ВОЛШЕБНЫЕ КРАСКИ

Всякий портрет, написанный с любовью, — это, в сущности, портрет самого художника, а не того, кто ему позировал. Не его, а самого себя раскрывает на полотне творец.
Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея»

Франция, 2001 год, 20 округ Парижа1. Художественная лавка «Эбер» совсем не походила на типичный магазин для творчества. Она казалась таинственной, как бабушкин сундук, к которому нельзя, но хочется прикоснуться.

Молодую художницу Жаклин затянуло сюда совершенно случайно. Словно ее кто-то позвал в эти стены. Зимним вечером она шла в аптеку, чтобы купить лекарства для больной раком матери, но заметила кроваво-красную вывеску лавки «Эбер». Пройти мимо казалось невозможным. Та манила зайти внутрь, гладила по волосам, призывая посмотреть, что же спрятано за стеклянной дверью. Лавка будто дремала, ожидая очередную жертву.

Звякнул колокольчик. Девушка неуверенно переступила порог безлюдной лавки и заметила впереди широкий стенд с масляными красками. Вокруг него стояли белые холсты, чуть дальше виднелись полки с кистями, карандашами и растворителями на любой вкус и цвет. Но Жаклин привлекли именно краски: у нее тут же вспыхнуло желание коснуться маленьких тюбиков, забрать себе, открыть, заполняя едким запахом творчества маленькую квартиру, где они жили с матерью. Правда, сейчас комнатка была в распоряжении девушки. Ее мать уже почти месяц не покидала больничную палату.

— Добрый день, юная леди, — продавец магазина появился из ниоткуда. Неказистый старичок Альбер вышел из-за стенда с красками и не спеша стал подходить к испуганной девушке, прихрамывая на одну ногу. Его седые волосы сильно выделялись на фоне темной одежды — казалось, выключи свет, и они засветятся в темноте.

— Добрый, — сконфуженно произнесла Жаклин и оторвала взгляд от прилавка. Ей показалось, что продавец прочитал ее мысли и узнал, каким таинственным показался ей магазин, какими желанными краски. Она смутилась. Не зная, что делать, девушка заправила за ухо тонкие каштановые волосы, а после засунула руку в карманы тоненького бежевого плаща и потупила взгляд.

— Хотите что-нибудь купить? — следом спросил Альбер, склонив голову в сторону товара. Выглядело это комично, словно у мужчины защемило шею, но ему это совсем не мешало. Альбер выпрямился только через пару секунд. — Могу посоветовать отличные масляные краски. С ними любая ваша картина станет особенной.

Жаклин еще раз обвела взглядом магазин и отметила его сильное сходство с однокомнатной квартирой. Возможно, когда-то здесь жили бродяги, а сейчас сюда приходили художники. Правда, лавка явно не рассчитывалась на пул знаменитостей — не тот район. Скорее, на заблудившихся в Париже богатых полупрофессионалов.

В лавке пахло растворителем, бумагой, красками и чем-то еще — страшным, запретным, завораживающим. Кислотная вонь разлилась по телу Жаклин, дурманя разум. Неприятные запахи, как карусель, вскружили голову, но девушка не повела даже бровью. Жаклин запретила себе демонстрировать свои чувства продавцу. Даже отвращение хотелось спрятать за сотней замков.

— Нет, не нужно, — Жаклин замотала головой и слабо улыбнулась. Она ни на секунду не забывала, что денег в кармане плаща хватит только на лекарства для поддержания здоровья матери.

— Как же так? — развел руками продавец, будто бы услышав самую нелепую вещь за все прожитые годы. — Вы ведь художница? Не надо, не отвечайте, я вижу. Такая особа, как вы, юная и полная жизни, точно, создает шедевры, достойные Лувра. Не скромничайте.

Фраза острым клинком коснулась кожи Жаклин и оставила после себя глубокую рану. Девушка долгие годы мечтала о признании, но вместо этого получала лишь косые взгляды и смешки за спиной. В ней видели только простушку Жаки, в то время как внутри девушки дремала Жаклин — сильная личность и талантливый художник. И, казалось, именно ее разглядел несуразный старичок. Своим замечанием о Лувре он неосознанно обидел непризнанного творца.

«Значит, — думала Жаклин, — меня высмеивают из зависти».

Внутри вспыхнула искорка злости, но тут же погасла. Жаклин все еще не хотелось поддакивать старичку. Как бы Альбер ни пытался, но к себе он не располагал.

