Вячеслав Баширов. Светло и холодно

 

Вячеслав Баширов. Родился в Казани 25 февраля 1950 года. Закончил мехмат Казанского государственного университета (1972) и Высшие литературные курсы при Литинституте им. Горького (1987). Писал, переводил, был членом Союза писателей СССР. Автор книг стихов «Время и полдень» (Казань, 1981), «Река» (Казань, 1985), «Целый день» (Казань, 1989), «Остров» (в сборнике «Ночной разговор»; Казань, 1993), «Русская баня» (Иерусалим, 1995), книги переводов, в основном, с татарского, а также детских книг, изданных в Казани и Москве. Публиковался в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Юность», «Эмигрантская лира», «Сетевая словесность», «45-я параллель», «Зарубежные задворки». Живёт в Израиле (Нетания).

 

* * *

 

          Я никому не должен ничего                                 

                      Сергей Малышев

          

Засыпай, ни о чём не думай,

ни похмелья не будет, ни

боли в сердце, проснёшься юный,

на холодной заре усни,

 

ты не будешь больным и старым,

не вернёшься в привычный ад,

белокрылые санитары

унесут тебя в светлый сад,

 

где поют на деревьях птицы

и звенит по камням ручей,

где никто никому не снится

и никто никому ничей,

 

небо синее безмятежно,

облака уплывают вдаль,

беспечально и безнадежно,

никому никого не жаль.

           

* * *

 

Светло и холодно. Высокий потолок

Расколот трещиной неторопливой.

Окно распахнуто. Единственный листок

В окно слетает с ветки тополиной.

 

Светло и холодно. И с запахом лекарств

Мешается осенних яблок запах.

Окно распахнуто для ветра и листка,

Которому в прозрачном небе зябко.

 

Светло и холодно, и медленно звенят

В блестящей белой раковине капли.

Светло и холодно, как будто бы меня

Пришли светло и холодно оплакать.

 

Окно распахнуто. Высокий небосвод

Ветвями тополиными расколот.

Холодным светом пустота зовёт.

Но как оставить этот светлый холод.

 

* * *

 

...потому что теперь ты всего лишь слова о тебе,

без начала бессвязное и без конца бормотанье,

увязанье в словах, в молотьбе языка, городьбе

вавилонов пустых, языка, мотылька трепетанье,

глоссолалия, речи на птичьем твоём языке,

на току глухарином, толкующем о бестолковом,

о сыпучем песке, о летящем по ветру листке,   

стрекозином твоём, слюдяном ветерке мотыльковом,

на бессмысленном, на бессловесном таком сквозняке,

на трепещущем, тающем, в щелях забора свистящем,

на ничьём языке о такой леденящей тоске,

о глядящей сквозь окна покинутой на зиму дачи…

 

* * *

                                         

Алику Вайндинеру

 

Нам было по четырнадцать в то лето,

мы брали у соседа лодку с зыбкой,

в те времена ещё не браконьерской,

и на рыбалку плыли поутру

 

и проходили мимо неглубоких

заливчиков, мысков, пустынных пляжей,

затонов, где туман ещё клубился,

заросших тальниками островков.

 

Мотор стационарный слабосильный

покашливал негромко и солидно,

вода жгутами за бортом свивалась,

за нами небольшая шла волна,

 

покуда утро медленное длилось,

туманная развеивалась дымка,

когда ещё невидимое солнце

уже подсвечивало облака.

Вот так бы плыть и плыть, куда, не важно,

лениво развалившись на скамейке,

попыхивая нагло папиросой,

украденной из пиджака отца,

 

или ладонью, как веслом, табаня,

глядеть на убегающие струи,

такое утро долгое, такая

свобода, лето, тёмная вода!

 

Вот так бы уплывать, глядеть, как Волга

течёт сквозь растопыренные пальцы,

покуда лето медленное длится,

и убегает долгая река.

