Военнопленные

  Мы с мамой вернулись домой в июле 1945.

Брат погиб. Отец лежал в госпитале после тяжелого ранения.

Зимой 1944 нас угнали из родного города в Симферопольскую тюрьму гестапо.

Теперь, полтора года спустя, мы не узнавали родных мест.

Города не было. Были бесконечные развалины, остовы сожженных зданий, мусор и завалы на улицах, а на столбах кое-где надписи «Осторожно, мины».

И все-таки мы были счастливы! Это чувство жило несколько дней, но потом, после ночевок у знакомых, оно притупилось. Никто нам больно-то не радовался. Мы были лишней обузой.  Надо было самим  устраивать свою жизнь.

Мама уходила утром, предъявляла справки о муже-красноармейце, награжденном медалями и находящемся на лечении в госпитале, и наконец смогла устроиться на неплохую работу в цехе Войковского завода, а потом и получить комнатушку в бараке, где в длинный коридор выходили бесконечные двери. Народу там было – как муравьев в муравейнике!

 Взрослые   с утра уходили на работ (в городе уже работали многие предприятия, а другие  восстанавливались) – на разборку завалов,  а мы, дети, оставались одни. Сидеть дома никому не хотелось, и все собирались во дворе.

 Мне было уже 12 лет, и я понимала всё, о чем  предупреждала меня мама:  не болтать о нашей жизни в Германии, о работе на ферме бауэров,   и я помнила   холодное недоверие офицера,  допрашивавшего всех нас на пересыльном пункте в течение трех суток, и я  была, как   мама, этим ошеломлена!    Ведь мы плакали от счастья и целовали наших освободителей, бойцов Красной Армии! Только то, что мы были в партизанском отряде, спасло маму – от лагеря, а меня – от спец. детдома. 

  И еще одно мучило меня: осенью я пойду в школу. Во 2 класс!  Я, уже большая девочка, буду сидеть в одном классе с малышами, которые младше меня на 4 года, на целую войну! 

Я даже хотела что-то учить сама, но никаких книг, учебников  - ничего не было. Никто  даже не знал, где будет устроена школа, куда мы пойдем осенью.

Люди ютились как могли: кто-то привозил на самодельных тележках камень-бут и заделывал пробоины в полуразрушенных домах, кто-то жил в землянках.  Лето стояло сухое, жаркое, но что будет осенью и зимой? На разбомбленном консервном заводе нашли уцелевший склад с тарой, и целый город занялся остеклением своих строений: пол-литровые банки ставили рядами друг на друга, и так вместо голых проемов получались окна. 

Хлеб выдавали по карточкам, по 300 г на человека и пособие на детей. Основная пища была – кукурузная каша-мамалыга.

Однажды соседская девочка Оля, с которой мы подружились, сказала мне по секрету, что видела шелковицу с необобранными ягодами.  Следующим утром мы отправились за тутой и вдруг увидели понурую колонну   грязных мужчин, которых гнали конвоиры. Люди в колонне молчали, но по не нашей военной форме мы догадались, что это пленные фашисты. Прохожие на улице останавливались и так же молча смотрели на них. Никто не кричал им вслед ругательств, не показывал на них пальцами, но хмурые лица и повисшая в воздухе  тишина, казалось, заставляли немцев пригибаться к земле, не давая поднять глаза и распрямить втянутые в плечи головы.

Мы тоже остановились, а потом почему-то, не сговариваясь, пошли за ними, стараясь быть как можно незаметнее: то отставали от колонны, то скрывались за густой зеленью  деревьев и кустов. Так мы  дошли до длинного склада в конце улицы и увидели, как конвоиры загоняют туда  пленных. Немцы снимали с себя котомки, намотанные шинели. Мы поняли, что это будет их пункт пребывания.

Мы отметили для себя это место и пошли далее, за тутой. 

Ягод было  много, и мы договорились, что утром на следующий  день пойдем снова, но уже с котомками и  кошелками.

