ВЛАДИСЛАВ ЛУКЬЯНОВ: «Дирижер должен любить людей»

В этом году Казанская консерватория и Средняя специальная музыкальная школа, которую все привыкли называть «десятилеткой», отмечают юбилей. 

Консерватории исполняется 75 лет, а школе – 60. В серии юбилейных интервью, которые публикуются на страницах журнала с начала этого года, предлагаем читателям увлекательную беседу с продолжателем традиций легендарного хормейстера Семена Абрамовича Казачкова, заслуженным деятелем искусств России, профессором Владиславом Георгиевичем ЛУКЬЯНОВЫМ. 

Более 30 лет он возглавляет кафедру хорового дирижирования Казанской консерватории, более 20 – руководит хором студентов. Выступления коллектива под его управлением с огромным успехом проходят в лучших концертных залах России, на концертных сценах Германии и Италии. Неординарный музыкант, обожаемый хористами руководитель, автор афоризмов, по которым сегодня легко угадывается любой представитель казанской хоровой школы, Владислав Георгиевич – эрудит и интереснейший собеседник.

– Владислав Георгиевич, Вы учились в Казанской консерватории в конце 50-х годов. Какая была тогда атмосфера в вузе? 

– Я поступил в консерваторию в 1955 г., но еще в 1951, когда начал учиться в музыкальном училище, я хотя бы раз в неделю приходил к Семену Абрамовичу Казачкову в консерваторию на уроки по специальности. Поэтому жизнь консерваторская мне была уже хорошо знакома, уроки я не пропускал. 

В первые годы в консерватории учились и преподавали многие бывшие фронтовики. До войны некоторые музыканты учились в Московской консерватории, а доучивались, придя с войны, уже в Казанской и тут же становились педагогами. Так было с нашим Азгаром Ханифовичем Абдуллиным , с виолончелистом Афзалом Хайрутдиновым. У него был диплом под номером один, это был первый выпускник. То есть заканчивали несколько человек, но первый диплом был у фронтовика Афзала Хайрутдинова. 

Это была романтическая атмосфера, овеянная радостью мирной жизни, мирного труда. Создавалось такое впечатление, что многие из фронтовиков буквально «дорвались» до этой жизни. Они работали, преподавали или учились любимому искусству – мирному, за которое отдавали свои жизни на фронте. Иногда казалось, что они работают и за себя, и за того парня, который остался на поле боя. Мы тоже это хорошо чувствовали и подражали фронтовикам, потому что наше детство тоже прошло не ахти как. Музыкальных школ почти не было, не было возможности учиться. Нам всем, поступившим в музыкальное училище, приходилось в большом напряжении догонять. Мы, глядя на фронтовиков, этому у них учились. 

– Занимались с большим рвением? 

– К шести часам утра около дверей консерватории уже стояла группа студентов, которые приехали из других городов и жили на квартирах – общежития не было. И они, когда только открывались консерваторские двери, врывались, чтобы занять класс и дватри часа позаниматься на фортепиано. Потому что на квартире какое фортепиано? Да и тем, кто на скрипке занимался, тоже на квартире-то не очень, коммуналки ведь были. Врывались и занимались до того, как начнутся учебные занятия по расписанию. Такой была атмосфера напряженного, но при этом очень радостного труда. 

Это не значит, что мы не умели отдыхать. Мы отдыхали! В консерватории проходили такие вечера, на которые люди «с улицы» не могли попасть. Под дверями, когда в окнах фойе мелькали огоньки, танцы, стояла толпа желающих попасть на вечер в консерваторию. Вечера были по праздникам: на 7 Ноября, на Новый год, на 8 Марта и, конечно, на 1 Мая. Вот это были основные праздники. Причем приходили все педагоги и студенты. Правда, коллектив был небольшой – все знали друг друга. Вот мы поступали в 1955 году. Говорили, что это был первый очень большой набор, а нас поступило всего 50 человек. 

– А сколько было дирижеров-хоровиков? 

– Я сейчас точно уже не помню, кажется, человек семь. 

– Как проходили эти вечера? 