 

ПОСРЕДИ РЕКИ

 

1. лодка

 

мальчишка на фарватере ночном

в слезах дрожат огни береговые

он плачет без причины ни о чём

и утирает капли дождевые

 

озябший одинокий под дождём

один по-настоящему впервые

он плачет оттого что а потом

и он умрёт и все умрут живые

 

мальчишка в лодке посреди реки

он плачет оттого что так недолги

так одиноки так невелики

 

дождь не кончается темно и только

рассеивая льдистые иголки

на берегу мерцают огоньки

 

2. баржа

 

свирепым взглядом носовых огней

нацелена в него неумолимо

внезапно и уже непоправимо

из тьмы возникла темноты черней

 

куда грести судьба неотвратима

она слепа не разминуться с ней

в него вонзая бельма фонарей

надвинулась и прошумела мимо

 

он выдохнув весь воздух не дыша

всем запоздалым страхом оглянулся

мигнула самоходная баржа

 

и в дождь ушла от крика задохнулся

и замирая медленно кружа

восторженная падала душа

 

3. остров

 

он не заметил как прошли минуты

или часы как потерял весло

сидел в оцепенении покуда

небыстрое течение несло

 

куда откуда всё давно прошло

восторг и страх и дуновенье чуда

дождь не кончается уже тепло

как будто начинается простуда

 

один в ночи на всей большой реке

на узком плоском волжском островке

один где ни огня ни человека

 

он ждёт без нетерпенья рассветёт

и кто-нибудь найдёт его он ждёт

и смотрит на невидимую реку
 

* * *

 

Решил он, ступив за порог,

что всё начинается снова,

от губ отлетевший парок

отлился в морозное слово,

 

звучащее нотою ля,

для слуха соседа глухого,

и ветер, позёмкой пыля,

смахнул это звонкое слово,

 

так блямкнуло и унесло

порывом студёного ветра,

подумалось: время ушло,

вот так и дела человека,

 

в снегу остаются следы,

следы заметаются снегом,

и снег улетает, как дым,

сметённый метельным набегом,

 

бесспорно, наверное, так,

какая глубока… споткнулся,

и сделал решительный шаг,

и облачком белым взругнулся,

 

и бросил взыскующий взгляд

прищурившись от недоверья,

какие-то тени летят

туда, где чернеют деревья,

 

а может быть, черти спьяна

волосья дерут друг у дружки,

братва, это что за страна,

да кто ж её выдумал, Пушкин?

 

так злится и воет метель

и носятся бесы галопом,

что хочется грубо отсель

грозить неразумным европам,

 

швыряется снегом зима

позёмкою крутит, и снова...

подумалось: вот кутерьма,

такое татарское слово,

 

а что оно значит, и что

имеет значенье на свете,

тем более в части шестой,

где крутит всё время и вертит,

 

где кружится, вьюжится дым

над всею великой замятней,

и хочется крикнуть: кильдым,

тем яростней, чем непонятней,

 

внезапно сомненье прошло,

и в гулкой башке прозвенело,

как будто ледышкой в стекло,

тогда дерзновенно и смело

 

он бросил окурок на снег

решительным жестом героя,

такой уж он был человек,

особенно зимней порою.

 

 

* * *

                                         

Яну Шраеру

 

Я гуляю по осеннему посёлку,

потому что меньше куришь на прогулке,

в закоулки захожу, опять на Волгу,

в набежавшую волну швырять окурки.

 

Только здесь не раздаётся эта песня,

что у нас зовётся песней в день зарплаты.

Тошновато отчего-то, сердцу тесно,

это, видимо, погода виновата,

 

что, гуляя по осеннему посёлку,

где родился, как ни странно, я когда-то,

ничему не умиляюсь, ни вот столько,

ни берёзкам, ни родному с детства мату,

 

безыскусному, как местные красоты,

поселковые, но городского типа.

Выдь на Волгу... выхожу, гляжу на воды,

то ли старости предвестье, то ли гриппа.

