ЯРЧАЙШИЙ ДЕНЬ И ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЕ СУМЕРКИ

На Октябрьскую Революцию я смотрю глазами русского поэта. Какими ещё глазами мне на неё, спрашивается, смотреть, если я русский поэт? Что такое Революция лично для меня? Если отвечать кратко, Революция для меня – это Маяковский.

                
Поэтического в Революции, действительно, хватало. Сам пафос переустройства мира, его глобального обновления и очищения соприроден фундаментальному посылу настоящей поэзии, изменяющей состав ноосферы и очищающей воздух, которым мы дышим. 

Поэтому нет ничего удивительного, что Революция привлекла к себе таких разных поэтов, как, например, Александр Блок и Владимир Маяковский. Блок искренне призывал «слушать музыку революции» и сам слышал её эсхатологический гул, который одновременно пугал и очаровывал, страшил и восхищал «трагического тенора эпохи». 

Правда, быстро задохнулся, расписавшись напоследок в том, что «тайная свобода» пушкинского образца свободней, чем свобода, обещанная Революцией. «Слопала матушка Россия, как чушка, своего поросёнка», – выхрипел из себя Блок на пороге гибели. 

Маяковский пошёл до конца, но был в итоге Революцией предан. Правда, уже после того, как она предала саму себя, свои идеалы. Случилось это с приходом к власти Сталина, умело стравившего между собой своих политических противников и лицедейски прикрывшегося идеалами «ленинского социализма», которые, на деле, с истинным «ленинским социализмом» не имели практически ничего общего. 

О мощи воздействия Революции на умы думающих и пишущих людей – от обратного – может служить градус ненависти к ней со стороны тех, кто её не принял. Ярчайший пример здесь – «Окаянные дни» Бунина. Такого сумасшедшего, кислотного, ядерного, нечеловечески сильного отторжения рядовое событие не вызовет. Но вернёмся к Маяковскому.

 «Ещё юношей активно участвовал в собраниях подпольных революционных кружков, проходивших на квартире Маяковских, организовал побег заключенных из женской Новинской тюрьмы, при обыске «ел блокнот» с адресами, явками, паролями. Был арестован. Провёл десять месяцев в трёх тюрьмах, где вёл себя настолько активно, что был выбран старыми политзаключенными представлять их интересы. При этом, выйдя из большевистской партии в 1908 году, Маяковский больше никогда в ней не восстанавливался. Мне кажется, это говорит о том, что романтико- утопический смысл Революции всегда был для Маяковского значимей и весомей, чем собственно политический. Наследуя в своей авангардной поэтике именно романтическим традициям, Маяковский воспринимал Революцию как дверь в Утопию, туда, «где никто не будет, где некому будет человека мучить, где люди родятся, новые люди – бога самого милосердней и лучше». Эта вера в новое светлое будущее, где человеку будет хорошо, светло и просторно, где он, наконец, стряхнёт с себя оковы пошлости и мещанства, пропитывает всё творчество Маяковского – от ранних футуристических выкриков до поздних, глубоко забытых ныне (несправедливо) поэм вроде «Летающего пролетария». Именно эта вера в будущее, стремление приблизить его поэтическим словом, осознаваемым Маяковским как поступок, как «делаемое дело», оцельняет весь творческий путь Маяка, придаёт ему монолитное единство. И в этом смысле распространенный стереотип, разделяющий Маяковского на дооктябрьского (гениального лирического поэта) и позднего («шута у трона Революции», прислужника власти), несостоятелен. Тезис этот сильно преувеличен, если не сказать – в корне несправедлив. С присущей ей хлёсткостью высказалась об этом Марина Цветаева: 

 Хлёстко и, на мой взгляд, ошибочный. Гораздо верней другое высказывание Цветаевой: сколько бы мы ни догоняли Маяковского, он уходит от нас своими семимильными шагами и, оборачиваясь, улыбается нам своей знаменитой улыбкой. Маяковский – поэт на все времена, что не отменяет в нём поэта Революции, её «агитатора, горлана, главаря», пришедшего «на фронт из барских садоводств поэзии – бабы капризной».

