70 ЛЕТ ВНЕ СТРОЯ ИЛИ ЗАПИСКИ СТАРОГО ДУРАКА

Борис Семенович Рыбак – личность в нашем городе легендарная. Мало кто в Казани не знаком с этим остроумным, энциклопедически образованным человеком, блестящим адвокатом, тонким ценителем музыки, с азартом отдающимся всему, что его увлекает. Не так давно он начал писать мемуары, с отрывками из которых мы сегодня знакомим вас, дорогие читатели.

Посвящается моему правнуку Лёве

...Я родился в первой половине прошлого века. Мне эта фраза очень нравится, потому что на уроках литературы именно так характеризовали писателей: Толстой родился в первой половине прошлого века, а Чехов родился во второй половине прошлого века. И мне кажется, что я чем-то похож на Толстого — я тоже родился в первой половине прошлого века. 

Родился я потому, что мой папа женился на моей маме. Вот такое откровение, не у всех так происходит. Почему так произошло? Я не могу найти ни одного разумного ответа, кроме ответа «Потому что».

БИОГРАФИЯ МОЕГО ПАПЫ 

Мой папа родился в городе Староконстантинове на Западной Украине. Его отец, то есть мой дед, был бондарем. Он делал огромные бочки для вина, и у него была бондарская артель. После НЭПа его как-то репресснули, и семья переехала в Киев. 

У папы было две старшие сестры Двойра и Эсфирь и младший брат Яша. Происхождение фамилии Рыбак я пытался выяснить, и самый лучший вариант из всего, что я выяснил, — это искаженная испанская фамилия Рибас. Евреи с такой фамилией действительно жили во Франции и Испании, и во времена инквизиции бежали на восток и по-разному меняли свои фамилии. Возможно, Рибас превратился в Рыбак. Доказательств никаких нет, просто мне нравится эта версия. На родственное отношение с Де Рибасом не претендую. 

В общем, в 30-е годы в Киеве мои предки жили где-то на Подоле, там был дом и бондарная мастерская. Папа рассказывал, что после школы он должен был отстрогать сколько-то клепок. Клепка — это доска, из которой делают бочки. И если он не выполнял установленную отцом норму, то получал недостроганной клепкой по заднице.

 Дедушка Берл (его так звали) был необщительным человеком. Воспитание детей сводилось от клепки по заднице (наказание) до покачать ребенка на коленке — это поощрение. Целыми днями дедушка работал в своей мастерской, делал бочки, большие и маленькие, и все время пах алкоголем. Моя еврейская бабушка (в девичестве Коган, из булочников) вела семью: воспитывала детей, заботилась об их одежде и т.д., так как папу это не касалось, он должен был просто зарабатывать деньги. 

В 1939 г. мой папа поступил в военно-медицинскую академию в Киеве, которую окончил в июне 1941 г. досрочно, в связи с неожиданными событиями, получил два кубаря в петлицу и стал командиром пехотного взвода. Война уже приближалась к Киеву, и все военные воспоминания моего папы — «Рассвет, окоп, жаворонки в небе и свист мины. Очнулся в госпитале». Для него война на этом закончилась. У него была оторвана часть стопы. 

Первых раненых еще успевали вывозить на восток. Ранение повело за собой гангрену, он перенес 7 операций под общим наркозом, во время которых ему отпилили обе ноги ниже колена. Это произошло, потому что даже пенициллин был роскошью и единственным лекарством была хирургическая пила. 

В конце зимы 1942 г. он вышел из госпиталя на улице Ершова города Казани. Именно вышел, так как ему сделали протезы ног, и он научился на них ходить. Чтобы продолжить медицинское образование, он подал документы в Казанский мединститут и получил место без экзаменов. Общежитие было достаточно далеко от университета, а на протезах по льду было сложно ходить. И однажды, когда он упал, ему помог знакомый по госпиталю. Знакомый сказал, что учится в Казанском юридическом институте на Площади Свободы, и что у них учебные аудитории и общежитие – это одно здание. Папа перекинул документы в КЮИ (Теперь это здание КАИ на Площади Свободы). Казанский юридический институт был образован в результате эвакуации Ленинградского юридического института в Казань.

