Я и город белокаменный

Я и город белокаменный
(отрывок из повести)

Еше никогда не тянулось время так медленно. Уф, алла! Каникулы эти самые, летние, раньше пролетали прямо-таки исключительно быстро. А нынче всё  что-то не так. Утром, глаза продрав, о вечере мечтаю, вечером лечь не успеешь, ах, как утра хочется – невтерпёж! До чего интересно было на игрища смотреть - те, что на семиозерном лугу бывают, а теперь и туда не тянет.

Зуфар, хвальбишка, ветеринаровский сын, за лето прибарахлился - мопед купил. На что уж раньше был приставучий, а теперь совсем очумел: только вечер - глядь, уж тарахтит под окнами. "Хей, горожанка, привет семье и детям, выходи, пока папы-мамы нету, по лугам, эх, и прокачу!"

Зуфар два года мне друг, но я теперь штучка не простая, с
секретом.

- Смотри вперёд да держись за землю: ляпнешься! Подумаешь, ас-водитель нашелся, взгромоздился на драндулет - и нос кверху!

Аса-водителя упоминаю нарочно - как-никак в городе побывала!

- Хей, горожанка, неженка Нажюк! Не задавайся, мазо-калка! Не пришлось бы в слезах домой возвернуться. Привет семье и детям! - тарахтит Зуфар, тарахтит мопед, пыль столбом - покинул меня, и на кого же, ах-хи-хи-хи!

Кажется, всерьёз чернявый разобиделся. День нет, два нет... А тот день желанный, когда в город мне ехать, - далеко он, этот день, ах, далеко! Хей, весёлая трын-трава, махнуть бы на все ручкой да умчаться, улететь! А уж поступлю в школу ту, художественную, вот тогда посмотришь, Зуфарка-задавака! А на душе всё же неспокойно. Оно вроде бы и сказали, что возьмут меня, но вдруг кто-нибудь займёт моё место... У Зуфарки рот, небось, до ушей растянется; высоко прыгнула, скажет, да вниз шлепнулась, не вышло из тебя ничего, вэт тэк!

Быстрей бы уж сентябрь. Быстрей бы уж день отъезда. Нетерпенье так раздирает меня, что его замечают и отец с мамой. Они обращаются со мной куда мяче, чем прежде, разговоры ведут как с ровней, прямо так и гладят по шерстке. Родные вы мои!

Но время-то движется, земля-то, вертится - вот и день моего отъезда уж совсем близко.

Мать готовит мне мои вещички, я собираю свои накопившиеся кисти, картоны, бумаги, заворачиваю их в старые обои, сверху еще в клеёнку синтетическую и перевязываю лохматой верёвкой.

В этот раз меня провожает мама. У отца много дел в лесу. Все же он приходит с работы и строго напутствует:

- Смотри, девка, учись так, чтоб за тебя краснеть не приходилось, ясно?

К шутке доброй мы в семье привычные, и потому я отшучиваюсь:

- Hy-y, уж если после целого года учёбы да не пропаду, домой и приезжать не стоит - прямо в Волгу - и с концом! - говорю я.

- Да чего там деньги-то переводить, ну и профессору цельный год морока, ты уж сразу ныряй поглубже! - подхватывает отец.

А в Казани со мной шутки не шутят. В такое прокрустово ложе втиснули: хочешь - терпи, хочешь - нет.

Преподаватель художественной школы Натягунин в первый же день вызывает меня к себе в кабинет.

- Отец, мать есть? - спрашивает он.

- Есть, - улыбаюсь я.

- Смогут они год содержать тебя?

- Отец - лесник, мать – учительница.

- Квартира?

- Так я у профессора Галикаева живу.

- Прекрасно. Сын профессора Рустем тоже у нас учился. очень способный парень, я бы сказал, очень способный, но ленив, как многие способные дети. Я поговорю с профессором Рустем, будет твоим домашним учителем, проверять работы …. в общем, ясно?

" Очень он мне нужен", - думаю я, но рта не раскрываю и киваю головой: мол, что за вопрос, конечно, ясно! Потом Натягунин объясняет мне, что начну я сразу с третьего класса, а первые два должна перенять у Зухры Галикаевой, младшей дочери того же Нурмухаммата-абый.

- Вот так раз! - удивляюсь я. - Да ведь Зухра совсем малышка, в пятом классе учится, и вообще, при чем тут она?

- Очень просто. Если хочешь знать, Галикаева летом подала заявление о приёме и лучше всех прошла вступительный конкурс, - поясняет Натягунин.