– Вечер начинался с грандиозного концерта-капустника. Были очень интересные номера, и ведущий должен был быть такой... Например, между номерами он выходит, выносит стол, ставит бутылку шампанского и объявляет: «Кто в течение полуминуты представит фотографию своей любимой девушки, которую, конечно, носит в кармане на груди, тот получает эту бутылку. Но только, пожалуйста, фотографию не с паспорта и не со студенческого билета, а шесть на девять, не меньше! Больше можно!» Пауза. Шампанское уносится из зала. Потом через два-три номера снова этот стол, снова бутылка шампанского. Советское шампанское было хорошим во все времена. Тогда комиссия профкома постановила эту бутылку продать с аукциона. Назначается самая маленькая, мизерная цена – кто больше? Но ведь денег-то у людей нет, бизнесменов не было. Тогда люди начинали участвовать в складчину, и если пять человек вместе все-таки выигрывали бутылку шампанского, они были счастливы, и всем им аплодировали. 

– А выступали только студенты?

 – Педагоги тоже! Казачков однажды принес пакет с кубиками и сказал: «Это я вручаю ректору на строительство общежития!» Было много интересного. Помню, я вышел петь романс «Октава», стою лицом в зал, а передо мной встали десять или пятнадцать девушек. В зале ничего не могут понять, почему дирижер встал лицом, а они – спиной. Потом эти девушки начали дирижировать абсолютно одинаково, а я один пел. Это был намек на то, что дирижеров много, а хоров мало. Так мы отдыхали. Танцы в фойе были под живую музыку – Анатолий Луппов садился за инструмент. Одновременно шли различные аттракционы.

 – Какие?

 – Очень интересные: «В пасти у льва», «Путешествие вокруг света». За аттракцион вы платите десять копеек. В трамвае три копейки стоил проезд, а тут десять! Платите, заходите в полутемную комнату (это была угловая полукруглая комната на первом этаже), раздаётся удар литавры, к вам подходит факир и протягивает руку. В этой полукруглой комнате стоит круглый стол, на нем перевернутая литавра, а на литавре – горящая свечка. «О, сын мой, сейчас мы с тобой совершим путешествие вокруг света», – говорит факир, обводит тебя вокруг стола и под удар литавры выпускает в коридор. Все ржут, но никто не рассказывает, что там было. Я помню Ирину Сергеевну Дубинину, она вышла оттуда и села, поджав руками живот, от смеха ничего не могла сказать. Не знаю, помнит ли она этот случай, когда она путешествовала вокруг света. Все хотели путешествовать. 

Еще в большом классе был тир, из пневматической винтовки можно было пострелять. Была беспроигрышная лотерея, вы могли выиграть карандаш или ластик, которые стоили копейки в те годы, но в то же время бутылку шампанского и самое интересное – живого петуха! Он был на привязи. 

– Петуха? Зачем???

 – Как зачем? Это же интересно, выиграть живого петуха! 

– И человек забирал его?

 – Конечно. 

– А куда его девали? 

– Это уже не мое дело. Я ходил на базар, покупал этого петуха. Тогда я отвечал за культмассовую работу в студенческом профкоме. Мне выделял казначей деньги, потом под отчет все это. Все хотели выиграть петуха, а потом куда его девали, мменя не касалось.

 – Из чего еще состояла студенческая жизнь?

 – Конечно, мы увлекались спортом. Во дворе была чудесная баскетбольная площадка, мы очень хорошо играли. Однажды поехали в Ригу, а выиграть в Прибалтике в баскетбол, в Рижской консерватории, – это было почетно. Почетно было выиграть и в Минске – за них играли канадцы, которые учились по договору в Минской консерватории, они были все высокие. Москву я вообще не считаю, мимоходом обыграли. В Казани зимой проходили вузовские соревнования по баскетболу. Мы играли на равных с ветеринарами, но выиграть у университета или у строительного было трудно, а уж у педагогического, где был спецфакультет спортивный, тем более. Но все нас очень уважали. Уважали наш футбол, я сам не играл, но мы всегда болели. Очень был популярен настольный теннис, у нас даже были кандидаты в мастера спорта. Была секция стрельбы из мелкокалиберной винтовки. Мы ходили в тир в «Динамо», и потом наши мишени выставлялись в фойе на стенде победителей. Однажды я был победителем в таком соревновании. Фронтовики с интересом разглядывали, потом подходили, хлопали по плечу: «Молодец, салага!». Мы умели и трудиться, и отдыхать, и спортом заниматься. Это лишь кусочки той жизни.