 Жить и учиться в одном здании было гораздо комфортней. Папа в молодости был похож на популярного тогда азербайджанского певца Рашида Бейбутова, который снялся в фильме-оперетте «Аршин мал-алан», и даже носил такую же прическу, как у него — зачесанные назад волнистые волосы. Большинство студентов КЮИ были, естественно, девушки. А о парнях говорил отец так: «У нас у всех были только головы, а конечностей и других органов на всех не хватало». 

Папа научился пользоваться протезами так, что некоторые считали его «блатным», то есть освободившимся от армии по «брони», тем более, что модные тогда широкие брюки скрывали металлические конструкции протезов. Он даже научился танцевать вальс.

 После освобождения Киева папа съездил на родину. В их доме жили посторонние люди. От соседей он узнал, что его отца призвали в армию в первые дни и никаких сведений о нем нет, сестру Фиру повесили на балконе кинотеатра, а остальных расстреляли в Бабьем Яру. Папа нашел у соседей несколько семейных фотографий и уехал. 

БИОГРАФИЯ МОЕЙ МАМЫ 

Дедушка Гавриил Романович Павленко работал счетоводом на шахте в Юзовке (теперь это Донецк), а бабушка (ее фамилия Кириченко) была из семьи потомственных шахтеров в городе Артемовске (как он раньше назывался не знаю, но у мамы в паспорте было написано «место рождения – город Артемовск»). 

Семья была революционная, бабушкин папа еще до революции вступил в РКП(б). У них дома бывали большевистские собрания, и моя бабушка тоже туда вступила, но после почти сразу оттуда ушла, так как на собраниях мужики «матюкались». Баба Лёля обладала двумя уникальными талантами – великолепное сопрано и умение создавать одежду. Голос у нее был абсолютно оперный, хотя, кроме церковно-певческой школы, она нигде не училась. Это было не любительское пение, а оперное сопрано. Но ее папа сказал, что артистки – это *****. На этом ее певческая карьера закончилась. Но петь она не перестала и до конца своих лет сохранила удивительный голос. И, когда она в пожилом возрасте пела арию «Наталки Полтавки», или «Дывлюсь я на нэбо», или «Ганзя-любка, Ганзя-кыця», народ смеялся и плакал, плакал и смеялся. Как портниха она не нуждалась в выкройках: она могла просто посмотреть на картинку и раскроить ткань, чтобы сшить одежду, то есть конструировала одежду, знала, как ее создать.

О дедушке Гаврюше знаю немного. Я видел его личную тетрадь, где он записывал стихи, выражения, афоризмы, просто фразы черной тушью абсолютно каллиграфическим почерком. Каллиграфия – это совершенно идеально красивое написание от руки, практически искусство, забытое сегодня. 

В семье было четверо детей. Старший, Виктор, был природным музыкантом, он сам научился играть на любом инструменте, который был доступен. Такой талант был востребован, и в 14 лет он зарабатывал не меньше дедушки. Следующей была мама, потом дядя Юра, и последним родился Алик, но умер в детстве от менингита. Виктор до войны женился, у него появилось двое детей, его призвали в армию. Сначала музыкантом в оркестр, потом перевели в санитары, и дальнейшая судьба неизвестна — он числится без вести пропавшим. 

В начале войны шахта, где работал дедушка, была эвакуирована на Урал в город Копейск. Дедушка тоже переехал туда с семьёй. Он устроил бабушку директором детской молочной кухни. Для этого ей снова пришлось вступить в ряды ВКП(б). 

Мама в пятнадцатилетнем возрасте работала на заводе токарем, точила шпильки для авиационных двигателей. Закончив в 1944 г. школу, она поддалась на уговоры подруг и поехала поступать в Казань в КЮИ. Почему она так сделала, она сама объяснить не могла. На мои вопросы она отвечала: «Лидка уговорила». 

В институте она познакомилась с моим папой. Ну, как познакомилась? Институт был маленький, и все друг друга знали, а мой будущий папа был частым гостем в комнате, где жило десятка полтора девушек. Как рассказывала мама, ей казалось, что он ее просто не замечает, так как она была тихой и, по ее мнению, незаметной студенткой. 

