Печаль моя неутолимая

Салимджан тоже любил ее без памяти… Она до сих пор ясно помнит, как после никаха и свадебного застолья, проводив гостей, родителей и родственников, они остались вдвоем в горнице. Сабира прислонилась к печи, Салимджан присел на краешек стула, и воцарилось молчание. Почему-то обоим вдург стало неловко, и они напоминали только что поссорившихся друзей. Засмущавшаяся Сабира теребила оборку на рукаве платья, а Сабирджан уставился на свои руки, словно увидел их впервые. 

Наконец, почувствовав, что молчание затянулось, жених поднял глаза, их взгляды встретились. Они вдруг разом засмеялись, и сразу стало легко. Салимджан схватил Сабиру в охапку и, целуя ее в лицо и глаза, понес к кровати, застеленной белоснежным бельем. 

Свое первое брачное ложе, вопреки принятому обычаю Сабира готовила сама. Она выгладила снежной белизны простыни, взбила пуховые подушки, надела новые наволочки. Чисто убранный дом, украшенный шитыми занавесками и полотенцами, высокая деревянная кровать под белоснежной кисеей и с пышно взбитой периной, похожее на царское ложе, остались поджидать волшебного мгновения, когда две души и два тела, охваченные необъяснимо сладким и горячим чувством – любовью, растворятся в друг друге без остатка. 
Наконец, наступил тот великий, долгожданней момент, который случается в жизни человека лишь единожды. Эта дурманящая пора с его монозвучанием и разноцветением, с сумасшедшими соловьями в зарослях ивняка была маем 1941 года. 

А вскоре на землю пришла страшная беда., ужасный зверь оскалил свои клыки, и ему не было никакого дела до того, что у кого-то наступил медовый месяц. Как бы ни пыталась Сабира апа вспомнить те далекие, заблудившиеся в закоулках памяти дни, перед ее глазами все время вставала одна картина: ее Салимджан сидит в телеге и повлажневшими глазами смотрит на нее. Телега трогается, Салимджан машет ей рукой и вскоре скрывается за холмом. Сабира апа пытается вспомнить и радостные дни их короткого месяца счастья. Но они неумолимо ускользают от нее, словно легкие перистые облака в высоком синем небе. И снова перед глазами встают последние минуты прощанья: лошадь топчется на месте, словно не хочет двигаться вперед… муж машет ей рукой и вскоре скрывается за ближним холмом…
И тогда Сабира апа начинает разговаривать с Салимджаном.

- Салимджан, родной мой! Уехал и пропал. Только две весточки прислали с фронта и словно в воду канул. Где лежат твои косточки? Только и успел пригубить горячую нежность своей Сабиры. Ты так и не узнал, что у нас с тобой родился сын – наша кровиночка, ты не видел, как он начал ходить, как рос не по дням, а по часам, и как однажды стал для меня надежной и опорой. 
…Ждала, в долгие зимние ночи, в длинные летние дни, в холодные осенние дожди ждала тебя твоя Сабира. Временами, на заре, плакала и ждала она. Ждала на самом холме, за которым ты скрылся, ждала, проглядев все глаза, ждала, сидя на скамейке возле ворот, холодные весенние вечера и дождливые осенние, и на работе, и в короткие минуты отдыха, и во сне, и наяву ждала не переставая. Ждала и верила душой: вернется, однажды он вернется…

Но когда же он вернется, ее черноволосый, чернобровый, зеленоглазый, широколобный Салимджан с его лучезарной улыбкой на лице? Если весной, то Сабира встретит его в легком шерстяном платье и белом переднике, в белом платке, повязанной назад. Она прижмется к нему и замрет на время. Станет ли она плакать? Нет, не станет, ведь рядом будет сын, и нехорошо показывать ему свои слезы. Она сначала посмотрит на мужа, затем поднимет на руки сына и даст его мужу, а затем будет стоять рядом и со счастливой улыбкой на лице наблюдать, как радуются встрече двое ее мужчин. Потом они все троя возьмутся за руки и пойдут по деревенской улице к своему дому. А потом… 

Нет, не вернется Салимджан, не вернется. 
Если он вернется зимой, она вытащит из сундука носки, которые уже давно связала для него, и побежит ему навстречу, поцелует в холодные щеки и вытрет его заиндевевшие усы своим белым носовом платком. И она не станет показывать ему свою тысячу раз возникавшую и тысячу один раз умиравшую обиду за то, что он так долго не подавал о себе вестей. А если и выскажется, то позже – прижавшись лицом к крепкой, как железо, груди Салимджана и очень осторожно: 
- Решил помучить меня разлукой, да? – сказала бы она. А потом… 
Но, увы, не вернется Салимджан. А если он вдруг придет жарким летним днем, она побежит ему навстречу с банкой айрана, который он любит – приготовленного из вкусного катыка и холодной ключевой воды. Она будет смотреть, как жадно и торопливо он пьет, а потом удивит его: 
- Посмотри, вон и сын твой бежит сюда. Он уже совсем взрослый парень. Сено косит, картошку сажает, дрова рубит. Уже и девчонки на него заглядываются. Тебя так долго не было. У меня уже терпения не осталось ждать тебя, Салимджан. И родители постарели от слез мама совсем ослепла, скажет она. А потом… потом она умоет Салимдажана холодной водой из родника и усадит за стол. Потом затопит жаркую баню. А уж после…   