— Ну, что? Купите краски? — спросил Альбер, и его глаза на миг почернели. Белок исчез, но девушка смотрела на краски, поэтому не заметила темный взгляд. — Уверяю, вы не пожалеете.
 
Жаклин на ощупь пересчитала все деньги, которые лежали на дне кармана плаща. Хватало всего на маленький тюбик. Но, купив его, ей бы пришлось пожертвовать лекарством для матери.
Заметив растерянность девушки, Альбер подошел к ней ближе. В руках старичок держал тюбик с оттенком «Сепия».
— Я могу дать краску в долг, — прошептал он и вдруг перешел на «ты», словно пару секунд назад они с Жаклин стали приятелями, — расплатишься потом.

— Не нужно, — Жаклин попятилась назад, чувствуя, как ее бледное лицо начинает гореть. Она сразу представила, как уродливо это смотрится со стороны, и поджала пухлые губы. — Мне уже нужно идти, простите.

Жаклин выбежала из художественной лавки, которая еще несколько минут назад так манила к себе, и со злостью сжала руки в кулаки. Ненависть к себе заполнила девушку до краев — черное как смоль чувство убило весь внутренний свет.

«Беспомощная! Бедная!» — обзывала себя Жаклин, быстро шагая в сторону ближайшей аптеки. Ветер дул девушке в лицо, оставался красным поцелуем на щеках, а после окольцовывал все тело, забираясь под осенний плащ. Больше всего на свете Жаклин хотелось вернуться в художественную лавку и вырвать у неказистого продавца тюбик с краской «Сепия».

Девушку еще никогда не охватывало такое яростное желание начать что-то писать. И писать именно теми красками, что продавались в лавке «Эбер». Ее кроваво-красная вывеска манила девушку, как настоящая ворожея.

А вечером, когда Жаклин передавала врачу лекарства, вместе с прозрачными пузырьками она вытащила тюбик с краской «Сепия». Именно эту краску держал в руках Альбер — продавец из художественной лавки.

***
— Жаки, ты ведь рисуешь, правда? Твоя мама рассказала об этом.  Нарисуешь мой портрет? — восторженно    пробасил один из пациентов больницы, где лежала мать Жаклин. Мужчина болел раком легких и проходил плановое лечение химиотерапией. Ему было нестерпимо скучно, поэтому он развлекался всем, чем только можно: играл в шашки, читал высокоинтеллектуальные книги, беседовал на политические и социальные темы с другими пациентами и их посетителями. А когда он узнал, что у одной из его знакомой дочери рисует, им овладела «идея фикс» — повесить свой портрет в палате.

— Я с удовольствием, но у меня только один цвет краски и клочок бумаги, — вспомнила Жаклин о тюбике из лавки «Эбер», а потом виновато улыбнулась, глядя на мужчину в махровом халате кислотно-оранжевого цвета. — Я не уверена, что выйдет что-то хорошее.

— Клочок? — пациент на минуту поник. Мечты о настенном портрете превратились в прах. — Хотя какая разница! Рисуй. Будет на память родным.

— Хорошо, — скорее самой себе, а не мужчине прошептала Жаклин. Она сомневалась: предчувствие подсказывало ей, что не стоит браться за эту работу. Что-то грызло и ломало ее, когда девушка смотрела на счастливое лицо человека, просьбу которого согласилась выполнить.

Работа над портретом больного заняла больше сил, чем планировала потратить Жаклин. Еще в самом начале, когда девушка взяла тюбик с краской и откупорила крышку, по ее телу пробежала волна мурашек. Эта волна напоминала стаю черных жуков, которые забрались под кожу: сначала они коснулись шеи Жаклин, потом спустились по косточкам позвоночника до поясницы.

Но самое необычное произошло, когда девушка начала рисовать. Только Жаклин дотронулась тоненькой кистью до клочка бумаги, ее легкие сцепило в тугой узел, а через какое-то время из нутра, как черный ворон, вырвался сдавленный кашель — такой, как у больного раком.

«Нужно нормально поесть. Кажется, от недоедания у меня помутился рассудок. Какой еще рак легких?! Просто простудилась», — думала Жаклин, дописывая портрет.

— Готово, — произнесла художница, а после тяжело вздохнула, будто бы последние два часа разгружала вагоны. На ее лбу даже выступили капельки пота.

