Сердца под пятой истории

По поручению командира я направился в рыбацкий посёлок на побережье Балтики выяснить обстановку. День был пригожим, солнечным, а небеса ярко-голубыми. Весело щебетали птицы, доносилась музыка, невидимыми волнами обволакивая с головы до ног. Я даже замер на мгновение. Вскоре показался сам музыкант, со сверкающими бликами на белом аккордеоне. А когда он ещё и запел приятным голосом, то моя душа вознеслась на седьмое небо от восторга. Закончив пение, музыкант протянул мне синее яйцо:

– Солдату от солдата… Угощайся, сегодня пасха, отведай Божьего дара… По глазам вижу, что ты хороший малый. Меня перед Берлином отпустили на отдых. С поля боя вынес тяжелораненого генерала. Через три дня отбываю в свою часть. Вот играю и пою... Горе у меня: дочь мою единственную арестовали… Теперь вот морем должны их переправить куда-то в проклятые места... Аккордеон замечательный, трофейный... Ну, будь здоров, у тебя своя дорога, у меня своя, у дочери тоже...

Солдат-отпускник затянул песню и скрылся с глаз. А я в замешательстве сунулся то в одно, то в другое место, везде одна и та же картина: и магазин, и школа, и клуб наглухо заколочены. Расспрашивая, я выяснил, что Советской власти здесь и в помине нет. Тут заправляли всем «лесные братья».

На окраине посёлка, возле самого моря я заметил шатёр.
Решив поговорить с цыганами по душам, приблизился к шатру, утопая в мягком и рыхлом снегу.

– Стой! Ты кто? – вдруг окликнул меня охранник-милиционер.

– Солдат.

– Ну тогда проходи! Что делаешь тут? – поинтересовался он.

–Хожу, знакомлюсь с этими местами. А ты кого, цыган что ли охраняешь?

– Нет, здесь не цыгане, а семьи националистов: бабушки, матери, жёны, дочери, сёстры, дети... Их скоро вышлют в северные районы.

– А где мужчины?

– А чёрт их знает, может, в лесу, а может, в подполе
хоронятся.

– А ты не боишься, что они убьют тебя? Стоишь тут
один-одинёшенек..

– Волков бояться – в лес не ходить, я же милиционер. А сам-то откуда?

– Из Горького, раньше Нижним Новгородом называли.
– После школы милиции попал в эти чёртовы места.
– Платят-то как?

– На моё месячное жалованье можно купить две пары кожаных лаптей. Такие здесь в моде. Даже «лесные братья» носят их. А мы – милиционеры – в деревнях будем Советскую власть устанавливать, колхозы организовывать. Как знать, может, и тебе доведётся стоять на посту… Вообще-то тут спокойно, только душа болит вот за этих, в палатках у них собачья жизнь. Даже хлеба с водой вдоволь не едят. А одна красавица объявила голодовку... Хочешь взглянуть, разрешаю войти в палатку.

– Не хочу.

– Ну, смотри сам... А ты с каких краёв?

– Из Чувашии.

– Не похож на чувашина. Чистокровный татарин я, родители исповедуют магометанскую веру...

Услышав звуки аккордеона, оба замолчали.

– Родные мелодии, – произнёс милиционер. – Аккордеонист, говорю, то ли от музыки, то ли от горьких дум свихнулся. Уж три года, как войне конец, а он всё: «Перед взятием Берлина отпустили домой, с поля боя вынес тяжелораненого генерала, а через три дня отбываю в часть, дочь мою арестовали, морским путем сошлют в проклятые места». Бедолага всё ходит и мается.

– Мне он то же самое говорил.

– А когда вы виделись?

– Недавно, на улице познакомились, дал мне крашеное
яйцо, поздравил с Пасхой.

– А для него каждое воскресенье Пасха.

– А почему воскресенье, а не другой день? Каждое воскресенье он приходит сюда к одной красивой девушке, которую считает своей дочерью, играет и поет для неё…

Предположения милиционера подтвердились. Спустя три дня я уже стоял на часах вместо него. Классовыми врагами оказались бабушки, тёти, сёстры и детвора. Хоть бы враг мужского пола был среди них! Мне было запрещено вступать в разговоры с охраняемыми. Впрочем, кажется, и они не жаждали общаться со мной, смотрели на меня исподлобья. Притупишь бдительность – голову потеряешь. Они всё время возятся с костром: то ли готовят что-то, то ли ворожбой занимаются, Бог ведает.

Прошло три месяца. Аккордеонист всё так же приговаривал, что через три дня уедет в свою часть, и продолжал ходить вокруг шатра. Ежедневно он навещал девушку, подробно расспрашивал о её житье-бытье. Видно, теперь каждый божий день для него стал воскресеньем. А как затянет песню, будто само море подпевало ему. В переливах аккордеона слышался голос морских птиц. Белый шатёр на берегу напоминал большого раненого лебедя. Будто кто-то подстрелил его, и невинная птица с поднебесья стремглав бросилась на землю, расплатилась и замерла навеки. Впрочем, всё побережье Балтики напоминало тогда раненую птицу, истекающую кровью.

