В мае сорок четвертого

1
Хамдия, отягощённая ношей, ступила в угрожающе закачавшуюся под ней лодку и притулилась на носу.

¬ — Вот на это, на среднее сиденье, садись, — указал старик-лодочник. — Неужто впервой в лодке?

— Да, бабай, — виновато промолвила Хамдия.

На старике командирская фуражка, ноги, обмотанные портянками, обуты в лапти. Старик терпеливо ждал, пока Хамдия с ребёнком устраивалась поудобнее, а потом оттолкнулся веслом от берега. Пропахшая рыбой и смолой, старая, отслужившая срок лодка легко заскользила по воде.
Она пошла по течению наискосок. Старик, то и дело перехватывая в руках весло, грёб неторопливо. Правый берег был круче и выше левого. Там в тревожном молчании притихли, тесно прижавшись друг к другу, устремлённые вершинами в небо вековые деревья. Крутояр скрадывал стать реки, но упругая стремнина говорила об истинной её силе.

Хамдия безучастно вела взглядом по водной глади. Возникшая вначале опаска исчезла. Отрадно и непривычно было плыть вот так, между тёмными берегами, убаюканной, словно в зыбке. Лодка толкнулась о берег, ширкнула днищем по земле и остановилась.

— Вот и приплыли, дочка, — проговорил старик. — Осторожнее шагай. Когда подниматься будешь, за ветви держись. А дальше и тропинка завиднеется.

— Спасибо тебе, дедушка... большое спасибо, — произнесла Хамдия, с трудом отрывая от сиденья своё вдруг отяжелевшее тело.

Она протянула лодочнику смятую в ладони рублёвку, поправила на плече шаль, в которую был закутан ребёнок, и шагнула на берег.

— Большущее спасибо, бабай, — повторила она. — Дай бог тебе всяческих благ!

— На здоровье, дочка. Счастливого вам пути, — напутствовал лодочник.
Он снова ткнул концом весла в берег. Лодка стала быстро удаляться, и вскоре её уж разглядеть можно было с трудом.

Хамдия немного постояла на берегу и двинулась вверх, на крутояр. Пока поднялась, запыхалась, ноги налились дубовой тяжестью:  что ни говори, ребёнок был не пушинкой, в придачу мешочек с пожитками за спиной... Она прислонилась к возвышавшемуся над кручей могучему вязу, глубоко вздохнула и стала смотреть на реку. Долго смотрела.

Ещё там, когда только готовилась к дальней дороге, эта самая река, весенняя Буа, казалась для неё последней, но самой трудной и опасной преградой. Все дорожные злоключения казались пустяками по сравнению с дикой, неукротимой рекой, затоплявшей по весне необозримые прибрежные пространства.

Теперь, преодолев её, Хамдия, можно сказать, добралась до места. Вот отсюда, от этого крутого берега, от этой полноводной реки начиналась её родная земля — особая часть вселенной, где она появилась на свет, где родились её предки. С молоком матери впитала Хамдия трепетную любовь к этой земле с необъятными лесами, полями, лугами, бездонным синим небом... Да, корни её здесь.

С чужбины вернулась она, с чужедальней стороны. Вернулась навсегда, на всю оставшуюся жизнь, чтоб уж больше не разлучаться никогда... А пока предстояло преодолеть поднявшийся перед ней стеною лес, перевалить через гору Санат, а там дальше по полям, буеракам, по дорогам и глухим тропам до самого дома.

Какой простор вокруг! Сколько мечтала она об этих заветных мгновениях — побыть вот так на берегу, последить за стремительным бегом Буы, вдохнуть целебного воздуха родимого края!

И вот мечта её сбылась. Лес, река, вы видите меня? Ба-ба-ай!.. Ты слышишь? Я вернулась!
2
Хамдия присела на поваленное дерево, скинув со спины мешок, ослабив лямки «колыбельки». Пришло облегчение. Опустила на колени сладко спавшего ребёнка, устроила его поудобнее. И тут же сама провалилась в сладостный сон.

Она могла бы проспать и день, и ночь, пристроившись так на шершавом стволе дерева. Но у неё на руках ребёнок, для которого хранились в себе особые нервы, особое сердце, особый разум. Сквозь сон Хамдия почуяла беспокойную возню малыша. Открыла глаза: малыш проснулся и силился выпростаться из опутавших его пелёнок.

Хамдия села поудобнее, пошупала пелёнки. Под ребёнком было мокро. «Ах, растяпа твоя мама! Забыла совсем о сыночке своём!» —  мысленно ругнула она себя. Менять пелёнки под открытым небом, на ночном холоде, конечно, не годится. Но Хамдия не растерялась. Накрылась с головой старой шалью, соорудив нечто вроде шатра, склонилась над ребёнком... Тот, поймав губами сосок, заурчал, как котёнок.