Но, несмотря на тяжелую работу, результат превзошел все ожидания Жаклин. Под воздействием вдохновения девушка нарисовала мужчину здоровым: с румянцем на щеках, в кресле-качалке и в светло-бежевом халате. Он читал книгу и мечтательно улыбался. Жаклин нарисовала пациенту и волосы, которых в реальности уже давно не было. На рисунке девушка изобразила их густыми, волнистыми. Рисуя, она чувствовала кончиками пальцев их мягкость и послушность.

Невесомые мазки и точные линии говорили о сильной руке художницы, о ее желании оставить след в мире с помощью своих работ. Внешняя неуверенность Жаклин шла вразрез с ее внутренней силой.

***
Следующим вечером Жаклин снова пришла к матери. Пока она заполняла документы на дежурство, мимо прошли две медсестры. Они обсуждали пациента, которого прошлым вечером рисовала девушка. Как поняла Жаклин, его выписали из больницы.

— Нет, ну ты представляешь, — услышала Жаклин голос одной из медсестер, — сегодня МРТ показал, что он полностью здоров.
— Быть такого не может, — хмыкнула вторая.
— Когда я узнала новость от его лечащего врача, тоже не поверила. Только потом посмотрела снимок. Легкие как у новорожденного. Пациента выписали сегодня в четыре.

Жаклин посмотрела на настенные часы. Они показывали без двух минут пять.
— Невероятно, — прошептала девушка, чувствуя, как по телу пробежал холодок.

Весь следующий вечер Жаклин ходила сама не своя: у нее кружилась голова, пропали все силы. В девушке словно сидел червяк. Он пожирал ее энергию, разрастался в объемах и готовился вот- вот разорвать на куски хрупкое тело «хозяйки». Жаклин всегда чувствовала опустошенность, когда заканчивала рисовать чей-то портрет. Она часто шутила, что вместе с красками на холстах запечатлевает частицу своей души. Но в этот раз все было иначе. Не только усталость и недомогание свалились на хрупкие плечи Жаклин. Расчесываясь перед сном, девушка заметила, что у нее с головы выпал большой клок волос. На маленькой и худенькой ладошке Жаклин он походил на огромного паука, который в любой момент мог напасть и вгрызться в ее бледную кожу.

— И это переживем, — самой себе пробубнила Жаклин, выкидывая волосы в урну.

***
— Жаки, я слышал, что ты нарисовала нашего интеллигента. Не могла бы и меня? — пока Жаклин сидела у спящей мамы, к ней на инвалидной коляске подъехал знакомый бельгиец — пациент из отделения лечения опорно-двигательного аппарата. Юноша не ходил: у него с детства была спинная мышечная атрофия. В больнице он лежал из-за плановых осмотров и поддерживающих процедур. — Нарисуй меня здоровым, а? Это ведь так здорово! Мне очень понравилось твое видение больных.
— Я не уверена, что смогу нарисовать тебя без коляски. В живописи всегда есть место случайности, — вздохнула Жаклин, глядя в молящие глаза юноши. Да и время для рисования он выбрал неподходящее: оставалась всего пара минут до отбоя. — Понимаешь, все зависит от настроения и картинки, которую я вижу в голове. Если болезнь будет перевешивать, я не смогу представить тебя здоровым.

Произнеся эти слова, Жаклин опустила взгляд, а руки по привычке засунула в карманы плаща, который еще не успела снять. Пальцы тут же нащупали гладкий тюбик краски цвета «Сепия» — цвета, который подходил для всего и для всех. Универсальный, архаичный, живой. Следом она нащупала в кармане тоненькую кисточку. Жаклин всегда носила ее с собой. На всякий случай. Расстаться с ней означало предать себя.

— Хорошо, я попробую, — как по приказу сдалась девушка.
Они договорились встретиться через час после отбоя. Жаклин невесомо прошла в палату к юноше, где он лежал. Там были и другие больные — мужчина и два сверстника. Чтобы не мешать им, бельгиец включил ночник, и художница принялась за работу. Сначала она нарисовала юношу схематично: линии головы, плеч, туловища.