Я охранял шатёр до конца августа. Затем шатёр внезапно исчез, будто сквозь землю провалился… мы вдоль и поперёк исходили землю крошечной Эстляндии и вновь вернулись на то место, где стоял шатёр. Тут мы снова встретились со знакомым милиционером. Он поведал о том, что музыкант тайно погрузил всех обитателей шатра, естественно, и ту девушку, о которой непрестанно говорил, как о своей дочери. «Не зря он бредил морскими путями», – со вздохом проговорил милиционер. Я как был в кирзовых сапогах, так и вошёл в море. Хотелось смыть с себя все грехи, громко кричать, прося прощения у безвестно канувших людей. Но, спиной чуя устремленные на меня цепкие взгляды, не решился. Но всё же на берегу, скинув винтовку и патронташ, упал на прибрежный песок и долго валялся. Так валяются кони, желая очиститься, освободиться от грязи и скверны… Мне одинаково годились для этого и песок, и вода…

В двух шагах от смерти

Земля древних латгалов – Латвия... Нас перебросили сюда с целью поддержания порядка во время выборов. Мы несли круглосуточную охрану здания избирательного участка. Один пост дежурил у входа со стороны улицы, второй пост – со двора. Три месяца пролетели почти без приключений. Ранним утром в день голосования, когда вот-вот должны были прийти первые избиратели, на телеграфных столбах мы обнаружили листовку с надписью: «Латышам не нужны искусственные выборы». «Чьих бы рук ни было это дело, организаций самообороны “Айзсарги” или “Ванаги” (“Соколы”), из-под земли найдём!» – пообещал капитан Коган. Только автора листовок не пришлось доставать из-под земли, он был у нас под самым носом. Им оказался хозяин дома, где разместился капитан Коган, секретарь местного сельсовета.

Каждый раз, встречаясь с нами на избирательном участке, капитан хвалил кулинарные способности хозяйки: «Хорошая стряпуха, очень вкусно готовит!» Бывает же такое: вчера наш капитан до небес превозносил жену, а сегодня отдал приказ арестовать мужа. Но, за три месяца успевшие крепко сдружиться с этим человеком, мы отказались выполнить приказ-капитана. Тому пришлось вызывать милиционеров из райцентра. Прибывшая опергруппа, проведя обыск в доме секретаря, обнаружила удивительные вещи: на чердаке – коротковолновую рацию, листовки организаций «Айзсарги» и «Ванаги», а в подполе – оружие и гранаты.

Секретарь находился под стражей – его охраняли три милиционера, а мы, курсанты, держа в руках маленькие урны для голосования, разбрелись по деревне. На избирательный участок никто не явился. Мы вынуждены были, как нищие побирушки, ходить из дома в дом – к избирателям.

Вошли в один дом. Там сидела старуха, которая одной ногой была уже в могиле. Мы пробовали её уговорить и так и эдак, но её ответ был краток:

– Нет, не буду, они меня убьют.

– Кто?

– «Лесные братья».

– Если они в лесу, откуда им знать, что делается здесь?.. Если не хочешь голосовать «за», так голосуй «против». В стране Советов – демократия.

– Не буду, люди не видят, Бог всё видит. Вон следит за мной. Если проголосую, то меня ждёт распятие, как Иисуса Христа. Имя моё будут проклинать. Нет, рука не поднимается.

– Бабуля, милая, тебе ведь уже девяносто лет, целый век прожила, чего боишься?..

Старуха не ответила, будто онемела. С сорокового года латыши игнорировали Советы, не хотел вступать в разговоры с представителями властей. Оказавшись в Латвии и прожив в самой её сердцевине – маленькой деревеньке – девяносто дней и ночей, в этом я убедился на собственном опыте: нас не хотели замечать ни стар, ни млад, нас не существовало вовсе.

Вот мы возвращаемся снова в райцентр. С собой мы увозим секретаря сельсовета, человека, который кормил, поил, приютил у себя на целых три месяца арестовавшего его капитана Когана и остальных членов комиссии. Видно, про последних и говорят в народе: «Ашаган табагына токергән» (букв.: «Плюнул в миску, из которой ел» – про неблагодарного человека. – Прим. перев.). Я же был преисполнен признательности к латышам за то, что они меня, незваного гостя, не убили, оставили в живых. А ведь всё могло сложиться иначе.

Однажды капитан меня и этого несчастного секретаря послал в райцентр, чтобы мы к выборам привезли избирательную комиссию в полном составе. Мы с рассветом тронулись в путь и, пройдя десятки километров по лесной дороге, лишь в сумерках добрались до места. Изрядно помотавшись по райцентру, на ночлег мы расположились в гостинице. Молодая латышка, с призывно белевшими икрами стройных ног, устроила нас в просторной комнате. После чая постелила свежее бельё на кроватях. «Сольтат, спи спокойно, в наших краях сомнительных типов нет. На кой чёрт тебе финтофка нужна? Скажи, ты хочешь кого-нибудь запугать?.. Дай сюда своё пугало, я запру его в шкафу, а ключ отдам тебе. А не хочешь, спрячь у себя под подушкой». Впрочем, винтовку я всегда держал при себе. Почему-то не смог поверить полностью словам этой симпатичной латышки. Мне казалось, что боевики «Айзсарги» или «Ванаги» непременно убьют меня. Спасибо им, не погубили тогда, и секретарю этому спасибо! А когда мы служили в Литве, одного курсанта убили. Следователи нашли его останки лишь спустя два года в глухой лесной лощине, под кучей кое-как набросанного хвороста. По странному совпадению, его убил секретарь сельсовета. Вроде бы обыкновенные писари, а на деле нежданно-негаданно проявили себя настоящими борцами сопротивления!

Жаль, но я ничем не мог помочь ему, сидящему на телеге рядом со мной, со связанными за спиной руками. Он угрюмо молчал, глядя куда-то вдаль, мимо нас, на бесконечные переливы равнин и холмов своей родной земли...