 

На бревне сижу, плевать хотел на волны,

привязавшуюся фразу повторяю.

За одной волной другая пену, словно

после приступа падучей, утирает.

 

Я гуляю по родимому посёлку,

неприглядна ненаглядная сторонка,

на асфальте от бутылок битых стёкла,

вот и всё, что здесь блестяще, всё, что звонко.

 

И наверно, чтоб себя так одиноко

я не чувствовал на этом сером свете,

то виденья выдувает на дорогу,

то уносит их к чертям собачьим ветер.

 

Дух мятежный, на сыром ветру качаясь,

на любом углу встречается, возможно,

тот же самый...что он воет?.. откупаюсь

сигаретой сыроватой. Что так тошно

 

мне в посёлке грязноватом?.. то отпустит,

то как будто бы последнюю заначку

зажимает... не испытываю грусти,

сожалею, опустеет скоро пачка.

 

То ли бе́з толку хожу, то ли без то́лку,

то ли на́ воду гляжу, то ли на во́ду.

Выдь на Волгу, повторяю, выдь на Волгу!..

и хотелось бы повыть, да неохота.

 

Негде взгляду задержаться до Услона,

кроме плоских островков с песочком белым,

с тальником, уже не чересчур зелёным,

с молодым, на берег выброшенным телом,

 

нет, с бревном, от связки плотовой отставшим,

нет, с окурком, напоследок дошипевшим

о нестрашном, пшик и нету, о пустяшном,

о, не стоит сокрушаться неуспевшим...

 

«И забор...» – Уже ты здесь, мой демон местный,

«За аборт её бросает...» – Ах ты рожа!

Ну давай повоем вместе, жизнь чудесна!

«В набежавшую волну...» – Теперь похоже...

 

* * *

 

Еле слышные звуки жалобные в ночи,

это звери ночные воют, а может плачут,

прошепчи: замолчите, не топай ногой, не кричи,

и они затихнут, они ничего не значат,

это только огни, блуждающие огни,

где-то там далеко таинственные мерцают,

не гони их рукою, просто мгновенье сморгни,

и они улетят, погаснут, они растают,

это страх, он стоит за спиной в кустах,

не оглядывайся, ни ветвей, ни листьев не трогай,

это просто не здесь, это где-то в других мирах,

там, где маленький, испуганный, одинокий

просыпаешься оттого что кто-то рядом вздохнул,

кто-то шумный вспорхнул с потревоженных ветром веток,

это ветер холодный вдруг занавеской взмахнул,

распахнул окно из мира другого в этот...

  

* * *

 

Тупо на поезде едешь из норда какого-то веста,

типа какую-то замысловатую хрень привезти,

чтобы приляпать её, драгоценную, вместо

штуки такой же другой, и не позже, допустим, шести,

самое крайнее, без девятнадцати двадцать,

выйти на станции главной, она ниоткуда видна,

там, в полусне или ближе, нельзя от него оторваться,

от бестолково-логичного, мутно-подробного сна,

стук-перестук, спотыкаясь на стыках, колёса

крутятся снокилометрами тусклой такой маеты,

вдруг, ниоткуда возьмись, выбегают весёлые сосны,

скачут столбы и сигают с обрыва мосты,

ветер полынный влетает в счастливое детство,

поезд и есть это счастье, гляди, уплывает весна,

вот и река, это сон про счастливое бегство,

летний полуденный ветер блаженного сна,  

там, над обрывом, огнём золотым облитые,

круто взмывая и вниз обрываясь с крутизн,

жарко горят, не сгорая, стрижи золотые,

жизнь это сон, это жизнь, это сон, это жизнь.