Так и сделали. Дома все равно есть было нечего, и мы целый день провели под шелковицей. Мы ее ели, запивая водой из ближней уцелевшей колонки,  давили в кружке, делая подобие компота. У нас набрались  две полные котомки  и корзинка. 

Обратный путь пролег по той улице, где находился склад. День клонился к вечеру, и опять мы   увидели длинную колонну, которую сопровождали всего два конвоира – один спереди, другой сзади. Пленные не шли -   переставляли ноги. Видно было, что они очень устали после длинного  трудового дня. 

Один пожилой немец в очках  приостановился, завидев нас. Сквозь очки мелькнул его взгляд, голодный и затравленный. И Ольга  протянула ему свою корзинку! 

Он недоверчиво посмотрел, потом оглянулся на конвоиров, а затем быстрым движением запустил руку, взял полную горсть ягод и закивал:
- Danke! Danke! 

Я остановилась как вкопанная, но протянуть свою корзинку не смогла.

И никто из колонны  не попросил.

Так и пошли дальше, они – к себе в  сарай, мы – в свой барак.

Пришла с работы мама, порадовалась моей добыче, но про эпизод с пленными я почему-то промолчала.

Лежала ночью на своем топчане и думала. У бауэров  мы жили вроде неплохо – голодными не были и спали в чистом сарае при коровнике на мягких  матрасах. 

Но прежде чем попасть к ним, нас, как скотину (в центре современной Европы !),  дотошно осматривали аккуратные немки-домохозяйки, заставляли   скалить зубы и оценивали силу рук. У мамы были сильные руки бывшей доярки, а потом повара – и нас взяли. А я была худая после подземелья каменоломен, где мы сидели с партизанами, после симферопольской тюрьмы, и  мама, на вопрос о моем  возрасте, легко уменьшила его на два года, так что на завод, на самую страшную работу, я не попала. Там мало кто выжил, хотя в конце войны  немецкие мастера, приставленные смотреть за рабами из Восточной Европы,  хитро инструктировали:

 - Сюда нельзя сыпать песок, а то станок испортится. И вот сюда сыпать нельзя, –  и прямо показывали пальцами, где может сломаться.

Чуяли, что скоро сменится власть!
 
 У нас с Олей появилась тайна: мы бегали к шелковице, а по дороге заворачивали смотреть на длинный сарай.

И однажды увидели неожиданную картину: после рабочего дня несколько немцев вышли и стали подметать  двор. Добровольно, без конвоира! 

А другие окапывали грядки и сажали в них что-то, что потом проклюнулось и оказалось – цветами! И старый немец в очках был там.  Он узнал Олю, улыбнулся, но кивнуть или подойти не посмел.

А у Оли на следующий день в руках появилась еще одна  маленькая самодельная кошелка. Она и в нее набрала туты, а на обратном пути чуть замедлила шаг возле сарая и поставила кошелку на край грядки.
Старый немец вопросительно воззрился на нас, подошли еще несколько пленных. Мы чуть кивнули им. Тогда они взяли кошелку и стали  кланяться:

- Danke! Danke schon!
А  я неожиданно для самой себя ответила им:
- Bitte schon!  

Если бы меня спросили, я бы ответила, что ненавижу фашистов,  что никогда не прощу им смерть старшего брата, раны отца, наше с мамой рабство!
Но эти пришибленные,  голодные, усталые люди, после тяжелой работы  добровольно метущие двор  и сажающие цветы.  Кто были они? 

Такие же угнанные к нам на войну, как мы к ним – в рабство?
Они были люди? У них были семьи? Дети? И они их не видели много лет, как мы много лет не видели наших отцов. 

Это не укладывалось в голове.

Иногда мы, дети, ходили в город на рынок, просто   так, не надеясь ничего купить: не на что было. Мы видели в городе пленных немцев, одни разбирали завалы, оставшиеся  после бомбежек, другие   уже строили новые дома
Эти сталинские дома до сих пор прочно  стоят в разных частях нашего города, тянущегося длинной полосой вдоль моря: на севере, в районе поселка Войкова, в центре, возле рынка и автовокзала.

