Грех непрощенный

ВСЮ НЕДЕЛЮ мела метель. Она накатывалась на таежный поселок небывалым снегопадом, перекрыла сотни верст вокруг, все пути и дороги, завалила дома по самые крыши, запаковала людей в четырех стенах. Все ждали весну, а тут «замартило» так, что света белого не взвидели и не могли выйти за порог. Но когда всё утихло, взялись за лопаты, начали прорывать траншеи от дома к дому, от улицы к улице, и тогда Анюта увидела, насколько глубоким и прозрачным бывает небо над головой, как блистают на ярком солнце снега и как хорошо, когда люди вокруг радостные, лица у них раскрасневшиеся, голоса звонкие.  И эти постоянные взмахи лопат, словно все взялись за вёсла и плывут по белым волнам навстречу весне.

Алёшка первым взобрался на снежную горку и закричал:

Вона! Что тут делается!..

И все ребятишки ринулись к нему. На широком снежном плато, окружённом высокими соснами, Анюта увидела смёрзшиеся снежные комочки со скрюченными птичьими лапками.

Подбирай! - скомандовал Алёшка, и все принялись собирать подбитых вьюгой воробьев, класть их за пазуху,   отогревать. Было радостно, когда вдруг заледенелый комочек начинал оживать, шевелиться возле твоей груди, проситься на волю.

Но не все воскресли, и тогда погибших птах торжественно хоронили в снегу и ставили на холмиках памятники из кедровых шишек. А у Анюты воробьишка отогрелся, ожил, зашевелил лапками. Когда она вынула его из-за пазухи и посадила на ладонь, он сперва замер от яркого света, потом поднялся на лапки, отряхнулся и вспорхнул. Усевшись на карниз ближнего дома, воробей звонко зачирикал, сообщив миру, что он “жив-жив!”

А у меня нет, - сказал Алёшка, с завистью глядя на воскресшую птаху Анюты. - Ты счастливая, - проговорил он и взял её за руку. И она не оторвала свою руку: казалось, так вот и надо стоять, когда ты счастливая и твой воробьишка ожил. А потом они пошли в клуб, куда еще до этой метели завезли фильм “Большой вальс” - о Штраусе. Его крутили здесь до войны, но тогда они с Алёшкой были «от горшка два вершка» и попасть в кино не смогли. Теперь они хотели наверстать упущенное…

Выйдя из клуба, они немного задержались, пропуская вперёд себя нетерпеливую публику, и пошли одни по глубокой траншее, напевая мотив штраусовского вальса, который сразу запомнился и будоражил воображение. Алёшка шел позади, но, когда траншея раздвинулась и стало в проходе просторнее, он взял Анюту под руку, как это делают поселковые кавалеры, и они, смеясь, пошли плечо к плечу…

Мать! - дрогнувшим голосом проговорила Анюта и прижалась спиной к снежкой стенке.

Навстречу им двигалась цепь людей, и луч фонарика пронизывал темноту, ощупывая тропинку.

Легкий говорок женщин перекрывал низкий грудной голос:

А моя-то коза уже ускакала!..

Круглый зайчик карманного фонарика пробежал было дальше, но вдруг, словно на что-то наткнувшись, подскочил, и луч света ударил в глаза. Анютка прикрылась от него варежкой, но тут, как взрыв, раздался чей-то звонкий голос:

А вот она, твоя коза, Кузьминишна!.. Да никак и хахаль с ней? Это  кто же такой?.. Ба, Лешка Восторов! Когда свадьбу-то играть?..

И долго еще слышался их веселый говорок, подогретый неожиданной встречей на узкой тропе… 

2

В прошлом году Анна Григорьевна навестила родные места, прожила в посёлке целую неделю, но всё гостевала в домах, где о ней ещё помнили. Так уж издревле здесь заведено: пока гость не обойдёт все дома, его не отпустят на станцию.

С матерью она провела всего лишь один вечер, а остальные - до конца недели - сидели за столом у сибирских хлебосолов. Зимние вечера наступали чуть ли не с полудня, и она так умаялась, что не могла больше ни пить, ни есть и чувствовала себя совершенно осовелой за столом, заваленным обильной едой, заставленным бутылками со всякими наливками и настойками.

В сплошном гуле захмелевших людей она уже не различала отдельно ничьих голосов и только думала о том, как выбраться незаметно из-за стола, уйти по-английски и скорее бы уж на станцию, сесть в поезд и отдохнуть в пути за всю эту тяжёлую неделю. Ничто её больше не удерживало в этом таёжном поселке. Казалось, она заехала куда-то на край земли, где родилась, росла, училась в школе какая-то Анюта. С каким-то Алёшкой они подбирали замёрзших воробьев, ходили в кино, на танцы, а потом он уехал в Новосибирск сдавать экзамены в институт и словно пропал. Сколько ученических тетрадей она извела на письма! Ни ответа, ни привета. А ведь был уговор: на веки вечные. И что-то сломалось тогда в ней: от горькой обиды она стала нелюдимой, скрытной, и трудно было узнать в ней ту Анюту, которую все привыкли видеть как свет в окошке...

За столом у Пеньковых стоял невообразимый гул. Захмелевший Николай пытался дотронуться до нее через стол, опрокидывая бутылки, и все кричал:

Хошь, Григорьевна, я тебе «Волгу» сварганю! За два счета!..