 

* * *

 

кругом стояли времена и нравы

бутылочного мутного стекла

впадая влево выпадая вправо

река времён тем временем текла

 

там было солнечно и днём и ночью

ещё никто оттуда не сбежал

толпились долболюбы в средоточье

столбы и надолбы по рубежам

 

там на стеклянных полках деревянных

стояли оловянные полки

дозорных наших злобных здоровенных

позорные боялись слабаки

 

родная наливала деткам водки

чужая тётка столько не нальёт

и мы глушили горькую в три глотки

и били в бубен и лупили влёт

 

экскурсии водила в кремлеторий

у красной у кирпичной у стены

издалека тоскуют по которой

пропащие блудливые сыны

 

столичных гнёзд рубиновые гвозди

вонзались в заскорузлые зрачки

и всё росли солёные как грузди

ядрёные как скользкие сморчки

 

когда по колобродью-конотопью

одной шестой поверхности сухой

по криворожью да по голожопью

шатался ветер как мужик бухой

 

где посреди шести бескрайних соток

торчал нужник с оторванной доской

там обретал хозяин и работник

обещанные волю и покой

 

зачем ты нам показывала кукиш

и куксилась при виде скучных рож

мы знали что любви такой не купишь

не накось выкусишь и не пропьёшь

* * *

 

Мы ещё далеко, мы себе не видны,

мы ещё далеко на себя не похожи,

глухомании наши ещё не слышны,

по бескрайнему топаем пустопорожью.

 

Никогда-нибудь там, в никакой никогде

никому ничего, может быть, повезёт нам,

и научимся плавать в небесной воде,

за гори синим пламенем, за горизонтом.

 

Мы глядели в колодец, мы дули в трубу,

нас ещё не узнали ещё не забыли,

не послали в судьбу, не заспали в гробу,

не засыпали чёрною небылью-былью.

 

Я печальный сказал: это тёмный вокзал,

это страшный портал в неизвестность, на это

я брутальный себе возразил: нету сил

возражать, ну какие мы на хрен поэты.

 

Ты сказала: да нет, это громы побед

и доспехи героев, горящие ало,

нам откроется свет, мы услышим ответ,

ты другая сказала: нас тут не стояло.

 

Для чего дураку на коротком веку

всё, что было обещано, было и сплыло,

не ложилось в строку, эта юность в соку

не простилась, ушла, позабыла, простила.

 

Ты меня позвала, я проснулся во сне,

это сон, это явь, это где-то на кромке,

как в текучей воде, там на дне, в глубине

проявляешься, словно в замедленной съёмке.

 

Мы игру называли высокой тоской,

второпях рассчитавшись на пятый-десятый.

Это ясный покой, это свет над рекой,

в облаках догорает закат розоватый.

 

Ты уснула со мной на поляне лесной,

это юности вкус на губах земляничный.

Это берег пустой, это море зимой,

это цвета застиранной, мятой, больничной...

 

* * *

 

Рустему Сабирову

 

В ночном глухом саду, который снится

неведомо кому, стояла тишь,

в живой листве не трепетала птица,

не копошилась в мёртвых листьях мышь,

 

в ночном саду, с лицом белее гипса,

стояла обнажённая с мечом

или веслом, ошибся сном, ушибся

плечом о ветку, и во сне чужом...

 

итак, в ночном саду, где не кончалось,

казалось, никогда в чужом бреду

не кончится, туманилось, качалось,

чуть брезжило в предутреннем саду,

 

в котором, как безглазые гадюки,

сплетались корни, корчились кусты,

корявые надламывались руки

и хари склабились из темноты,

 

в саду, где после исступлённой пьянки

зрак воспалённый продирал восток,

стояло утро, тёмное с изнанки,

откуда потаённый сквознячок...

 

туманилось, просвечивало, листья

ржавели, опадали, голый сук

торчал из синевы примитивиста,

качая солнце на ремне от брюк...

 

в саду стояло молодое утро,

холодное и чистое, как стыд,

здоровое, как гипсовая дура,

которая вон там, в углу стоит,

 

и старый белый пёс с лицом сатира

хвостом своим вопрос изображал:

быть может, всю живую прелесть мира

больным дыханьем кто-то надышал?