У них толстые стены, высокие потолки с лепниной, широкие подоконники и пролеты лестниц, крепкие двери.

А нам к осени пленные успели построить новую школу, двухэтажную.

Конечно,  пока одну на весь наш район. Учеников было так много, что учиться нам пришлось  в три смены: с 8, с 11.30 и с 3.50.

Осенью же приехал из госпиталя отец.

Я почти не помнила его, ведь мы не виделись столько лет! Я помнила только, как он провожал меня в первый класс. Это было ранним утром, перед сменой, на которую рабочих звал гудок.  Он  успел проводить меня до ворот школы,  поцеловал в белый бант на макушке, а потом долго махал рукой. 

А теперь на вокзале даже мама с трудом узнала его в том маленьком, худеньком, сморщенном человечке, в которого он превратился.

Она заплакала, а я пряталась за ней, боясь и не смея его обнять. И он выглядел смущенным и каким-то виноватым. Мама стояла  – молодая, с накрученными волосами, в красивой косынке, которую она для этой встречи и купила, чтобы скрыть старенькое вылинявшее платье.  Мы должны были все вместе идти домой, ведь городского транспорта еще не было, но оказалось, что каждый шаг дается отцу с трудом.  Пришлось просить шофера попутки подбросить нас до дома.

Там отца ждал накрытый стол: мама собрала всё лучшее, что было в доме,  и даже купила чекушку. Но оказалось, что отцу не нужно ни картошки, ни рыбы, и что есть он может только жидкую кашку. 

А рюмку он даже не пригубил.

Так мы начали жить втроем.
Мама уходила утром на работу, я в школу, а он лежал один, почти не подымаясь.

Однажды  ночью я проснулась от глухо звучавшего разговора.  Страстный, захлёбывающийся голос, говоривший шепотом, принадлежал отцу, а мама отвечала спокойно, мягко, но в монотонных ее интонациях было что-то безнадежное.
Отец говорил:

- Человек ведь как живет? Когда с ним случается беда,  он ждет, когда это кончится. Он верит, что ненадолго. Только это ожидание и помогает жить.  Но если проходит месяц, второй, полгода,  а конца мучениям нет, тогда начинаешь понимать, что и не будет.
Что все тебе врали и врут  – и врачи, и медсёстры… А  когда выписывают, уже ясно понимаешь, что  всё: твое лечение кончилось, а ничего вылечить невозможно. А чем тогда жить? Зачем тогда жить? Себя и других мучая…Я был дурак, думал, тут, в родном месте, что-то изменится, наладится. Нет, Галя, мне не выздороветь, мне даже на ноги не встать. Я это чувствую.

 Мама что-то зашептала в ответ.
- Ох, не надо меня утешать. Не надо мне врать. При чем здесь кашка, диета. У меня внутри всё отбито. Не жилец я.
 Я лежала, не шелохнувшись. 
Утром всё было как обычно. Мама ушла на работу,  я побежала в школу. 
После уроков было торжественное собрание: нас должны были принимать в октябрята. Я  по возрасту не подходила, и этот вопрос решали отдельно. Я надолго задержалась. 
 Когда я пришла домой, папа был еще жив, но смотрел  как из другого мира, дышал, но с предсмертным хрипом. 
Я кинулась к нему, страшно закричала, он хотел мне что-то прошептать, но  уже не смог.

Я побежала к соседям за помощью, а когда мы вернулись, он уже отошел.
Сообщили маме. Она прибежала растрепанная, напуганная. 
Так человек ждет и знает, а когда ожидаемое случается, он все равно не готов. 