Можно только представить, в какой трагической ситуации оказался Маяковский в конце своей жизни. Уйдя в стремлении делать чисто пролетарское искусство из ЛЕФа («Левого фронта искусств») и заслужив тем самым проклятье друзей и сотоварищей, он не вписался и в РАПП («Российская ассоциация пролетарских писателей»), встретив там холодное снисхождение и получив ярлык «попутчика» (так называли сочувствующих Революции культурных деятелей непролетарской «крови»). Не угодил происхождением: отец был дворянин. Маяковский, первым откликнувшийся в октябре 1917-го на призыв делать новое революционное искусство, Маяковский, сказавший о Революции – «моя», Маяковский, возгласивший в поэме «Хорошо»: «Когда я итожу то, что прожил, и роюсь в днях – ярчайший где – я вспоминаю одно и то же: Двадцать пятое. Первый день», теперь оказался «попутчиком», причём ярлык этот на него навесили люди, которые ходили пешком под стол (вроде А. Фадеева), когда Маяк собственно Революцию делал. Можно понять отчаянье, которым продиктованы, например, строки: «Ну кому это я попутчик? Ни души не шагает рядом». 

Именно тогда – на сломе двадцатых и тридцатых – началась закрутка гаек, именно тогда Революция начала пожирать своих детей и лик её начал необратимо искажаться. Былые друзья (Асеев, Кирсанов, обещавший в свое время пемзой отскребать с ладоней рукопожатия Маяковского) рыдали и каялись, признавали, что просмотрели, проморгали, не поняли внутренней трагедии Маяковского. Только – толку… 14 апреля 1930-го в 10.15. утра прогремел роковой выстрел. По старому стилю это было первое апреля, так что многие не поверили, например, Луначарский, посчитали чьим-то злым розыгрышем: слишком не вязался с жизнелюбием Маяковского («В этой жизни помереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней!») этот жест. Потом было молчание. Потом – знаменитая резолюция Сталина на письме Лили Брик: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи». Резолюция эта, после которой Маяковского, по меткому выражению Пастернака, «стали насаживать принудительно как картошку при Екатерине», стала его второй смертью, в которой он уже не был повинен. Потом Маяковского несколько десятилетий хвалили не за то, оставив от него только «агитатора». 

Потом еще два десятка лет не за то ругали (привет Юрию Карабчиевскому с его трудом «Воскрешение Маяковского», закончившему, впрочем, тем же, чем и Маяк). 

Кстати, именно Пастернак одним из первых заметил, что знаменитый литературный салон Лили Брик превращается в отделение ЧК, о чем не преминул сообщить Маяковскому. Маяковский обиделся, но в глубине души, конечно, не мог не понимать, что на авансцену истории выходят не «комиссары в пыльных шлемах», а убийцы вроде Якова Агранова. Он не мог не чувствовать, что кольцо вокруг сжимается. И в Париж не выпускают. И голос сел. И в печати травят. И молодёжь, мнение которой для Маяковского всегда было крайне важно (ибо «коммунизм – это молодость мира и его возводить молодым»), почти на каждом выступлении упрекает в непонятности стихов. И на личном фронте особого лада не наблюдается. И т.д. и т.п. Этот комплекс факторов и привёл в итоге к «я с жизнью в расчёте» и к «другим не советую, но у меня выходов нет». 

Такова трагедия безоглядной веры большого и честного поэта. И пронзительность этой трагедии многократно усиливает интимность и глубина любви Маяковского – любви, в которой женщина и Революция объединялись в одно. «В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи тела близких мне – красный цвет моих республик тоже должен пламенеть», – признавался он Татьяне Яковлевой. «Я с небес поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви», – говорил в другом стихотворении. В пределе своём эта любовь приводила к строчкам просто страшным: «Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои губы замком». Но и эти жутковатые слова, мне кажется, были написаны «по душе», а не «по службе», и их написал тот же самый человек, сказавший однажды с «последней прямотой»: «Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят – что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь». Сказавший, а потом вымаравший эту строфу из чистовика. Чтобы не «разнюниться», чтобы не начать, не дай бог, строчить «доходные и прелестные» «романсы», а продолжать твердо и спокойно писать агитки. «Товарищи люди, будьте культурны! На пол не плюйте, а плюйте в урны!». «Нигде кроме, как в Моссельпроме». И агитки эти были, по словам Мандельштама, «альбомной лирикой Маяковского», соответствующей масштабу его личности. Он писал в «альбом» огромной, строящейся «страны-подростка» и титаническим поэтическим трудом поднимал массы до уровня поэзии, а не поэзию опускал до уровня масс. А если вспомнить, что он во время Гражданской войны лично изготавливал тысячи сатирических плакатов РОСТа (спал по 2-3 часа, положив под голову бревно, чтоб не «заспаться»), что поэтическое слово (и лирическое, и «гражданское»), действительно, воспринималось им как большое и нужное Дело и делалось с воодушевлением, поистине легендарным и мифологическим.