Но однажды он ее пригласил на танец, они поговорили о чем-то. Она думала, что на этом все. Как-то однокурсники пригласили ее попить пива в здании Дома офицеров. Там в буфете был папа с друзьями, он попросил ее выйти в коридор и сказал, что запрещает пить пиво с другими ребятами. Она возмутилась, и он дал ей пощечину. Она, вся в слезах, убежала в общежитие и рыдала в подушку. Собрались подружки, спрашивали, что случилось, а она не отвечала. Пришел папа, все девки накинулись на него с криками: «Ты ее обидел!?». «Это она от радости — я ей предложил выйти замуж». Маме стало еще в десять раз обидней, и она заревела в полный голос. Папа говорил серьезно, и скоро весь институт знал, что Семен Рыбак сделал Светлане Павленко предложение. 

Это было весной 1946 года. Папа заканчивал институт и выбрал распределение в Ставропольский край, прокурором Петровского района. Такой выбор он мне объяснял так: «Ребята предыдущего выпуска писали, что там едят белый хлеб и вина больше, чем воды. Белый хлеб в Казани даже увидеть было нельзя, и продуктовый набор оказался решающим в выборе места жительства». Такое крутое назначение объясняется абсолютным кадровым голодом в послевоенных гражданских структурах власти. 

Целый год папа с мамой переписывались. Позже выяснилось, что папа вел переписку еще и с ее мамой, где настоятельно убеждал, что ее дочь должна выйти замуж именно за него. В 1947 г. мама бросила институт и приехала в село Петровское. В одном из фотоальбомов был вклеен листочек из отрывного календаря от 13 сентября 1947 года, где было напечатано: «День всенародного торжества — праздник победы над Японией», и приписано папой: «… и над Светланой Павленко».

БИОГРАФИЯ НАШЕЙ СЕМЬИ 

Петровский район до войны назывался Туркменским районом. Полупустыня, где выращивали пшеницу, а также овощи, фрукты и виноград. С водой там было плохо, ее экономили, поэтому мама вспоминала, что во время беременности пила воду, смешанную с вином. Году в 1949 умер дедушка, и бабушка переехала к нам. В 1950 г. папу назначили прокурором Изобильненского района, где родился мой младший брат Юра. 

В 1952 г. папу назначили прокурором Александровского района. Переезжали мы зимой на трехосном грузовике. Был буран, бабушка сидела в кузове вместе с вещами, а я с мамой и Юркой в кабине. Папа ехал на бобике (отдельно). Помню, как ловко водитель работал с рычагами, которых было очень много.

 Жизнь там я помню достаточно подробно. Мы жили на центральной улице села. В селе Александровском у нас в доме появились следы цивилизации. Нам провели электричество, и я помню, как на стену длинными шурупами приворачивали белые фарфоровые ролики, а на них надевали скрученные белые провода, и с потолка соплей свисали лампочки. Большое впечатление на меня произвел человек с железяками на ногах. Он залез на столб, повозился с проводами, и у нас включился свет. Также поставили белые фарфоровые розетки. Назначение розеток мне понятно не было, так как электрических приборов у нас не было, и я на всякий случай вставил туда ножницы. Результат комментировать не буду: первый опыт общения с электричеством прошёл неудачно. 

Напряжение подавали только вечером, о чем извещал громкий гудок, который раздавался на весь центр села. Родители говорили, что этот гудок напоминает им паровозные. В Александровском, в отличие от Изобильного, не было железнодорожной станции. Кстати, по этой причине главное село Ставропольского края до сих пор не стало городом. До этого электричество я видел только в общественных местах. Постепенно в доме появились электрические приборы: приемник в пластмассовом корпусе, электрический утюг и электрическая плитка со спиралью. 

Дом мы занимали не полностью. В трех комнатах жили мы, а в четвёртой, с отдельным входом, жил местный аптекарь — рыжий венгерский еврей.