Только на следующее утро мама обнаружила, что нет целой буханки черного хлеба. 
Она  спросила меня. Нет, я не ела. 
И тогда мама поняла. Отцу надоело мучиться и мучить нас, а ускорить смерть по-другому он не захотел: пошли бы сплетни соседей и косые взгляды в мамину сторону, мол, довела инвалида. 
Он ушел из жизни, чтобы понятно было только ей. И он знал, что буханку хлеба в голодное время она ему простит. Только бы она не осудила, другого суда он не боялся. 

 
  Я проучилась во 2 классе полгода, одновременно сдавая за третий, в зимние каникулы ходила на дополнительные занятия, и так сдала за первое полугодие третьего класса, а к весне  меня перевели в 4 класс!  Все лето я ходила в школу, занималась с учительницей, делала домашние задания, и к началу нового учебного года  после сдачи экзаменов  мне разрешили перейти в пятый класс.

Но в пятом в расписании появилось много новых предметов, все учителя были разные, учиться стало труднее, и ни о каких досрочных переводах уже и речи не было. Троек бы не нахватать!
Училась я старательно, и учителя у нас были хорошие,  вдалбливали каждый свой предмет,  пока не станет всем в классе  понятно.

А дальше пошло: в 1948, когда отменили карточки,  я окончила 6-й класс, весной 1949 – 7-й
Отлично сдала экзамены за семилетку и решила поступать в техникум. Но наша директриса вызвала меня к себе в кабинет:
- Неля, – впервые обратилась она не по фамилии, как было принято в школе, – подумай! Техникум – это четыре года. Но ты получишь только среднее образование. Потом нужно будет отработать по распределению. Еще три года. А там – замуж выйдешь, так и останешься недоучкой. 
Помню, как резануло меня это слово.
- Получи аттестат, – продолжала она, – у тебя есть все данные окончить школу с медалью, а тогда  поедешь в университет! 
У меня голова закружилась от таких перспектив, но я робко возразила:
- Мама не потянет. В техникуме  стипендию дают…
- А пока  можешь заработать. Мы дадим тебе путевку в пионерлагерь. Будешь  помощником вожатого. Согласна?
- Конечно, согласна! Спасибо Вам! 
Лагерь был недалеко, в Феодосии.
Корпусов еще не было, жили в палатках. Но  рядом было море, золотой песчаный пляж, веселое солнце над головой и песни у костра, где пекли картошку
Через несколько дней ко мне подошел парень, по возрасту мой ровесник, и что-то спросил про комсомольское собрание. Я ответила по-деловому, какие вопросы собираемся ставить на повестку. А он посмотрел на меня и сказал:
- Я тебя сразу заметил. 
- Я что-то делаю не так? – не поняла я.
А потом посмотрела в его глаза  и впервые в жизни увидела глаза влюбленного  юноши, вот только от волнения я не заметила, какого они цвета,  да разве это важно?
- Тебя зовут Неля.
- Откуда ты…Вы знаете?
- Узнал. А я – Борис. Познакомимся.
Он протянул руку, как взрослый.
- У нас тоже два моря. С одной стороны – Охотское, с другой – Берингово. А мы на берегу океана.
- Так это   Дальний Восток?
- Камчатка. 
- Другой конец земли.
Как люди, живущие так далеко друг от друга, с первого дня  понимают, что это и будет твой самый близкий человек? 