Ах, не едет Салимджан. Неужно решил вовсе не возвращаться? Но весточки о смерти не было. Значит, жив. 
Если он вернется осенью, да заранее даст об этом знать, она будет встречать его на станции Каратун. Впрочем, разве отпустит сын Рушан свою старую больную мать одну? Они вместе встретят Салимджана и на машине соседа Фасаха поедут домой. Наговорившись вдоволь, Сабира заставит Салимджана поклясться, что они больше никогда не расстанутся. Ой, она совсем забыла! Она же приготовила слова, которые скажет, знакомя Салимджана с сыном. 
-Вот, посмотри, Салимджан, на этого парня. Это твой сын и мое счастье, - скажет она. - Если бы не он, я умерла бы от тоски. Хорошо, что он у меня был, - скажет она. А потом… потом она погладит мужнины седые волосы, морщины на лбу и щеках, расцелует их. Если же Салимджан скажет ей: «Эй, Сабира, да у тебя волосы и брови совсем седые!»- она не растеряется и ответит ему: 
- Волосы покрасить не трудно, милый. Но как вернуть жизнь – с ее нескончаемыми бессонными ночами и разъедающим сердце безысходностью днями, когда готов отдать все за одну лишь встречу. Как вернуть эту жизнь?
Но не едет Салимджан. Если он когда-нибудь вернется, Сабира апа, вытирая запотевшие очки, выйдет на самую кромку картофельного поля и встретит его там, подав обе руки. 
- Ты не вернулся милый. Мы так долго тебя ждали. Ожидание хуже смерти. Родителей уже давно нет на этом свете. Как себя чувствуешь, здоров ли ты? Не прижимай меня к себе так крепко. У меня поясница болит и руки-ноги ноют. Без вас, мужиков, вся тяжесть на нас свалилась, милый. Досталось нам, ох, как досталось, - скажет она. – Сердце? Покалывает, конечно. Да и как ему здоровым быть? Оно же у меня долготерпеливое и обездоленное. Вот и сын твой давно не приезжал. Он – офицер, а сейчас что творится в Афганистане! – скажет она. – Ну да ладно, об этом поговорим потом, а теперь давай, давай рассказывай, сам. Где был так долго? – затеребит она мужа. Затем, чтобы не обидеть его, она расскажет, каким красивым мужчиной стал их сын и на какой умнице и красавице он женился. Она расскажет, как сама стелила молодым постель в их первую брачную ночь, потому что помнила, как подхватил ее Салимджан в их собственную первую ночь. Он сказал тогда: «Сама гурия не смогла бы постелить лучше. Я знаю, что ты все хороша, но не знал, что настолько…» 

… Как же мне рассказать тебе об этом, родной? Я теперь совсем осиротела. Помнишь, говорила тебе, что Рушан служит офицером в Афгане, и что от него давно нет писем? Теперь, Салимджан, его больше нет.   
Мне привезли только тело нашего сына в цинковом гробу. Сказали, что открывать нельзя. Теперь, Салимджан, я круглая сирота. Тебе нет, Рушана нет. Ты спрашиваешь, где Сария? Ее тоже теперь нет. Она замуж вышла. Она, как и я, жила тем, что ждала Рушана, а когда привезли его тело, она словно помутилась рассудком и проплакала несколько месяцев кряду. Очень я тогда испугалась, как бы ей совсем ума не лишиться. Потом ей стало немного лучше, она пришла в себя. Спрашиваешь, как я все выдержала? 
Эх, милый, у меня вместо сердца, наверно, уже давно осталась черная головешка. Не сердись, Салимджан, но я хочу кое-что сказать тебе. Когда мне очень-очень тяжело, прихожу на могилу Рушана, читаю молитву, и с души словно тяжелый камень падает. У него хоть могила есть. А у тебя? 
Как может человеческое сердце выдерадть такое? 
А Сария уехала. После похорон Рушана мы прожили вместе около двух лет. Жили дружно. Но она же молодая. И однажды ко мне в ноги бросился учитель из соседней деревни – Ханиф. 
- Сабира апа, я все жизнь любил Сарию. Даже когда она вышла замуж за Рушана, я продолжал любить ее. Прости меня ради бога. Позволь нам быть вместе, а мы никогда тебя не бросим, - сказал он мне. 
А когда Сария добавила: «Мама, как ты скажешь, так и будет. Только не обижайся, ради бога», я подумала, что не могу навредить человеку, близкому для меня, словно дочь. Мне было очень-очень больно… Но я дала согласие. Ты, Салимджан, и сам поступил бы так же, не правда-ли?..
Ах, Салимджан, радость моя и любовь. Я своими руками постель им постелила. Если бы ты знал, что я пережила в тот вечер!