Перевалило за полночь. Засевшая в кронах деревьев темнота стала разжижаться, силуэты их почернели, приняли более чёткие очертания. Замигали в вышине звёзды. Воздух пронзило холодом. В стеклянной предутренней тишине отчетливо слышались плеск, шелест, сопенье ребёнка.

Женщине захотелось есть. Покопавшись в мешке, она вытащила кусок хлеба... солдатского хлеба. На станции Куяды солдаты, пожалев, её с ребенком взяли к себе в теплушку. Ехали с ними до Янаула. Солдат-казах, понимавший по-татарски, сходя с поезда, дал краюху и еще кусок сахара. «У меня такой же дома остался», — сказал он.

Полкраюхи Хамдия съела в Янауле, оставшаяся половинка благоухала неописуемым ароматом. Мягкая, с хрустящей корочкой... Однажды в детстве Хамдия умудрилась обглодать всю корку у свежевыпеченного хлебца. Мать здорово рассердилась, накричала на неё, отец же только усмехнулся. Он всегда добродушно посмеивался, замечая бойкость своих детей. А однажды мать не позволила дочери взять горбушку, и она, Хамдия, разревелась. Ну и дурёха же была. Как вкусен, как тает во рту ржаной мякиш!

Жевала не спеша, стараясь продлить удовольствие, смакуя каждый кусочек. Но нет на свете ничего бесконечного. Проглотив последнюю крошку, Хамдия некоторое время ещё посидела, не двигаясь. Хотелось сохранить подольше вкус хлеба.

— Вкусно, но мало, — сказала она, вздохнув и посмотрев на своего ребёнка.

Видимо, и его мучил голод — вытолкнул соску изо рта, захныкал, стал торопливо искать губами.

— И ты не насытился? Где уж тут сытым быть, когда мама твоя тоже голодная! Уж сколько дней... Но вот вернёмся скоро, и останется голод далеко позади, за сорока верстами. Насчёт сорока-то верст — это только так говорится, присказка такая, сыночек. Что там сорок вёрст! Давно уж все пятьсот отмахали. И вернулись, вернулись, слышь, Буа под нами шумит. Наша Буа. Ты спал и ничегошеньки не замечал. На лодке мы плыли. А как вернёмся, знаешь, что будем есть? Много-много мяса будем есть, хлеб будем есть, картошку... Эх, запируем! Куры яички нам снесут. Бабуся твоя и курятинку приготовит. Бабуся у нас щедрая. Тебе и самому пора кушать научиться. Нельзя только на маму надеяться. Мамка твоя на работу пойдёт. А летом ягоды собирать будем. Ты к тому времени на ножки встанешь. Эх, заживем, кровинушка моя единственная!

Говоря так, Хамдия склонилась над ребенком, заглянула в его глазки. Сынишка уже спал. Она стала собираться: закинула за спину мешок, привесила спереди «колыбельку». Отломила сук — посошком будет служить. В такую пору нормальный путник побоялся бы войти в лес Санат. Хамдия же страха не испытывала. «Ба-баюшки, бай-бай, спи, сыночек, засыпай. Волк-медведь, не подходи и сыночка не буди», ¬— зашагала она по тропинке.

3
Хамдия перевалила через гору Санат. Лес остался позади, перед ней раскинулось поле. Занялась заря, небосвод прояснился. Окружающий мир стал вдруг просторен, и даже глухая тропинка словно выпрямилась, разгладилась.

Солнце ещё не взошло. Родная земля: поля, пажити, уремы, холмы — всё пока дремлет, охваченное истомой, закутанное в дымчатую кисею, всё в природе пока серо: ни на небе синевы, ни на земле зелени. Впрочем, так только казалось при беглом взгляде.

Хамдия заметила поодаль, на возвышении, где издавна был сад Нуркай, озимое поле. «Вот где придется рожь жать», — подумала она. Несмотря на усталость, Хамдия продолжала безостановочно шагать.

Через некоторое время, миновав урему и поднявшись на холм, обдуваемый со всех сторон ветрами, она увидела новые, более просторные окрестности и чернеющую то тут, то там, вспаханную землю. Но пахотный участок почему-то показался не особенно обширным.

«Неужто поздно приступили?» — подумала Хамдия.

Правда, и на Урале, и в сёлах, там, где она проходила, к вспашке только-только приступили. Но ведь там и весна приходит позже.

Ещё одно обстоятельство удивило и встревожило её: куда ни кинь взор, нигде нет тракторов. Даже шума моторов не слышно. На полях, местами распаханных, местами ждущих своей очереди, в ложбинах, на холмах — везде затаилась сторожкая, загадочная тишина. И жаворонки не пели, воробьи не чирикали. Что же это такое?

До войны в эту пору на полях день и ночь урчали трактора. Ещё в сорок втором, весной, когда Хамдия в последний раз вместе со всеми вышла в поле, было обыденно — знакомо фырчали стальные машины. А теперь?! И трактора на войну забрали, что ли? А ведь уже сорок четвёртый год. Май сорок четвёртого.