Он рассказывал о сопках, о гейзерах, о медведях, кормящихся у  кипящих от рыбьих стай рек, об удивительных лесах, не похожих на наши. 
Да у нас и лесов-то в Восточном Крыму никаких не было, только лесополосы, посаженные пионерами.
На следующий день на завтраке  он спокойно пересел за наш столик. Это было нарушение,  но как-то сошло.
Он не таился и не скрывался. Везде ходил за мной. Разговаривал, шутил, помогал оформлять стенды, рисовать стенгазету, и так все хорошо у него получалось.
Выяснилось – от сотрудников, со стороны – что у себя в Петропавловске- Камчатском он  комсорг  школы,  отличник и спортсмен.    
Сам он ничем не хвастался.
«Мы же просто товарищи», – уверяла я себя, а сама думала и думала о нем. Целыми днями! 
А потом  стала считать дни до конца нашей смены. Дни таяли, таяли…
Оказывается, он тоже переживал, что мы скоро расстанемся. 
 Однажды он пригласил  меня после ужина на берег моря и заговорил об этом. 
- Не представляю, что я буду делать без тебя. Вот – не представляю! 
И мне стало страшно. Я ведь тоже не знала, что мне делать, когда он уедет. 
 За несколько дней до отъезда он подошел ко мне и сунул в руку конверт.
Я сначала подумала, что пришло письмо от мамы. Нет, конверт был новый.
-  Это я приготовил для тебя. Здесь мой адрес. Я  первый напишу тебе, а ты мне ответишь. Ведь ответишь?
Неужели он сомневался? 
- Отвечу,  конечно.
Стало немного легче. Мы улыбнулись друг другу.
  Я любила его первой в жизни любовью. И теперь, когда  жизнь прошла, могу сказать, что  главной любовью. Эти 28 дней оказались самыми дорогими  в моей жизни. Он смотрит на меня  со своих фотографий, и взгляд этот непереносим. 
 Мы узнавали друг  друга всё больше,  рассказывали каждый про свою жизнь,  и всё  было так понятно, так близко!
 Конечно,  не могли не заговорить про недавнюю войну. Я рассказала про гибель брата, ранение и смерть отца. О плене  все же молчала, помня наставление матери. 
 Я рассказала Борису, что нашу школу строили пленные немцы. И он сказал, что у них тоже много строят пленные японцы. 
- А ты их видел? 
- Ну конечно видел. 
- И какие они?
- Маленькие, узкоглазые... А ваши какие были?
- Понурые, усталые, теперь уже не страшные. Не то,  что в войну. Но люди им ничего обидного не кричали, а конвой, не видела,  чтобы бил их. 
- А подавали?
- Нет. Да и что подавать-то? Мы сами голодные. Как вспомним, как они зверствовали в оккупацию…  Это так сразу не забудется.
- А у нас подавали, – сказал задумчиво Борис, – я сам однажды наблюдал.  Колонна японцев, тоже все понурые, голодные, но идут строем. А женщина одна, немолодая уже, несла хлеб, отломила ломоть и подала крайнему. Он взял и закивал ей головой. Благодарил. А потом  этот ломоть он стал делить на всех! 
- Как это? – не поняла я 
- Ломал по кусочку и передавал соседу, а сосед – своему соседу. И так, пока они не разделили весь ломоть. Всем, конечно, не досталось, но несколько рядов получили.
А дома они у нас  тоже строят. Мы вот должны осенью переехать в такой дом. Отцу обещали комнату. Он военный. 
- А как же адрес? – испугалась я.
- Так  это будет не раньше осени. Если ты мне сразу ответишь, я успею получить по старому адресу. Нового, понятно, я еще не знаю.
  