Когда дошла до ног, приостановилась, задумалась. На какое-то время Жаклин ушла в себя, а потом резко и быстро начала рисовать юноше здоровые ноги. Она почти не дышала, на ее лбу выступила капелька пота, волосы то и дело непослушно свисали вниз, мешая писать. Отбрасывая их, Жаклин рисовала в безумии. Казалось, она пытается заточить в картину саму себя, всю свою суть, все свои желания стремления и страхи. Она настолько ушла в процесс, что не сразу заметила первые лучи солнца, которые проникли в палату. Когда работа завершилась, Жаклин откинулась на спинку стула и почувствовала, как немеют на ногах кончики пальцев. Сначала слева, потом справа. Ощущение было неприятное, болезненное и даже мерзкое, но девушка проигнорировала его. Все свое внимание она посвятила рисунку инвалида: юноша на нем стоял на здоровых ногах и заливисто смеялся, хватаясь руками за живот. Жаклин даже поежилась. Рисунок получился реальным. Переведя взгляд на бельгийца, который сидел перед ней в инвалидном кресле, она вдруг поняла, что это он – подделка, горькая копия.

Настоящего юношу она запечатлела на бумаге. Бельгийца выписали на следующий день. Юношу обсуждали все: и медсестры, и врачи, даже родственники пациентов не могли удержаться от возможности посудачить. Он стал ходячим.
Когда об этом узнала Жаклин, тело ее похолодело, а большой палец правой ноги перестал двигаться, чувствовать. Он съежился, скривился, приобрел совсем не ту форму, что у здоровых людей, будто бы часть болезни бельгийца каким-то образом передалась художнице.

***
Жаклин шла по зимней улице, морщась от холода и слякоти. В Париже стояла отвратительная погода: в лицо лупил мокрый снег, а влажную кожу обдавал северный ветер. Жаклин направлялась в художественную лавку «Эбер», спустив черную вязаную шапочку почти до самой переносицы.

Когда Жаклин зашла в лавку, в ней, как и в первый раз, никого не оказалось. В помещении витал все тот же до боли знакомый запах растворителя, красок и новых холстов.

Девушка подошла к стенду с красками и взяла в руки первый попавшийся тюбик. В прошлый раз она не решилась прикоснуться к ним, но за неделю ее отношение к дорогим инструментам полностью изменилось.

— Хотите приобрести, юная леди? — послышалась за спиной до боли знакомый голос и обращение.
Жаклин повернулась на звук и увидела все того же несуразного седого старичка в черной одежде.
— Вы помните меня? — немедля, спросила Жаклин. — Я приходила к вам неделю назад. Вы каким-то образом подкинули мне тюбик с краской…

Старик хитро прищурил глаза, рассматривая девушку. В отличие от их первой встречи, Жаклин явно изменилась: стала бледнее, похудела на несколько килограммов, под ее глазами пролегли большие синяки, а руки била сильная дрожь, как во время истерики.

Приняв молчание за ответ, Жаклин продолжила. Она говорила быстро, время от времени задыхаясь, словно кто-то перекрывал ей кислород.
— Что со мной происходит?
Когда я использую вашу краску, она очень странно на меня действует. Она истощает. Сегодня я еле встала с кровати, чтобы прийти к вам. Я не могу ухаживать за матерью, я ничего не могу! Лишь рисовать. Только когда я беру в руки кисть, чувствую жизнь!

Последнюю фразу Жаклин выкрикнула в бреду и замолчала. Она сохраняла тишину несколько минут, а после ее одолело отчаяние.

— Что со мной? — девушка резко сдернула с головы шапку, обнажив лысую голову.

Жаклин глубоко дышала, глядя на старичка остекленевшим взглядом. Тот стоял как ни в чем не бывало. Даже бровью не повел, когда девушка сняла уголовной убор.

— Сядь, — приказал Альбер и указал на стул, который внезапно появился рядом с Жаклин. Предмет мебели словно вырос из-под земли.
 

Опешив, девушка села и с силой сжала в руке черную шапку. Она больше не испытывая перед Альбером страха или смущения, как в их первую встречу. На смену этим чувствам пришла злость. Она смертельным вирусом распространялась по организму девушки, уничтожая его. Медленно. Секунда за секундой. Мучая. Издеваясь. Хищно смеясь.

— Что вы сделали со мной?
— То, что ты хотела, — пожал плечами Альбер и сел на противоположный стул, глядя на Жаклин в упор. Он говорил будничным тоном, словно они с девушкой обсуждали меню семейного ужина. — Я исполнил твои желания. Ты хотела краски? Я тебе их подарил. Желала создавать удивительные картины? Создаешь. Хотела помогать людям? Помогаешь. Разве не об этом ты всегда мечтала? Ах да, есть еще одна мечта, еще более значимая, чем предыдущие... Собственная выставка?
— Я не просила вас об этом, — без эмоций прошептала Жаклин.
— Я не просила вас о таких способностях. Да, я лечу людей, рисуя их, но вместе с этим болею сама.

