце ошалевшее в груди,
что помимо боли и маразма,
что-то есть другое впереди.

ЛЕС

Лес говорит мне – «Брат!
Кто бы ты ни был такой,
я был – Хаджи-Мурат,
был я – графской рукой,

был и жара я, и лёд,
и вагон, и огонь.
Горе тому, кто впадёт
лесу в его ладонь.

Нету возврата из
холода и огня.
Что же ты смотришь вниз?»
– «Пепел вокруг меня».

ЛАРЁК ПИВО – ВОДЫ

Этот старый ларёк
заколочен доскою.
Мне была невдомёк
солидарность с тоскою.

А увидел, и вот –

сердце бьётся всё глуше.
Полустёртое «вод...»,
трафаретные груши.

И трава, и трава.
И трава по колено.
............................
И у нас есть права –

умирать постепенно.

СЕЛТИК

И что нам остаётся?
Печаль? Печаль остра –

три ведьмы у колодца,
три ведьмы у костра.

А что ещё, сестрица?
Ещё печаль! И боль.
И ведьмина водица,
и ведьмина же соль.

Зачем я в эту шкуру
и в это дело влез?
Зачем писать натуру
пошёл в Бирнамский лес?

Вдали рожок проснулся,
не стало тишины.
Рожок пребудет пульсом
разгневанных на ны.

Не знают ведьмы страха.
Не знают ведьмы слёз.
И сердце под рубахой 
у ведьмы не всерьёз.

А ночь – сплошная туча,
и где-то через час
её волынка сучья
ещё споёт для нас. 

И лес сорвётся с места.
Куда деваться нам?
Сестра моя, известно,
что рухнет Дунсинан.

Твои целую плечи,
пока – со всех сторон –

молчанье человечье
и харканье ворон,

пока растишь ты крылья
и страшно, как пожар,
растёт в твоём бессилье
пророческое Карр!

И КИТАЙСКИЕ СТИХИ

Ночь темна. Зачин привычный.
Что добавлю я к нему?
Только то, что лично, лично,
лично ухожу во тьму.

Дерева качает ветер
и шумят дерев верхи.
Только это есть на свете.
И китайские стихи.

А ещё тутовник гнётся,
бьёт в окошко шелкопряд.
Счастье больше не вернётся.
Горе – тридцать лет подряд.

Ветер волосы колышет.
Гаснут звёзды вдалеке.
Мне Ли-Бай, нагнувшись, пишет
иероглиф на руке.

Он про то, что нет возврата,
всё растает, словно дым –

санаторная палата
или яшмовая, Крым,

Севастополь, ветер, вечер,
нежность, чёрт её возьми,
отношенья человечьи 
между близкими людьми,

пляж пустой, огромный, гулкий
и холодный, как скопец,
бесконечные прогулки,
бесконечность наконец,

удивительное рядом –

нежность, волны и песок,
мой отец с погасшим взглядом,
голубой его висок,

то, чему возврата нету –

где отец однажды жил,
по утрам читал газету.
Прочитал и отложил.

ЖОНГЛЁР

Что пугает тебя, Жоффруа?
Ведьмин хохот над пустошью голой?
Или вздохи 9 «А»
и закаты в апреле над школой?

Поспешай, сам не знаешь, куда.
Ты не даром зовёшься жонглёром.
Я иду на уроки труда,
я окутан таинственным флёром.

Я люблю, и люблю без ума,
я в безумии слишком бесспорном,
в голове у меня кутерьма
сочиненья Бертрана де Борна.

Я пылаю простуженным лбом.
Жоффруа, я боюсь, что не нужен
той, которой я клялся гербом
и хрустальною адскою стужей.

Сколько муки в прохладной весне.
И один ли я мучусь фигнёю?
День прозрачен, а где-то на дне
дня сюжет с альбигойской резнёю.

Боже мой, Боже мой, отними
всё что дал незаслуженно даром,
дай в тенёк прошмыгнуть меж людьми,
избегающим казни катаром.

Жоффруа, среди множества дур
я влюбился в последнюю дуру.
Что ты знаешь о них, трубадур,
посвятивший себя Монсегюру.

Я запутался, милый певец,
и не знаю я лучшего зова,
чем бубнёж барабанов сердец,
что, по сути, мой милый, не ново.

Ты на лютне сыграй мне о том,
что проигран с начала мой раунд,
что об этом прокушенным ртом
сумасшедший наяривал Паунд.

Что нигде, никогда, нипочём
не вернутся хрустальные звуки
той весны, что стоит за плечом,
опустив обессиленно руки.

Жоффруа, я испуган вполне.
Пью вино, утираюсь ладошкой
и молюсь этой жуткой луне,
залезающей в комнату кошкой.

Кое-как я стою на земле,
от 9 класса далече,
но пою позабытые лэ,
как целуют забытые плечи.

СТРАННОЕ КОСМИЧЕСКОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Помнишь, внук, однажды было лето,
это можно помнить старикам,
помнить подлетевшую планету
близко – видно было облака.

Пахло летней пылью и медовым
запахом рассвета и травы,
а она висела чем-то новым
и почти касалась головы.

Помню, хоть и был тогда ребёнком,
облака по холке ей текли,
а она ходила жеребёнком
возле жаркой лошади Земли.

Чем-то новым? Вздор! Не чем-то. Кем-то.
Лошадёнок, боже, боже мой!
Настоящий, нежный, сто процентов,
над моею плавал головой.

А потом. Каким-то ветром звёздным
жеребёнка в космос унесло.
Что-то делать было слишком поздно,
нечего, ничто и не спасло.

Может, захлебнулся он теченьем,
может, он к другой Земле пристал,
может, он теперь – одно свеченье,
голубой космический кристалл.

В то лето особенно удалось вино из одуванчиков.

КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ 2019

Господи, как хочется и мне
проявить печальную беспечность –

написать (при звёздах и луне)
простенькое слово «бесконечность»,
написать такую простоту,
только «вечность» этого стыднее.

Боже, просыпаешься в поту,
потому что вечность леденее
и прекрасней нескольких минут,
потому что бесконечность длится ,
потому что там тебя не ждут,
вот не ждут и всё, пора смириться.