  Мама сначала с улыбкой приносила мне из почтового ящика его письма, но через два года, видя, как меня захватила эта переписка, стала с неудовольствием говорить, что надо думать не о том, кто живет на краю земли и кого никогда не увидишь, а о парнях, которых знаешь, которые рядом.  Глядишь, среди них и жених  найдется.
Но я-то знала, что мы увидимся.  
Борис писал:
« Мы обязательно будем вместе,  ты самый дорогой для меня человек.
Что бы с нами ни случилось, главное, что я  знаю: мы будем вместе».
  Я окончила в то лето 9 класс, а он – школу.  С замиранием сердца ждала письма, где он должен был сообщить, куда решил поступать.
А вдруг  в Москву? Он же отличник. А Москва – это близко, от нас в полутора суток! 
 Я помню, как долго не могла уснуть, зная, что назавтра должно прийти его письмо. 
Там обязательно будет  об окончании школы и куда он решил ехать поступать. 
Потом я словно провалилась в какой-то  удивительный сон, то ли ужасную сказку, то ли сказочный ужас.  Мне снилась никогда мною не виденная Москва. Она вся была - как Кремль с картинки, а я ходила по каким-то лестницам каких-то древнерусских соборов, рядом росли огромные ели. Было торжественно и немного страшно. 
Ходила  и не могла в гулких бесконечных  коридорах-лабиринтах встретить Бориса. 
Сон оказался в руку. 
Наутро пришло его письмо, в котором он сообщал, что поедет поступать в Хабаровск, это ближайший к ним крупный вузовский город. Оставил адрес для следующего письма:
Хабаровск, Главпочтамт, до востребования.
У меня оборвалось в душе – значит, не увидимся…
Но он опять писал: «Мы будем вместе».
Только – когда?
В следующем письме он радостно сообщал, что поступил. А я ответила,  что работаю вожатой в лагере, организованном при нашей школе.  Впереди – 10 класс. А после школы  решила поступать в Ростовский университет.
 После первой сессии он написал:
«Наверно, в конце года я переведусь на заочное.  Отец должен выйти в отставку и будет получать только небольшую пенсию.
Зато у меня есть для тебя потрясающая новость! 
Таким, как он, теперь дается разрешение на переезд. Куда, ты думаешь? В Крым! 
Родители знают про тебя, и всей семьей решили, что будем переезжать в  Керчь.
Я ведь не зря писал тебе все эти годы, что мы будем вместе!»
Я кружилась по комнате с этим письмом.  Я танцевала и пела! 
Всего полгода! Всего полгода! 
Ой, а ведь надо сшить себе нарядное платье к его приезду. Надо спросить у знакомой парикмахерши-соседки, точно ли идет мне эта прическа: гладко зачесанные назад волосы. Надо научиться ходить на каблучках.
Все в городе стали одеваться наряднее. Женщины старались  шить платья  из ярких тканей с цветами, а на голову кокетливо повязывали косынки узелками вперед. О шляпках никто и не вспоминал. 
Мужчины сняли свои шинели и перешивали их на штатское. А парусиновые туфли тщательно чистили зубным порошком. 
  В Крым пришла весна. Это был абрикосовый год в Керчи. Такого буйного цветения я не помню  за всю жизнь! Город стоял в бело-розовом облаке. Как все радовались будущему урожаю! А я с гордостью думала, каким богатством и красотой встретит осенью семью Бориса наша Керчь.
Мое нетерпение достигло крайних пределов. Как  я жила целые годы? Теперь я не могла дотерпеть десяти дней  до его очередного письма. 
Я отметила в отрывном календаре примерную дату его приезда и каждый вечер перебирала пачку календарных листов до заветной даты. Пачка была толстая, она почти не убывала!  
А надо было еще готовиться к экзаменам, выпускным и вступительным, надо было помогать маме по дому и в маленьком огородике, который теперь каждый из жильцов нашего барака-муравейника устраивал себе на газоне перед домом.  Люди сажали там овощи и картошку. 
А потом…
 Прошли очередные десять дней, а письма от него не было.
Это было невероятно! Впервые за все годы, когда ждать осталось так немного! 
Мама говорила мне: 
- Люди готовятся к переезду. До тебя ли тут! 
Разве могло меня успокоить такое заявление! 
Прошел еще день, еще. Нет.
Тогда мама высказала другую версию:
- Ведь бывает, что письма и не доходят.