— Не совсем. Ты не забираешь болезни себе, ты всего лишь чувствуешь их. Это — физическая эмпатия. У тебя нет рака, просто волосы выпали, как после химиотерапии. Ты не парализована, только палец на ноге не двигается. Ты не в депрессии, это всего лишь внешняя оболочка. Внутри у тебя до сих пор светит солнце. Ты не больна. Продолжать?

— Не нужно, — прошипела Жаклин, а после закашляла, сотрясая окна. Когда кашель прекратился, она подняла глаза на Альбера. — Что мне делать? Я не могу не рисовать. Сначала отказываюсь, но потом все равно соглашаюсь. Что-то не дает мне отложить кисти и краски в сторону. И особенно теперь, когда я знаю, что в моих руках человеческие жизни! Как можно оставаться равнодушной к тем, кто умирает?! Но я не могу так жить, не могу!

— А ты заметила, как сильно изменились твои картины? Да с них же смотрит настоящий человек! С душой, мыслями, чувствами, идеями! Разве тебе не нравится это? Разве ты не приходишь в щенячий восторг, когда глядишь на свою работу и понимаешь, что она в разы лучше оригинала? Все дело в тебе! Из-за нищеты, из-за боли и страданий ты видишь этот мир в других тонах. Внешне очень уязвима, а внутри сильнее горной скалы. Ты невероятный человек, Жаклин. В тебе есть то, чего нет в остальных, а благодаря этому ты можешь делать больше, намного больше.

Девушка не моргая смотрела в пол. Слова Альбера эхом отзывались у нее в голове, но она не чувствовала силы понять их смысла. Пыталась зацепиться за уходящий вдаль поезд, но ничего не выходило: он отдалялся с каждой секундой все дальше и дальше от худенькой фигурки.

— У меня есть к тебе предложение. Я исполню твою мечту: твоя мать выздоровеет, а ты станешь признанным художником. Единственное, будешь должна рисовать для меня особенные картины.

Жаклин резко подняла голову и пристально взглянула на старичка. Он разглядывал ногти на руках, словно общался с ними, а не с художницей.

«Кто ты такой? — онемев, подумала девушка. — Откуда ты знаешь мою мать?»

— Я сама помогу матери. Теперь точно знаю, что краски творят чудеса. Я нарисую ее здоровой!
— Э, нет. Не все так просто. Есть один нюанс: родного человека ты должна рисовать моими кисточками. Разве ты уже не пробовала рисовать мать? И как? Получилось?

Жаклин молчала. Да, заподозрив, что краски волшебные, девушка уже рисовала маму. Но ничего не произошло. Все осталось на своих местах.

— Ну вот, давай снова перейдем к моему предложению. В картинах не будет ничего сложного. Я уверен, справишься. Ты умеешь видеть в человеке душу и, смешивая ее со своей любовью, выплескивать в невероятные произведения, наделенные силой. И мне нужна эта сила, Жаклин, — сладко процедил Альбер. — Но ты не думай, я тебя не обижу. За свою неоценимую работу ты станешь знаменита и забудешь бедность.

Старичок плотоядно улыбнулся, обнажая зубы. Жаклин передернуло. Она увидела у Альбера белоснежные клыки по бокам челюсти. С их появлением лицо неказистого старичка стало выразительнее, сильнее. К нему больше не подходило определение «беспомощный».

— Нет, я не хочу этого, — мотая головой в разные стороны, Жаклин стала медленно подниматься со стула. Предчувствие подсказывало ей, что просьба Альбера — это не акт доброты. Скорее наоборот. — Не хочу!
— А чего ты хочешь?
— Уйти отсюда, — выдохнула Жаклин, пятясь назад. — Вы — сумасшедший!
Альбер засмеялся. Художественная лавка наполнилась нечеловеческими всхлипами, визжанием и свирепым грохотом. Один звук сменялся другим, скручивая внутренние органы Жаклин морским узлом. Не понимая, что происходит, девушка выбежала из лавки. Смех демона преследовал ее еще очень долго.