Бабушка выучила венгерскую песню «Улетают журавли». Сосед обожал, когда она пела, выпрашивал еще, плакал и шепотом подпевал на венгерском. Я до сих пор помню текст песни: «В день осенний улетают к югу стаи журавлей, в эти дни я вспоминаю радость вешних дней…» Не помню, как звали жену соседа, но по-русски он называл ее Цыпа. В цокольном этаже нашего дома жил партизан гражданской войны Тарас Максимыч Табала, маленький, толстый и лысый (похож на Тараса Бульбу), и его жена, которую все звали Петровна. Она занималась незаконным предпринимательским промыслом — стегала ватные одеяла. Поскольку над ней жил прокурор, она занималась этим, только когда его не было дома. Кроме того, Петровна спекулировала семечками: покупала у колхозников сырые семечки, сушила, жарила и продавала стаканчиками на базаре. Тарас дома был тихий, но иногда уходил на встречу с друзьями-сослуживцами и вел себя как нынешний десантник, кричал на весь двор: «Я, Тарас Максимыч Табала, воевал с Кочубеем! Мы прогнали генерала Шкуро»! Петровна тихо прятала его в свой полуподвальчик, и он не выходил неделю. 

Двор у нас был большой. Входное крыльцо - со двора. Перед крыльцом был кран с водопроводной водой. Прямо напротив крыльца росли пять огромных кустов сирени. Они закрывали стенки гаражей. Посередине двора стояла печь для выпечки хлеба. Слева – сараи, в них жили куры, утки и кабан или свинья. Кабана обычно называли Борька (я тут ни при чем, так звали всех кабанов в округе), а свинью всегда Машкой. А у входа во двор были шикарные черешни! Белые, черные, красные, размером со сливу. Еще сливы, абрикосы и алыча, но они не в счет, так как росли абсолютно везде, так что за культурные деревья их не считали.

 В цоколе под нашей квартирой имелся подвал, где хранились запасы продуктов. Огурцы, помидоры, кабачки и другие овощи мы не выращивали, потому что их девать было некуда, так как вывозить было невозможно, а на местном рынке это все стоило сущие копейки. А иногда папа привозил из колхоза арбузы, яблоки, груши, сливы (не полудикие, как в городе) телегами, машинами. 

В центре села, недалеко от нашего дома, находилась центральная площадь. На ней стоял дом культуры и были магазины: продовольственный, хлебный, хозтовары, культтовары (детский) и книжный — мой любимый. А в центре неработающий фонтан. Если повернуть налево от площади, то можно было через базарчик пройти в детский сад, куда водили меня с Юркой. Это здание из темно-коричневого кирпича, дореволюционной постройки.

 Мама работала учительницей в школе, приходила домой поздно и до самой ночи проверяла тетрадки. Папа тоже приходил поздно. У него был служебный транспорт — автомобиль Опель Олимпия двудверный. На боковых стойках имелись механические поворотники. Но он постоянно находился в ремонте, так что основным транспортом служила линейка — повозка с колесными крыльями, подножкой, а пассажиры сидели боком, крыши не было. Иногда на ней нас отвозили в детский сад, а от непогоды мы закрывались брезентом. 

В общем, до школы в моей жизни интересного было мало, кроме книг. Читать я научился года в 4, научился сам (по вывескам, по названиям и т. д.). Для родителей был шок, когда они увидели меня читающим книгу, и не по слогам, а «по-взрослому». Это мое умение совпало с оживлением книжного рынка, и в середине 50-х стали издавать много книг, публиковать собрания сочинений, в том числе зарубежных авторов. Подписаться на собрание сочинений было трудно, но не для прокурора района. У нас в доме появились Вальтер Скотт, Джек Лондон, Марк Твен и т.д. На мое семилетие, в 55-м году, гости моего возраста подарили мне по 4-5 экземпляров одних и тех же книг. А друзья родителей умудрились подарить «Приключения бравого солдата Швейка во время Первой мировой войны» и «Золотого телёнка», так сказать, на будущее. Они думали, что семилетний ребенок не будет читать такие книжки, но это была ошибкой. Я читал все свободное время, пока не загоняли спать. Мне было все равно, что я читаю — словари, справочники — все, что было дома. Не пошли у меня только «История ВКП(б)» (хватило только на полстраницы), а также толстенная книга «Кавалер Золотой Звезды».

 Однажды родители перед обедом послали меня за хлебом, и я пропал. Голодные и испуганные, они нашли меня на крыльце книжного магазина. Я купил «Старика Хоттабыча» и начал читать, а хлеб не купил. К тому времени прочитал 1/3 книги. Больше меня за хлебом не посылали или, если посылали, то с тем количеством денег, которых нужно было для хлеба. А книгу я купил, потому что она была одна. Я пожертвовал семейным обедом ради книги...

автор: Борис Рыбак

фото из архива Бориса Рыбака