Айгель Гайсина: Рэпчик – мужская тема, но я никогда не пыталась доминировать

Айгель Гайсина родилась 9 октября 1986 года, живет в Набережных Челнах. По профессии – актриса озвучивания. Пишет стихи с раннего детства, занимается музыкой с 2003 года. С середины 2000-х становится известна как переводчица татарской поэзии и молодая поэтесса. Вместе с гражданским мужем Темуром Хадыровым была участницей музыкальной группы «Так красиво темно». В 2016 году выпустила сборник стихов «Суд», основанных на реальных событиях. Аннотацию к книге написал Дмитрий Быков. Дебютный альбом группы «1190» сделал дуэт татарской поэтессы и питерского музыканта Ильи Барамия популярным. Сейчас Айгель Гайсина проживает с Темуром Хадыровом и дочерью Лизой в Набережных Челнах. На данный момент певица работает над третьим альбомом и снимается в новом клипе.

Знакомство с Айгель не может пройти тихо и бесследно. Моя собеседница – это надрыв, вечная история преодоления себя. И проявляется это от внешности, до манеры общаться и работать. Взять только съемки клипа – за ночь до съемки у Айгель температура, но она успевает дать интервью до полуночи, а утром бодрячком бежит по заснеженному полю без шапки и куртки. И попутно втставляет комментарии по поводу текста. Знакомьтесь, это – Айгель!

– Айгель, ты только что вернулась из Сочи. Судя по фотографиям, ты была счастлива.

– Поездка в Сочи мне понравилась и запомнилась еще и потому, что мы играли концерт, а это самое крутое, что можно делать. И мы были с детьми – то, ради чего я обычно путешествую. Я вывезла ребенка в горы, и мы там потусили в снегах, поднялись на фуникулере. То есть, делали все, чего бы я не делала, окажись одна. Так я бы заперлась бы где-нибудь и делала музыку. То есть, все впечатления впихиваются в меня насильственно. Конечно, потом я им оказываюсь рада, и они очень вдохновляют впоследствии. Но чтобы это впечатление получить, мне нужно себя преодолеть. Мне кажется, я – закрытая коробка, в которой есть маленькая щелочка, в которую, если очень постараться, можно засунуть впечатления. А на фотографиях, которые ты видела, мы – с семьей на море. И счастлива я там от физического отдыха. Мы просто валялись в песочке, купались, а главное – были вместе. Это было круто, но это были неинтеллектуальные впечатления, проживание солнышка. Скорее тактильная история, чем история каких-то путешественников. 

– В первом своем альбоме «1190» ты звучала больше по-татарски, а во втором много восточных мотивов. Как объясняется этот поворот?

– Я бы не сказала, что во втором альбоме много песен, в которых есть Восток. Это, наверное из-за моей личной истории и биографии человека, которому посвящена песня. Это не совсем татарская тема, потому что не только татарские мотивы звучат в нашей семейной жизни. Я очень люблю Восток – арабский, например, но он разный. Люблю близкие нам тюркские народы, в которых, как мне кажется, более выражена национальная тема. Мы, татары, находимся внутри большой страны, и поэтому ассимилированы довольно сильно. Хотя мы могли бы ассимилироваться еще сильнее. И поэтому для Татарстана и всех республик, которые находятся в России, это уникальное явление, когда мы как-то сохраняем свою идентификацию. А те страны, которые за границей России и близки нам по культуре, они намного «чище». Мы ездили в Алматы, в Киргизии выступали. Судя по людям, с которыми мне приходилось общаться, у них более выражена национальная идентичность, и это сильно чувствуется.

Альбом «1190» – это был бунт против гендера. Мне хотелось выйти за рамки гендера. Мне хотелось возвыситься над этим и говорить очень объективно – не с точки зрения женщины или мужчины, а говорить факты, быть антисексуальной, антиэротичной, не пытаться кому-то понравиться. Скорее, быть очень прямой и не эксплуатировать свое женское. Второй альбом был сочинен в других условиях – там есть пара песен, которые были написаны после возвращения Темура. И в этом альбоме – принятие и смирение. Там как раз происходит возвращение в свой пол. Это было ожидание, способ научиться принимать поражение. Поэтому он – более женский, там лирика. Если первый альбом – это выпрыгивание за рамки себя, второй – это возвращение к себе, что было очень приятно.