Когда Хамдия подходила к своей деревне, из-за горы Чаган с трепетной радостью пробились первые багряно-золотистые лучи солнца. Со стороны деревни донеслась протяжная перекличка петухов. Хамдия остановилась.

Жадно вглядывалась она в далёкие силуэты домов деревни и не могла сдержать счастливой улыбки. И слёз счастливых тоже.

— Сынок, глянь-ка, вот мы и прибыли! Это и есть та самая деревня, где родилась твоя мама. Много деревень и городов встречали мы с тобой на своём пути. Только своего аула вот ещё не видел ты. Вон наш дом стоит. Видишь старую ель? В неё однажды молния ударила. А за нашим огородом, вон там, за овражком, колхозная пасека. От нее спуститься — Студёный родник будет. Открой-ка глазки, сынок, погляди на мир!

Разговаривая так с сыном, Хамдия ступила на мягкую, упругую, ещё не вспаханную землю — решила вернуться к своим кружным путем, минуя овражек, по лугу, задворками. Ей нельзя было идти напрямик.

4
Поднявшись из овражка, где бежал Студёный родник, Хамдия заметила на задах своего огорода женщину в поношенной одежде. «Кто это может быть? Почему там бродит?» Женщина в обносках в свою очередь тоже заметила её.

Они узнали друг друга. Узнав, удивились, испугались и обрадовались разом.

— Хамдия! — выкрикнула женщина голосом, похожим на стон.

— Маменька… Энкечкаем!

Они заспешили друг другу навстречу.

— Маменька, милая!

— Вернулась, доченька? — тихо произнесла
та. 

— Маменька… Энкечкаем! — жалобно проговорила
Хамдия.

Ей было несподручно обнять мать, лишь прильнула к ней, держа сына на руках.

«Как ты сдала! Осунулась, кожа да кости...», — 
подумала Хамдия, боясь взглянуть на мать. На ней старая, латаная- перелатаная телогрейка, на голове простенький тряпичный платок, поверх которого водружена завалящая шапка. Ноги в лаптях. В руках пустой мешок. Карие глаза, которые когда-то брызгали искрами, стали тусклыми, провалились глубоко-глубоко в глазницы.

— Как уехала, мы получили твоё письмо. А после точно в воду канула, — сказала она, медленно шевеля губами. — Жива-здорова, оказывается...

— Не писала я, мама. В таком месте работала, — ответила Хамдия, оправдываясь.

— Ладно, жива вернулась, и слава Аллаху, — сдержанно сказала мать.
Она вытерла глаза искореженными пальцами, потом перевела взгляд на ребёнка. «Чей это?»  — вопрошал её недоумённый взгляд. Хамдия промолчала. Мать не стала допытываться — повернулась и по тропке зашагала к калитке огорода.

— Куда в такую рань собралась, мама? — спросила
Хамдия, следуя за ней.

— Кушляби есть полова, — сказала мать.

— Что за полова, мама?

— Гречишная, - ответила мать.

Хамдия ничего не поняла. Но в душе её чуткой закопошилось смутное беспокойство.

В избе было довольно светло. На широких нарах-сакэ кто-то спал, закутавшись в какую-то рвань. На печке лениво мыла лапкой мордочку серая кошка. От печки, от одежды, от посуды повеяло чем-то знакомым, родным, тёплым. И в то же время из всех углов выглядывала, таращилась безобразными глазницами нищета.

Тревожное чувство, родившееся при встрече с матерью, сменилось ощущением какой-то щемящей грусти. Однако Хамдия не спешила с выводами. Легко ступая, прошла она в горницу, уложила ребёнка на сакэ, распахнула пелёнки. Потом, сняв со спины мешок и скинув полушубок, удобно устроилась на своем излюбленном месте — на сундуке, придвинутом к столу. И почувствовала облегчение. Привычным движением откинулась к стене, вытянула на сундуке ноги. Освободившись от груза и полушубка, она словно помолодела.

Похорошела. Румянец заиграл на её щеках. Хамдия была женщиной плотной, ширококостной, как и мать. От её живых глаз, от худых, но крепких плеч веяло силой и ещё далеко не растраченной молодостью.

Она снова внимательно оглядела избу. Вот родной очаг, сундук, подоконник. И нет слёз прощания на янаульском вокзале в октябре сорок второго, нет гор и лесов Урала, дощатых бараков, торфяных болот... Всё это просто какой-то вчерашний кошмарный сон. А наяву перед глазами те же родные и неизменные потолок, печь, латунный самовар... Тот же покой и те же запахи. Те же мысли. Нет, мысли вот не те. Единственно они изменились. Из задумчивого оцепенения молодую женщину вывело хныканье проснувшегося ребёнка.