 – Получается, консерватория была более сплоченной тогда?

 – Когда мне говорят, что раньше что-то было лучше, молодежь была лучше, а сейчас плохая, я говорю: ребята, не верьте этому. Вы лучше нас. Вы даже не знаете, какими мы были мальчишками. В нас были черты, которые удивительны для современной молодежи. Когда мои ровесники говорят, вот ты знаешь, раньше жизнь была лучше, я отвечаю: ты вспомни, ты в туалет с чем ходил. C газетой «Правда». Из газеты тогда даже вырезали портреты вождей, чтобы их случайно туда не унести. А чем ты сейчас пользуешься? Туалетной  бумагой. Ну, вот и громко молчи. Конечно, во все времена было что-то плохое, но не надо обобщать. 

– Вы говорили, что на занятия музыкой Вас вдохновил Назиб Жиганов. Вы потом с ним вспоминали об этом?

 – Он был одним из тех, кто предопределил мое будущее. Когда спрашивают, кто твои учителя, я говорю, что первой была мама, которая мне пела колыбельные песни. Я был ненасытным и просил еще, и она на интонации колыбельных пела просто стихи. Чуковского «Муху-цокотуху» в два года я знал наизусть, потому что мне эти стихи пела мама. Это очень важно, когда мать поет ребенку в самые ранние годы – складывается интонационный код. Люди этого не понимают. Надо не страшилки показывать по телевизору, а петь, петь и петь.

 Потом я попал в руки бывшего регента Анатолия Сергеевича Трофимова, который работал во Дворце пионеров. Его постоянно пытались выгнать, вызывали в горком партии или в райком, но он приходил с Орденом Красной Звезды на груди. Это самый высокий, самый дорогой орден для рядового и сержантского состава. Казачков иногда на концерты выходил тоже с этим орденом. Это был и символ победы, и счастье бойца. И когда Анатолий Сергеевич приходил в горком, там сразу умолкали. Трофимов, как бывший регент, знал, что такое пение, он мне помог. Он сказал маме, что я должен пойти учиться в музыкальное училище. 

А Жиганов меня встретил на улице Жуковского, недалеко от музыкального училища, он жил на углу улиц Горького и Гоголя, где жил Муса Джалиль. Я откуда-то шел, он увидел меня на улице, узнал, остановил: «Мальчик, ты участвовал в самодеятельности, пел на концерте в клубе Менжинского? Тебе надо учиться музыке». Вот эти люди определили мою судьбу. А потом ее определял уже Казачков, с которым я был больше полувека – с 1951 года, когда он по своей воле пришел в училище, считая, что абитуриентов надо готовить самому. До самой его кончины в 2005 г. я был всегда рядом с ним. 

– Каким педагогом он был? 

– Настоящим, хорошим. Прежде всего, он был хорошим музыкантом, очень хорошо знал свой хоровой цех, но всегда стремился вырваться из него. Мы, хоровики, порой замыкаемся в своем цехе. Он мыслил широко в музыке, определял направление своей школы. Он определял все для меня, хотя вокруг тоже было много музыкантов.

 Я был культмассовым сектором и в консерватории занимался распространением филармонических билетов. Иногда в счет стипендии, в счет зарплаты – мне администратор филармонии доверяла – я под расписку брал билеты, рассчитывался потом. Но зато я имел возможность посещать все концерты бесплатно!

 – Кого вы слушали?

 – Ни много ни мало приезжали скрипач Ойстрах, пианисты Рихтер, Гилельс, Мария Юдина! Сейчас всех не перечислить. Я имел возможность слушать музыку, для меня это были тоже мои учителя. 