… Да, невзирая на протесты невестки, Сабира апа и в этот раз молодым постель приготовила сама. Она смогла укротить свое сердце, потому что этот день для кого-то был самым дорогим и пресным днем. Она принесла новые подушки и одеяло, протерла подоконники, смахнула пыль с цветом и полила их, проветрила горницу. Нарядное брачное ложе за узорчатой белой кисеей осталось поджидать молодых. Только на этот раз была не деревянная кровать, а железная, с блестящими серебряными шарами.   
Когда гости, пожелав молодым счастья и благополучия, разошлись по домам, Сабира апа прочитала свои молитвы и поспешила укрыться в летнем домике. Усталость валила ее с ног, но сон не шел. Чтобы избавиться от тяжелых мыслей, она снова и снова шептала молитву, но заснуть не могла. 
И как же ей было заснуть?! Ведь сегодня она сама уложила в постель Рушана совсем чужого человека. Она своими руками приготовила ему постель. И ни единым словом или жестом не показала своей боли и несогласия. Она улыбалась, разговаривала, потчевала гостей, но душа ее была не здесь. Умом она все понимала, и сама дала невестке разрешения выйти замуж. Но от мысли, что в постель ее сына (вместо сына!) лег чужой мужчина, у нее мутилось в голове, и обида, зародившаяся где-то в груди, болезненно ползла к сердцу, мозгу, душила, парализовала тело. В подобные минуты, когда у Сабиры не оставалось сил противиться нечеловеческим мукам, она всегда обращалась к Господу.

Сердце нестерпимо закололо, и старуха села на кровати. 
- О, Господи, дай терпения твоей! – пробормотала она. Ты сам обрек меня на эту муку. Но почему же ты не хочешь хоть чуть-чуть облегчить этот груз, а? я покорилась твоей воле. Я вынесла все. Почему ты не хочешь убрать эту боль из моей груди? Ты есть и ты прав, я верю! И ты все знаешь обо мне, о моих страданиях. Как же ты мог бросить меня? За что? Где же твоя справедливость, Господи? 
О, Боже, прости! Господи, помилуй. Грешные слова говорю. Спаси и сохрани. Господи, ты же знаешь, что это сказала замученная старуха, потерявшая все. Милость твоя безгранична, облегчи мою боль. 
Сколько бы не пыталась Сабира апа, но заснуть так и не смогла. Уже и месяц поднялся высоко и поливал холодным светом сонные дома, улицы, поля и леса. Поглядев некоторое время на лунный свет, протянувшийся наискосок по полу клети, старуха решила выйти на улицу. Стараясь не скрипеть, она открыла защелку на воротах и шагнула на улицу. 
Боль в сердце не утихала. Случись в эту минуту оказаться кому-то рядом с нею, и старуха, не удержалась бы и, положив голову ему на плечо, обязательно разрыдалась. Тогда и боль немного потухла бы. Но улица была пустынна, деревня безмятежно спала. 

Сабира апа вдруг ощутила сове ужасное одиночество в этой бесконечной вселенной. И даже не заметила, как начала рассказывать лунному свету обо всем, что ее терзало и мучило. 
- Ой, ты месяц, - сказала она. Или не сказал? – Ты один свидетель моих страданий и моей боли. Неужели в этом огромном мире, среди моря людей нет никого, кому я могла бы об этом рассказать? Что же теперь делать, куда мне одинокой пойти? На постели моего родного сына, на постели, которую я сама приготовила, лежит его жена в объятиях чужого человека. 
Я не ропщу. Наверное, так уж суждено. Этот человек ни в чем не виноват… я не желаю ему зла. Но мой сын, мой сын… Родной мой, жизнь моя! Могла лия подумать об этом, когда носила его под сердцем, когда он делал первые шаги, когда назвал меня мамой, когда с взрослым мужчиной… Я уложила твою жену с чужим мужчиной в постель. Прости меня, единственный мой. 
Понравилось бы это твоему отцу, сынок? Я же никому не сделала зла, наоборот, я всей душой стремлюсь к добру. Но почему мне так тяжело, за что мне такая мука, которая ломает плечи и пригибает душу к земле?.. 
Так и стояла Сабира апа, вся отдавшаяся во власти мучительных мыслей, когда ей почудились звуки знакомой песни. Вскоре мелодия звучала все громче и заполнила все ее существо. Это была ее собственная песня. Она напевала ее про себя каждый раз, когда на нее наваливалась тоска. 

Все надеются на счастье, 
Только кто же счастлив стал? 
Я ждала весны цветущей – 
Холод осени настал…

Придуманная ею песня на этот раз вырвалась из измученного тоской сердца наружу… Когда песня закончилась, Сабира апа уже стояла запруды. Сердце болело не так сильно, как прежде. Она сняла платок, повесила его на ближайшую ветку и начала пригоршнями лить на себя воду. На гладкой, словно стекло, поверхности молчаливого пруда, призывно завязывая куда-то, блестела лунная дорога…