– Ты производишь впечатление борца. Как относишься к последним феминистским движениям, например «Слезь с иглы мужского одобрения»?

– К феминистским движениям я никак не отношусь. Все-таки, я в другой культуре воспитана. И феминизм меня не возбуждает. Вообще, когда люди начинают объединяться и что-то делать, я это уважаю, но не могу примерить на себя. Я понимаю, что феминистки в свое время добились многого, чем я сейчас продуктивно пользуюсь. Но я сама, все-таки, не феминистка, мне нравится быть за мужчиной, когда обо мне заботятся. То есть, меня совершенно не волнует неравноправие в некоторых областях. Наверное, потому что я никогда не лезла в те области, где нужно бороться с доминированием мужчин. Другой стороны считается, что репчик – мужская тема. А мы немножко почитали репчик в первом альбоме. Все зависит от внутреннего отношения. Если ты склонен замечать в жизни моменты несправедливости к себе, то ты можешь замечать дискриминацию по любому признаку, не только по половому. Если ты позитивно смотришь на реальность, мне кажется, дискриминация обернется мужской галантностью и так далее. В общем, я уважаю феминистский «движ», но, скорее всего, в рядах всей этой темы меня не окажется.

Насчет «иглы мужского одобрения» – на самом деле все это очаровательно. Эта история у меня ничего, кроме умиления, не вызвала. Мне показалось, что это весенний, добрый, очаровательный феминизм, который не несет никаких опасностей для мужчин. Все, что было в этом слогане, может быть очень приятным обеим сторонам. Они, конечно, там все очень распереживались, но в итоге они хайпанули этой странной кампанией. Это спланировано, потому что не возможно было сделать такую сумасшедшую кампанию спонтанно.

Разные бывают феминистские движи, а эта мне кажется классной. И, конечно, получилось неоднозначно. По-моему, мы живем в эпоху, когда вещи, которые могут выглядеть нелепо и «слишком» – это какое-то расширение рамок восприятия. Почему надо смотреть на это как на грубость, пошлость, когда в этом можно найти некий шарм, хотя и угловатый? Когда можно просто относиться к любви, сексу, телу, отношениям. Мне кажется, это какая-то ханжеская реакция, которая пролетела по стране на эту рекламную кампанию. Короче, респект ребятам, которые это затеяли, за этот «провал».

– Где ты хочешь жить? Удивительно, что ты делаешь контент такого уровня в таком маленьком городе.

– Конечно, там, где всегда тепло. Мы уже жили с ребенком и Темуром в таком месте целых полгода. Хотя там было жарко. А я хочу жить там, где тепло. Видимо, не возможно так. Там, где было жарко, я поняла, что это не мой климат. Здесь, я конечно, всегда мерзну. Это единственное, что расстраивает в реальности вокруг меня.

Я жила год в Москве – мне было тяжело, это город для суперэнергичных людей. Он энергию «сосет», и у тебя практически ничего не остается, чтобы делать то, для чего ты родился. Я жила десять лет в Казани – она, конечно, родная. Но мне почему-то комфортнее в Челнах. Здесь мне просторно, мне кажется, что это моя большая многокилометровая квартира. То есть, я везде чувствую силу родной земли, как бы пафосно это ни звучало. Я периодически вижу на окраине города дом, в который меня привезли из роддома. Мне от этого почему-то классно. Я никогда не думала, что буду так относиться к родному городу. При том, что в семнадцать лет я оттуда сбежала. Но, вернувшись, я поняла, что там очень уютно.

Я не знаю, что будет дальше. Потому что растет ребенок, которому, скорее всего, нужно будет ехать в какой-то более прогрессивный город, так как нужно будет получать знания, впечатления. Хочется, чтобы у Лизы была возможность посещать классные места, чтобы она видела интересную архитектуру. Но пока мне очень классно в Челнах.

– Три вещи, которые ты бы хотела вычеркнуть из своей жизни.