Выходит, первый-второй - с малышкой Зухрой, а старшие два - дядя Рустем руку приложит и мне поможет!

Ну что ж, посмотрим, думаю я. "Посмотрим, - сказал слепой, - как безногий в пляс пустится", - любит повторять мой отец... И я принимаюсь за покорение города, большого и каменного.

По правде говоря, покорение это, кроме мучений, мне пока ничегошеньки не приносит.

Восемь мальчишек, две девочки - сидим на уроке. У всех планшеты, а на них бумага натянута, белая, красивая. У меня бумаги нет. Мальчишки хихикают, мне становится не по себе. Подумаешь, Леонарды какие лопоухие! Я лихо раскатываю перед собой лист ватмана и выжидающе смотрю на учителя. Натягунин в это время ставит на стол длинношеею посудину для молока из глины, красной и теплой, бархатную тряпицу стелет, на неё кладет жёлтую-жёлтую репу. Объяснив порядок работы, он уходит.

Я тихонько так, украдкой, поглядываю на мальчишек. Карандаши у них отточены длинно и остро, держат они их за самые кончики, бегают карандаши по бумаге ровно и быстро:

"Вот она, школа!" А я что делаю? Карандаш у самого острия сжимаю так, что придушила беднягу, еще бы он рисовал, задушенный-то! И рисунок мой - не из смелых и точных линий, из чёрточек семенящих, спотыкающихся. Покорение-то, значит, с карандаша начинается, с умения держать его.

 Я осторожно ухватываю кончик карандаша, и кувшин мой морщинистый исчезает под смелыми, однако удивительно неточными линиями. Зато они смелые! Да и мы тоже исключительно из себя смелые, джюк!

Тут я вспоминаю когда-то вычитанную историю. Говорят, из всех созданных зверей Аллах невзлюбил тигра и в гневе исчеркал ему всю шкуру. Так и я исчеркала сегодня все мои старые рисунки.

Когда Натягунин возвращается в класс, я всё еще увлеченно расчерчиваю свой кувшин. Я слышу позади себя забавное посапывание моего учителя и одно слово: "Хорошо!" От этого слова среди мальчишек опять перекатывается веселое хихиканье, и Натягунин почему-то не пресекает их.

  Через два часа урок кончается. Мальчишки и девочка Светлана уходят домой. Я остаюсь: сегодня первый мой разговор с учителем Натягуниным.

И он начинается с похвалы: "Ты, девочка, с головой, что к чему - вполне соображаешь, поработать с тобой я очень даже согласен". Чувствую, как тёплая радость наполняет  меня. Натягунин приносит два планшета, еще два листа ватмана и велит повторять за ним всё, что он делает. Натягунин никак не может научиться произносить "Надзия", говорит, что будет называть меня Надей. Конечно, о чём разговор!

Мы натягиваем мокрую бумагу на планшет. Высыхая, она лежит туго и ровно, маслянистый блеск пропадает, теперь, оказывается, готова она и под карандаш, и под акварель.

Потом мы ещё два часа рисуем кувшин. Я пытаюсь водить карандашом так же, как и он, но выходит что-то такое дикое!

Учитель терпеливо поясняет, показывая мне правила рисования. Оказывается, художники всё делят на целое и части, ищут пропорции. Натягунин объясняет, в каком соотношении высота и ширина кувшина, горлышко и выпуклость, кувшин и репа, чертит на листе, наглядно показывая выведенные пропорции.

- Это почему же художники всяких подобных линий не проводят, а берут карандаш и рисуют сразу? - смелею я.

- Они, Надя, пропорцию уже чувствуют, знают на ощупь, вот как ты знаешь буквы. Это называется глазомер.

Хорошее слово - глазомер. Теперь, значит, мне, кроме умения держать карандаш, надо научиться глазомеру - определять пропорции любых предметов. Так, что ли?

Рисуя кувшин, я запоминаю ещё одно слово - "фактура". 

Учитель объясняет мне, что стекло, дерево, глина отражают свет совершенно по-разному, и блики на них тоже разные: отчётливо-радостные на стекле, рассеянные на дереве и сонно-шершавые на глине.

"Понятно, почему у меня кувшин непохожий получается!"- отмечаю я и опять жадно внимаю словам учителя.
Но больше ничего в мою голову уже не лезет.  Натягунин отправляет меня домой.
В тот же день пишу я письмо отцу и маме.
Перевел с татарского Р. АХУНОВ