***
Жаклин забежала в больницу и огляделась по сторонам в поисках юноши с лейкемией, которого она рисовала сегодняшним утром. Он любил сидеть в холле и беззаботно болтать с медсестрами. Девушка хотела поговорить с ним, узнать, как его самочувствие, выздоравливает ли он.
Но Жаклин не успела найти больного. Навстречу обеспокоенной девушке выбежала перепуганная медсестра.

— Срочно! Вашей маме плохо!
А дальше — туман, пустота и непонимание происходящего. Девушка нырнула рукой в карман за тюбиком краски, но в голове прозвучал голос Альбера: «Для спасения мамы тебе нужны мои кисточки».

Вокруг все перемешалось, медсестры что-то говорили, в ушах визжал демон, а Жаклин стояла посреди больницы, чувствуя, будто сжимается до объема улитки.
Вместо того, чтобы отправиться в палату к матери, Жаклин сорвалась с места и выбежала из больницы, не видя перед собой дороги. Машины засвистели шинами, когда перед ними неожиданно появилась худощавая бледная девушка. Она больше напоминала призрака, но никак не здорового человека.

Преодолев квартал, Жаклин остановилась, тяжело и глубоко дыша. Грудную клетку сдавило от боли до истошного крика, как если бы в легкие засунули дрель и включили ее на полную мощность. Жаклин совсем обессилела, а время поджимало. Она понимала, что ей необходимо достать кисточки сию же секунду, чтобы успеть вернуться в больницу, найти любой лист бумаги и начать творить в порыве страсти, лишь бы спасти маму.

Темные силы надавили на больное, наблюдая, что будет делать беспомощная девушка, в руках которой только одно оружие — краски и кисточки из художественной лавки.

Но когда Жаклин оказалась на знакомой улице и, не глядя на вывеску, забежала в помещение, распахнув и чуть не разбив стеклянную дверь, она попала в незнакомый магазин. За его прилавком стояла миловидная блондинка. Продавщица раскладывала кисточки по прозрачным контейнерам и весело напевала какую-то песенку. Когда раздался грохот, а вместе с ним в лавку вихрем влетела Жаклин, блондинка удивленно подняла на нее голубые глаза.
— С вами все хорошо?
— Где старик? — выкрикнула Жаклин, задыхаясь. Церемониться не было времени. Девушке стало плевать на тон голоса и воспитание. Последнее, о чем она думала, так это о своей манере разговора с незнакомыми людьми.

— Какой старик? — лицо продавщицы еще больше вытянулось от удивления.
— Ну, такой... такой странный. Он седой, — пытаясь вспомнить облик Альбера, тараторила Жаклин. — Он носит черную одежду, а еще хромает!

— Девушка, успокойтесь, вам нужно воды? — обеспокоенно спросила блондинка. — Сейчас моя коллега принесет вам...

Не дослушав, Жаклин выбежала из лавки и посмотрела на вывеску. Художественная лавка
«Китти».

Истошный крик боли вырвался из нутра Жаклин. Все смешалось: мысли, воспоминания, лица больных людей. Девушка упала на колени, чувствуя, как ее разрывает на части. Что-то липкое росло у нее в душе. Что-то инородное и противное.
 

«Отчаяние, которое появилось на почве надежды, может нанести человеку такую же рану, как мастерки заточенный нож», — в бреду подумала художница.

— Пожалуйста! — завопила Жаклин. — Я согласна! Я согласна подчиниться тебе! Только впусти!
Стоило ей произнести эти слова, как грянул гром. Он словно разломал землю пополам, пуская в мир что-то склизкое и свирепое. «Китти» со скрежетом стал разрываться на части, как яйцо динозавра. Старая вывеска упала, розовая штукатурка осыпалась, а вместо нее появилась художественная лавка «Эбер». Кроваво-красная, манящая и таинственная. А потом раздался скрип. Стеклянная дверь медленно открылась. В лавке горел тусклый свет ночника.

Жаклин поднялась с колен и на трясущихся ногах, как загипнотизированная, пошла на звон дверного колокольчика.

Альбер сидел за прилавком и беззаботно читал книгу. Когда Жаклин переступила порог, он сухо спросил, не поднимая на нее взгляда:
— Ты согласна?
Сердце Жаклин гремело, как тысячи запущенных в космос ракет. Художница в дурмане смотрела на Альбера, понимая, что он — ее последняя надежда.

Отчаяние победило страх. Оно лишило девушку собственного «Я».
— Спасите мою мать, — прошептала Жаклин. Альбер засмеялся. И снова лавку заполнил визг, грохот, странные кряхтения. Только теперь девушка не испугалась. Она лишь задумалась.