А с детским хором я иногда участвовал в концертах, которыми руководил Рахлин. Его репетиции, когда он приезжал еще из Киева, я никогда не пропускал: для меня это был великий дирижер, музыкант. В Москве был великий хоровой дирижер Владислав Соколов. И в последние годы меня сопровождают большие музыканты, у которых я учусь. Например, мы никогда не знали органа, это же был церковный инструмент. Поэтому содружество с Рубином Абдуллиным, Лео Кремером – это очень серьезно. Так что учителей много, но основной и самый главный был Семен Абрамович Казачков. 

– В книге Казачкова «Дирижерский аппарат и его постановка» есть серия фотографий с Вами. Расскажете немного?

 – Ничего особенного, тут он пишет об элементарных движениях частей руки, показывает, в каком положении она может находиться. Мне нравятся эти снимки, я тут еще с шевелюрой. 

– А почему именно вас выбрали?

 – Ну, это надо было спросить Казачкова. Я этого не знаю, конкурса не было, и взяток я никому не давал (смеется). Студенты меня узнают, когда читают эту книгу. Но я, конечно, не считаю это своей заслугой. 

– В Вашем кабинете висит портрет Михаила Алексеевича Юдина… 

– Михаил Алексеевич Юдин – дедушка Ольги Борисовны Майоровой (пианистка, с 1976 по 2010 гг. – концертмейстер кафедры хорового дирижирования Казанской консерватории, ныне заведующий кафедрой фортепиано – прим.ред.). Он приехал из Ленинграда сразу после блокады и был очень истощен. Это был единственный в Казани профессор музыки, потому что он был профессором Ленинградской консерватории. Он был и хоровиком, и органистом, и педагогом по композиции. Он очень хорошо знал свое дело, его даже пригласили в обком партии, когда организовывалась консерватория. Об этом не очень любят говорить, но сначала пригласили профессора посоветоваться, и он указал на Жиганова. Сказал, что должен быть молодой национальный кадр. Два года Юдин был и деканом, и руководителем кафедры хорового дирижирования, а потом он пригласил из Ленинграда Казачкова. Семен Абрамович приехал в Казань уже в апреле 1947г., и я мальчишкой тоже приехал в это время. Вот так все совпало, но мы познакомились только в 1951 году. И Юдин в нем не ошибся. К сожалению, Михаил Алексеевич был истощён и в 1948  г. умер. Очень жаль. 

– Ольга Борисовна ведь проработала с вами долгое время? 

– Да. Познакомилась она со мной, когда еще пела у меня в хоре. Я 11 лет работал в музыкальной школе (Средняя специальная музыкальная школа при Казанской консерватории – прим.ред.) с хором, со дня открытия школы. У меня пели многие, в том числе и Рубин Кабирович Абдуллин. Я отработал в школе пять лет и ушел. А хористы вместе с родителями взяли и написали письмо Дмитрию Борисовичу Кабалевскому, с которым у меня были очень хорошие отношения (он слышал меня еще с детским хором). Он в свое время включил меня в делегацию из четырёх человек; к нам приставили пятого, якобы «музыковеда», и отправили в 1966 г. в США на Международную конференцию по музыкальному воспитанию детей, ИСМЕ при ЮНЕСКО. Так вот, они написали Дмитрию Борисовичу письмо: педагог Лукьянов бросил нас. Мне пришлось вернуться и еще шесть лет поработать. А потом Ольга Борисовна помогала мне во Дворце пионеров, она прекрасный музыкант и организатор, и человек хороший, с детьми она всегда ладила. Она помогала мне до того самого момента, когда в 2002 г. я закончил работу во Дворце, где проработал 42 года. 

– А почему Вы ушли оттуда? 

– В 1997 г. Казачков назначил меня работать с хором консерватории, пять лет я совмещал два хора, но это очень трудно... Хору надо отдаваться одному. 

Я вот «в лавке сижу». Это казачковское выражение, из еврейского анекдота. Умирает старый торговец, собралась вся семья. Старший говорит: «Папа, мы все здесь – Авраша, я, Мисаил, Сара». Вдруг умирающий отец подскакивает и спрашивает: «А в лавке кто остался???» 30 апреля 2005 г. я пришел к Казачкову перед праздником 1 Мая, чтобы поздравить его. Он уже лежал, не двигался, его не стало через пару дней. Я говорю: «Семен Абрамович, Вы не беспокойтесь, в консерватории все хорошо, я постоянно в лавке». И последнее, что я от него услышал, – это смех. Чтобы с хором работать, надо быть хорошим музыкантом. Но если ты «в лавке» не сидишь, то у тебя ничего не получится. 