Сломаешь ты её, хворостинку, - обеспокоилась Авдотья Ивановна, видя, как Николай тянется к Анне.

Тихо, маманя! вскричал он. - Слово - олово!

Убери лапы-то, медведь! - вмешалась и Лизавета, сидевшая рядом с мужем.

Теща с женой на два фронта против меня, Григорьевна, - бросил Николай. - А ты их не слушай!

Да не надо мне никакой «Волги», - взмолилась Анна Григорьевна. - Что мне с ней делать-то?

Вот, антиллигенция! - взмахнул рукой Николай и разлил по столу вино. - Да тебе же её бантиком перевяжут и на блюдечке поднесут. А мне только поднажать - и за три месяца…

Под-на-жать! - передразнила мужа Лизавета. - Волос-то у тебя всего на одну драку осталось, герой!

Вот, - сказал, присмирев, Николай. - Кажный раз, после смены, поят меня, Григорьевна, молоком, а волос все в одно - летит. Едучая пыль в руднике… А сколь твой профессор загребает?

Да нет у нее никакого профессора, - вклинилась Авдотья Ивановна. - Вдовая она.

А мне- шесть кусков вынь и положь, - похвалялся Николай.

Ты бы, чем глупости говорить, угощал Анну Григорьевну. Вон - грибков пододвинь…

Гри-ибков! Что она, груздей не едала! Ты подсунь, маманя, ей черной икры. Она вон у тебя под локтем… На Волге, чай, грибы есть, а икра - только у нас, в тайге…

Она и не помнит, как выбралась из-за стола, вышла в просторные сени, облокотилась на подоконник. Над тайгой вставала полная луна, заливала окна молочно-белым светом, и на стекле тоже вырисовывались леса, скопированные с застывших под снегом кедров. В сенях стояла прохлада, и можно было отдышаться, освежить голову.

Ей хотелось постоять одной, прийти в себя, но скрипнула дверь,  и каким-то скользящим, неуверенным шагом подобралась к ней Авдотья Ивановна.

Накинь во шубейку, - заворковала она. - А то ненароком застынешь.

Спасибо, спасибо! - опередила её жест Анна Григорьевна. - Я сама…

Дай уж поухаживать. Как я тебя ждала-то, милая!

Ждали?

А как же! - и вдруг повалилась на колени.

Что с вами? - испугалась Анна Григорьевна.

-    Встаньте!

Нет-нет! - замахала руками Авдотья Ивановна. - Прости ты меня, грешную…

В чем вы передо мной виноваты? Что за комедия?

Не комедия, милая, - зашептала Авдотья Ивановна, поглядывая на дверь, - а жисть!

Анна Григорьевна насторожилась: «Что надо от нее этой старой женщине?»

Я ведь на почте тогда работала, помнишь? - подступила она вплотную. - Письма разносила.

Ну и что?

Как что? - изумилась Авдотья Ивановна. - Так ведь ваши-то договорённые письма с Алексеем через мои руки прошли! Мы их с Лизаветой все прочитали…

Анна Григорьевна отшатнулась и прислонилась к бревенчатой стене. Защищаясь, как от удара, она замахала руками:

Не надо! Не надо! Ради Бога…

Нет уж, я доскажу! - подступала к ней Авдотья Ивановна. - Мы их, стало быть, раскрывали, а Лизавета читала и обливалась горючими слезами… Ох, как она по Лексею убивалась! И письма-то ваши в печку, в огонь! Читает, плачет и жжёт . Плачет и жжёт…

Перестаньте! - закричала Анна Григорьевна и бросилась к двери.

Куда ты, Григорьевна! Стой!..

Не разбирая дороги, Анна бежала по пустым улицам поселка и опомнилась только возле родного дома. В комнате у матери все ещё горел свет…

Припав к калитке, она едва отдышалась, справилась с отчаянно бьющимся сердцем и, наконец, огляделась. Всё окрест было залито светом полной луны, и в глубоком безмолвии тайги спали горбатые, как медведи, снега…

Анна Григорьевна! Анна Гри-го-о-рьевна! - доносился откуда-то тревожный, мятущийся голос и постепенно утихал, не найдя отклика в белой ночи…
3

Ей не стоялось на месте, и она ходила из конца в конец по перрону, машинально раскрывая сумочку, в которой поверх вяской мелочи лежала телеграмма от Алексея. Анна Григорьевна знала наизусть, но всё никак не могла осознать смысл внезапных, как молния, слов: «Еду, встречай».

Столько лет прошло с тех пор…Всё это время Алексей был где-то по ту сторону ее жизни и теперь словно выплывал из небытия. Что он хочет? Повидаться с ней, сравнить, какой была и какой стала теперь? Зачем?..

Бесстрастный механический голос, объявивший по динамику, что поезд Москва - Новосибирск прибывает на станцию и принимается на первый путь главного вокзала, совершенно смешал её мысли, и она махнула рукой, целиком отдаваясь воле провидения.

Отработанный металлический голос ещё раз известил, что поезд Москва - Новосибирск прибывает на станцию и принимается на первый путь главного вокзала. Чувствуя, как холодный комок подкатывает под сердце, Анна Григорьевна прижала сумочку к груди и стала ловить глазами окна проходящих вагонов…

Смёрзшийся в комочек, всё не таял, не подавал признаков жизни, и словно не она, а кто-то со стороны упрашивал, заклинал: «Отогревайся! Воскресни! Подай свой голос: Жив! Жив! Жив!..»