- За все годы не пропало ни одного письма!
- Вот именно! Когда-нибудь должно было это случиться! 
- И что теперь делать?
- Ждать… Напишет же еще.
Я ждала. 
Я ходила в школу  как во сне, там что-то говорили, кого-то спрашивали, что-то объясняли. 
Кто бы объяснил мне, что случилось? Что могло случиться?
И через следующий обычный наш срок между письмами от него ничего не было. 
Ну,  предположим, первое письмо не дошло. И он тоже ждал моего ответа. 
- Мама! А если он не дождался… Может, письмо пропало, как ты предположила… 
- Ты хочешь спросить, можно ли самой еще раз написать?
Да, именно это я хотела спросить.  Мама задумчиво покачала головой:
- Давай подождем еще. Подумает, что набиваешься. Кто его знает, что там  у него  приключилось…
Вон даже как!  У меня всё задрожало внутри. Приключиться может только приключение. Неужели у него кто-то другой? Какая-то другая? 
 Что страшнее – неизвестность или предательство?
 Все-таки неизвестность.
Если человек тебе изменил,   его легче забыть,  всегда  стараются забыть всё  плохое.
Ведь не зря говорят:
 презирать предателя,
 но терзаться неизвестностью.
Я любила Борю. За годы переписки  я узнавала его все больше, и теперь могла бы сказать, что знаю его  всего.  Если бы он встретил другую,  он бы честно написал об этом. 
И я решила – втайне от мамы – написать еще раз. К сожалению, я упустила время. Может быть, они уже уехали со старой квартиры?  Я написала в Хабаровск. Прошла неделя, две…
Ответа не было. 
В ужасе, что опоздала, зря потеряла время, мучая его и себя своей  нелепой гордыней, когда, может быть, с ним что-то случилось,  я написала в Петропавловск-Камчатский. 
И ответ пришел.
Никому бы, даже врагам, не получать таких писем! 
В почтовый ящик положили извещение, что на почте меня ждет заказное письмо.
Я помню, что радость у меня мелькнула лишь на миг. Ее сменила тревога.  
Сбросив только туфли,  как  была, в пальто, я забежала в комнату и лихорадочно начала искать паспорт. До почты я старалась не бежать, но все равно часть пути пронеслась рысью, как напуганная лошадка.  
Там стояла  очередь. Я спросила, кто последний и прислонилась к стене.
Очередь медленно ползла к окошку. 
Наконец я  подала служащей свой паспорт.
- Вам чего?  – спросила она.
- Мне пришло заказное письмо…
- А где ж твоя квитанция? 
Я растерянно посмотрела на нее:
- Дома забыла. Да  вы же  мне  сегодня в ящик положили.
- Ничего не знаю. Я не ложила. Дайте  квитанцию.
Я едва стояла на ногах
Тут уж очередь вступилась:
- Да дайте уж  девушке!  Она ж с документом пришла! Чужого письма ей не надо!   
Почтальонша для вида еще поворчала, но все же полезла в коробку, где друг за другом, как солдаты в колонне, стояли письма, заказные и те, которые не нужно было разносить по адресам. Она быстро нашла письмо, еще раз придирчиво проверила паспорт и протянула мне конверт. Я хотела крикнуть:
- Это не мне! 
Был чужой конверт, адрес отпечатан на машинке. Но фамилия стояла моя. И имя мое.
Я взяла.
Вышла на улицу. 
Здесь читать или до дома донести?
Лучше узнать позже, лучше дома. 
Там в прихожей, которая служила и кухней, я  разулась, сняла пальто и, неся письмо, как маленький гробик, прошла в комнату. Что же в нем? Чужой рукой, может быть, женской, а может быть, его родителей,  отпечатанный мне отказ?  Но почему на машинке? Этот  машинописный адрес пугал  больше всего.
Я надеялась, что хотя бы письмо будет от руки. Но и письмо оказалось официальным ответом какой-то официальной организации.
В нем сообщалось, что дом, который строили пленные японцы, они, как вредители и враги нашей Родины, строили с нарушением технологий. В бетон, как установила комиссия, они замешивали слишком  много песка. За годы эксплуатации перекрытия пришли в негодность и обрушились. Есть человеческие жертвы. В их числе…
Нет, – страшно  закричала я.– Нет! 
А потом неудержимым потоком полились слезы. Я не плакала – я рыдала. Какое-то дикое счастье было в этом рыдании.
 Мама пришла на обед. Она подумала, что дочь сошла с ума, повторяя бессмысленно:
- Слишком много песка. Слишком много песка….