– Наверное, у меня не поворачивается язык на то, чтобы сказать: «Я хочу вот это вычеркнуть из своей жизни. И точка». Но у меня сейчас очень сильно болеют бабушки. Я бы хотела вычеркнуть из своей жизни «проживание» страшных болезней. Особенно у тех, кого ты сильно любишь, но ничем не можешь помочь. Понятно, что это неизбежно, если возможно, хочется как-то избавиться от физической боли. Понятно, что все «классное», которое у нас есть, классно тогда, когда есть что-то «неклассное». Когда все будет «классное», все обесценится. И я не знаю, как потом будет житься эта жизнь. Короче, за все приходится платить.

Затем я бы хотела меньше времени проводить в дороге, как-то телепортироваться в места, где мы даем концерты. Потому что дорога – это, оказывается, тяжело. Это расставание с ребенком. Но если не будет дороги, опять же, насколько полноценным будет ощущение концерта без понимания того, как далеко пришлось ехать за концертом?

Из прошлого своего я, наверное, ничего не хочу вычеркивать. Я уже с ним справилась. Расправилась. Я его уже уничтожила. Его уже нет. И все, что было – это опыт, который дал силу. У нас есть песня «Змея». Она про опыт. У нее может быть неоднозначная трактовка, но слова там такие: «Вдохни. Сделай выдох-вдох. Выдох-вдох. Не дыши. Не дыши. Не дыши. Глотай». Это про то, как нужно принимать то, что с тобой происходит. Ты глотаешь, даже если тяжело. Но глотаешь. И этот опыт проникает в тебя и становится частью тебя. «Я буду снаружи женщина, и внутри – змея». То есть в тебя проникает мудрость. Змея – это символ мудрости.

– Если бы можно было переместиться во времени, что бы ты изменила накануне 2015-го года? Ведь ты прославилась, сублимируя пережитое.

– Прославилась, не прославилась – какая разница? То, что произошло, было очень страшно. Сейчас все прошло, и я хочу об этом забыть. Когда это случилось, я воспринимала это так: если бы его убили, было бы намного страшнее. Он мог разбиться на машине или на голову мог упасть кирпич, мог потерять ноги и всякое такое. Мы склонны драматизировать все, что с нами происходит. А возможно, мы на самом деле легко отделались. Поэтому возвращаться назад и пытаться что-то изменить… Ты никогда не знаешь, насколько хуже может быть. Если говорить о славе, она для меня не важна. Меня популярность смущает, немножко утомляет, травмирует. С другой стороны это дает возможность заниматься только тем, что я люблю – музыкой. Это настолько круто! Но я уверена, что занималась бы этим в любом случае, вне зависимости от того, как бы сложилась моя судьба. Я этим занималась десять лет до хайпа и буду заниматься, даже если не останется слушателей. Даже если это будет настолько отмороженная музыка, что только два человека будут врубаться в то, что мы делаем. Это судьба, компьютерный код, и если пытаться что-то исправить, ничего хорошего не будет. А слава – это не цель моей жизни. Не была и не будет. Никогда.

– Какие эмоции доминируют в твоей жизни сейчас?

– Это к тому, что в нашем творчество все деструктивно? (смеется) У нас есть веселые треки, которые мы сейчас пишем для нового альбома. Бывают треки-шуточки. Бывает желание просто делать трек, под который классно потанцевать в клубе. Конечно, чаще всего текст пишется, когда есть проблема. Это конфликт, который разрешается. Я считаю, что в тексте должен быть конфликт, в остальном можно заниматься детской поэзией, играться с рифмами и все описывать, чтобы показывать детям, как прикольно устроен язык. Но и в детских стихах должен быть конфликт. Я не говорю о драме или трагедии. Но когда есть проблема, ее хочется обсудить. А если нет, то лучше помолчать.

Мне кажется, у нас очень конструктивное звучание. Когда ты нагоняешь мрака, то человек после прослушивания нашего альбома открывает глаза, вытаскивает наушники, вдыхает полной грудью и понимает, что мир прекрасен и так классно жить. На контрасте.

– Если тебе предложат принять участие в акции «Мин татарча сөйләшәм» и в берлинском андеграундном клубе за большие деньги одновременно, что ты выберешь?