– Многие из тех, кто пел в хоре Дворца пионеров, стали музыкантами. Это важно для Вас? 

– Меня это радует, но я спокоен. Меня больше занимает то, что огромная масса детей, которая прошла через мой коллектив, – это люди! Я бы не стал работать с детьми, если бы все дело ограничивалось только тем, что ты детей отвлекаешь от улицы и расширяешь их кругозор, ты молодец. Ради этого я бы не стал работать. Музыка развивает вариантность мышления – это самое главное. Музыкант все время ищет разные подходы к одному и тому же произведению или эпизоду. Это совершенно серьезно! Если я пришел к врачу, который у меня пел в хоре, то я знаю, что у него есть варианты лечения моей болезни. Я никогда не стремился во что бы то ни стало воспитать профессионалов, для меня были все одинаковы.

 – В чем разница между работой со студентами и с детьми?

 – В специальной школе я работаю или во дворце культуры – в души детей надо заронить любовь к музыке. Если этого не происходит, то это наш педагогический прокол. А у студентов я должен воспитывать профессиональные навыки, знания, умения. С детьми то же самое, но там больше игры, ощущения радости. Когда работаешь со студентами, об этом тоже не надо забывать, а то иногда «заакадемичат» так, что и от музыки ничего не останется. Но все-таки нужно воспитывать через музыку, не только через эмоциональное восприятие произведения. Они должны знать средства выражения музыки, я им должен объяснить, почему композитор именно так написал. Углубляться в академизм – обратная сторона медали. В этом равновесии, очевидно, талант педагога. Мы в школе поем, в училище поем, в консерватории тоже поем. А в чем разница? В училище студент должен знать технологию, а если он пришел в консерваторию, моя задача – научить его разным жанрам, стилям и формам. Два года назад я обнаружил, что хор не умеет петь советские песни. Я так удивился! Баха, стиль барокко, благодаря Лео Кремеру, ребята научились петь и сейчас с ходу схватывают. Раньше это было менее доступно. Полтора года назад мы исполняли сцены из опер Мусоргского, где важна сценическая драматургия, студенты будто первый раз открывали эти знания. 

– Можете назвать три главных качества, которыми должен обладать дирижёр?

 – Первое – он должен быть музыкантом, уметь интонировать музыку. В музыкальную школу принимают примерно так. Запомнил мелодию? Можешь повторить? Сколько звуков? Повторил ритм? Все! Сколько я наблюдаю этих музыкантов... Иногда им не хватает очень важного качества: они не умеют интонировать музыку. Интонирование – это не только музыкальный термин, это восприятие динамики отношений, я сейчас вам говорю по Асафьеву. Динамика отношений одного звука с другим создаёт интонирование. Интонирует спортсмен, который играет в футбол, он «читает» игру, он интонирует действие наперед. Это инструмент восприятия жизни вообще.Музыканты на эти темы пишут диссертации. Во-вторых, хоровой дирижер должен знать свой инструмент – людей, он должен любить людей. Я знаю музыкантов, которые могут выйти и продирижировать, а людей не любят, не любят с ними общаться – им неинтересно. А другой любит людей, но не знает, что им передать, он недостаточно музыкален. И, конечно, дирижер должен обладать дирижерской техникой. Рука дирижера может сделать многое, и все равно она не может выразить все нюансы, что есть в музыке. Техника должна быть виртуозной у дирижера. Интонировать музыку, любить людей, обладать хормейстерской и дирижерской техникой – такими качествами должен обладать дирижёр… 

– Как и любой музыкант, наверное? 

– Музыкант-инструменталист, солист тоже сталкивается с вопросом об интонировании. Он должен сделать инструмент живым. Но он может сегодня-завтра отдохнуть, а потом 24 часа в сутки провести с инструментом. Люди ему понадобятся потом только как слушатели. А у дирижера-хоровика «лавка» не как у всех.