«В любом случае, он увидел во мне меня, а не ту копию, которой я представлялась», — успокаивала себя Жаклин. Никто, ни одна живая душа не верила в ее способности и талант. Только Альбер, неживое существо, говорил с ней настоящей. С первой встречи и до этого дня.

— Что я должна сделать? — спросила Жаклин.
Альбер поднял на нее черные глаза и сладко ухмыльнулся. 
— Рисовать, — он пожал плечами. — Рисовать картины, которые будут высасывать из людей их энергию. Посмотри по сторонам! Разве ты не видишь? Краски, кисточки, карандаши, палитры. Все это — инструменты для гипноза. Сильного, непреодолимого, вечного… Хочешь спросить, почему я выбрал именно тебя? Можешь снять корону — ты не одна. Вас таких много. Все отчаянные и талантливые художники в какой-то момент становились безумно знаменитыми. Думаешь, просто так? Воля случая? Судьба?
Альбер вновь засмеялся, но уже откинув голову назад. Ему явно не было настолько смешно, насколько он это показывал.
— Они все работали со мной. Они создавали шедевры, становились знаменитыми, получали все, что хотели, а главное — энергию людей. Такую чистую, искреннюю, настоящую. Ты когда-нибудь ходила на выставки? Видела, какие глубокие и загипнотизированные взгляды у посетителей? Как они стоят по нескольку минут то у одной, то у другой картины? Думаешь, это просто так? Отнюдь.
—    Я согласна, — выслушав старика, просипела Жаклин. — Что мне нужно подписать? Какой договор?
—    Люди! — с брезгливостью выплюнул Альбер. — Вечно вам что-то нужно подписывать! Не подписали, то значит все, можно нарушать договоренности, можно рассказывать секреты, если пообещал молчать о них. Вы сдерживаете слово только тогда, когда оно подписано в государственных органах. Запомни, юная леди, — Альбер встал из-за прилавка, обогнул его и впритык подошел к Жаклин. – Произнесенное обещание намного сильнее документов. Бумагу можно порвать, сжечь, выбросить, представить, что ее не существовало. Со словом так не пройдет. Его не вернешь и не сожжешь. Оно сильнее огня, воды, ветра и человеческих поступков.

Жаклин замялась. Ее зрачки забегали, а руки стали потеть. Она вдруг осознала, что осталась на перепутье двух дорог. И обе вели в черную бездну. Девушке предстояло либо лишиться матери, либо души, что означало почти одно и то же.

Сжав в руки в кулаки, Жаклин прошептала:
— Я согласна, — собственный голос показался ей чужим. Она съежилась телом, но лицо осталось беспристрастным, холодным.

Альбер хищно улыбнулся, а после открыл ящик стола и достал оттуда три кисточки разной толщины, краски и палитру.
— Холст сзади тебя. Рисуй портрет матери.
— Сказал он и растворился.
Сделка состоялась.
Без лишних слов Жаклин взяла все со стола, подошла к большому холсту и начала рисовать. Сначала она ничего не чувствовала: болезнь матери не касалась ее. Если раньше девушка сразу сталкивалась с недугами больных один на один, то сейчас все происходило совершенно по-другому. Обрадовавшись, Жаклин рисовала рьяно, вспоминая все мелкие детали лица матери, делая с помощью этого из рисунка живого человека. На портрете женщина смеялась, держа в руке корзинку с яблоками. Воспоминание из детства. Урожай. Счастье. Жаклин 8 лет.
Мазок. Еще мазок. Руки Жаклин стали дрожать, когда она нарисовала почти половину. Через тело пропустили ток, а потом снова оставили в покое.
Девушка отдавала портрету всю себя.

Когда портрет был завершен, Жаклин вдруг почувствовала, что у нее дрожат руки и ноги. Девушка упала на пол. Последнее, что она видела — блеклый свет ночника и картину. Мать смотрела на нее с холста и улыбалась. Здоровый румянец сделал ее настоящей красавицей.
Закрывая глаза, художница знала: завтра ее жизнь изменится навсегда. Она станет инструментом в руках у злодея.
Но можно ли снять проклятие? Можно ли получить свободу?
Альбер, который сидел в своем кабинете, ухмыльнулся: «Можно. Но тебе, юная леди, не обязательно об этом знать».

рисунки Лилии Косолаповой