– Когда мы соглашались выступить на «Мин татарча сөйләшәм» («Я говорю по-татарски» – прим. ред.), была как раз такая же ситуация. Мы согласились на выступление, и нам в эту же дату сделали другое предложение. Очень дорогую. Но у нас уже была договоренность. То есть, мы не будем выступать в крутом берлинском клубе за большие деньги не потому, что мы хотим спасти татарскую культуру, а потому что мы уже договорились, и у нас кодекс чести. Даже если мы где-то согласились играть бесплатно, раз подписались, то не станем отказываться. В Берлин можно и так сгонять. И не из-за больших бабок – они легко исчезают, знаешь, это преходящее. А, может, за какую-то идею.

– Как сделать так, чтобы у человека было меньше болевых точек?

– Это все индивидуально, нет универсальных советов. Надо пытаться чаще отпускать ситуацию, чаще доверять. Я, например, – контроль-фрик. Я просто выношу всем мозги. На данный момент мы снимаем клип, и мне пришла идея, и я просто замучила всех тем, что пытаюсь эту идею реализовать. У нас классная команда, но я не могу просто довериться и плыть по течению. Мне хочется все проконтролировать. Я не всегда умею отпускать, но учусь и пытаюсь. У меня есть успехи, но не такие впечатляющие.

Другое – как-то уметь подниматься над ситуацией, смотреть глобально. Я знаю, что переживать, когда с кем-то происходит беда, сложнее. Когда я находилась в беде, мне казалось, что это новый быт. Я знаю, что я ее проживала намного легче, чем моя мама, которая переживала за меня. Она рисовала какие-то адские картины в голове. Поэтому когда я вижу, что у кого-то беда, я стараюсь представить, что это происходит со мной, и что это новый быт. И что в масштабе вселенной это все пустяк.

Когда с тобой происходят какие-то глобально жесткие вещи, очень много шелухи сходит с людей, с отношений. И поэтому, когда эти вещи заканчиваются, ты как-то чище становишься. Ты не засоряешь свой эфир мелкими болячками.

– Твои слава, национальное самосознание, творческое начало отражаются на воспитании дочери?

– Слава бывает такая, которая реально может отражаться. У нас такая маленькая, аккуратненькая, которая ровно такая, какую я могла бы перенести. Если бы она была сильнее, больше, я бы не справилась с этим, ушла бы жить в монастырь, наверное. Это же бремя.

Что касается ребенка, когда я уезжаю на концерты, она говорит: «Ну почему ты опять уезжаешь?». Я отвечаю: «Я же людям дарю радость. Они приходят на концерт, они радуются, они любят наши песни, нас». Она мне говорит: «Тебя должна любить только я. И наша семья». Есть ревность к тем людям, к которым я уезжаю, которым отдаю частицу себя. Мне кажется, это то, ради чего я существую.

Лиза – наполовину русская, наполовину татарка. Мы в семье разговариваем по-русски. Я пытаюсь немножко учить татарскому языку. Но у нее очень сильные гены, она пошла в папу. Мне кажется, православную культуру именно на генетическом уровне. И, конечно, ей этого всего не передать. На самом деле, я не умею передавать то, что мне передали бабушки, мама. Она – дитя нового времени и по-другому мыслит, мы с ней по-другому взаимодействуем. Мне кажется, у этих детишек будет другая, более космополитная история. Менее привязанная к малому. Хотя, возможно заинтересуется татарской культурой, ведь она еще маленькая.

Я – обычная мама, как и все мамы, переживаю, сомневаюсь, таскаюсь по больницам за справками, жду с кружков.

– Как тебе удается генерировать любовь, благодарность и патриотизм?

– Смотря что вкладывать в слово «патриотизм». Для меня это не политическое понятие – любовь к тому месту, где ты родился, к своему языку, к культуре своего народа, частью которого ты являешься. Я не считаю странностью, что я люблю свою Родину и не хочу отсюда уезжать. Мне кажется, это возрастное. Начинает хотеться уехать лет с семнадцати, но если до двадцати пяти ты не уехал, то, скорее всего, тебе будет сложно, потому что ты поймешь, насколько ты, оказывается, все любишь. Я люблю свою страну, свой язык, люблю шутить на своем языке. Причем, чтобы меня понимали и на татарском, и на русском. Где я в какой-нибудь Европе найду себе татарина, с которым смогу пошутить на татарском? Это важно, оказывается. Я в семье сейчас все чаще использую татарский язык. Потому что это какой-то код, когда ты проговариваешь слова и знаешь, что тебя понимают. Это какая-то эйфория. Так ты понимаешь, что дома.