 Маяковский вообще удивительным образом осваивал крайности. Недаром Александр Гладков был поражён тем фактом, что в 1918-м году Маяковский написал буквально за неделю два таких настолько разных стихотворения, как громокипящая и звенящая медными трубами «Ода революции» и пронзительно-трогательное, по-детски нежное «Хорошее отношение к лошадям». И оба полярных эмоциональных комплекса выражены с предельной искренностью и художественной силой. Действительно, есть чему поразиться. 

А у руля восставших масс стоял не кто иной, как Владимир Ильич Ленин. Творец Революции и Демиург нового мира. Маяковский Ленина, можно сказать, боготворил, видел в нём человекобога в облике «самого человечного человека». Но и тут взаимности не снискал. Ленин к первому пролетарскому поэту относился, мягко говоря, прохладно. Стихотворение «Наш марш», призванное передать гулкую поступь строителей нового времени и пространства, разругал. Поэму «150 000 000» посоветовал Луначарскому издать минимальным тиражом – «для чудаков и библиотек». Да и вообще предпочитал Пушкина, хотя честно признавался, что в поэзии понимает мало. Правда, стихотворение «Прозаседавшиеся» похвалил, сказав: «Не знаю, как насчёт поэзии, но насчёт политики – это совершенно верно». Отзыв вождя напечатали в «Правде». Маяковский гордился и сиял, совал всем под нос номер газеты. Много в нём было мальчишеского, подросткового…

Маяк же Ленина любил неизменно и верно. Достаточно вспомнить сцену похорон Ленина из поэмы «Владимир Ильич Ленин». Похороны эти описываются ни больше ни меньше как средневековая религиозная мистерия, как событие, сдвигающее с насиженных мест светило и перекраивающее мир наново. И думаю, что сомнение в бессмертии ленинского дела и самого Ленина, закравшееся в душу Маяковского, сыграло не последнюю роль в его собственном «апрельском тезисе». 

Лично для меня Революция, как я её понимаю, закончилась со смертью Владимира Владимировича Маяковского. После этого началось нечто иное к Революции относящееся крайне опосредованно. Для романтика Маяковского Революция заключалась, прежде всего, в Революции Духа. Именно она провозглашается, например, в незаконченной, но от этого не менее мощной поэме «Пятый Интернационал», главный герой которой – альтер эго автора Людогусь «раскручивает» шею в космические просторы, откуда видит победную поступь революции по всему Земшару. По Маяковскому, сам дух должен быть «перешит», он должен изменить свой состав, человек обязан переродиться, иначе быть не может. Оказалось, может. Оказалось, что оборотной стороной любой большой Утопии неизбежно является соразмерная ей Антиутопия. Но ошибки гения – это ошибки гения. И сомнения гения – это сомнения гения. Маяковский, которого невозможно представить старым (старости он, по многочисленным воспоминаниям, боялся гораздо больше смерти), пришёл к Революции готовым поэтом Революции и одновременно остался неотделимым от своей эпохи и далеко перешагнувшим за её пределы. Очевидно, что у него, как и у нежно любимого им (вопреки эпатажным футуристическим заявлениям) Пушкина, – «в запасе вечность». И свою Революцию Маяк, безусловно, совершил – революцию поэтического языка, стиля и смысла уж точно. По точному замечанию Тынянова, он «возродил грандиозный образ, где-то утерянный со времён Державина». Поэтому в одном ряду с Пушкиным стоит по праву. А сама Революция осталась мощнейшим термоядерным взрывом, осветившим (к сожалению, на недолгое в историческом масштабе время) не только «одну отдельно взятую страну», но и весь мир. 

Что сейчас? Времена наши – мелкотравчатые, болотистые. Кровь разжижена. Души и сердца оцифрованы насквозь. Повсюду – духовная стерильность, пророчески предсказанная Маяковским ещё в пьесе «Клоп». Революции не будет (и слава богу, наверное). Не будет хотя бы потому, что нет Идеи. И нет фигуры, равной по масштабу Ленину, который, как к нему ни относись, являлся гениальным стратегом и тактиком и обладал титаническими мыслительными способностями. Фигуры, равной Маяковскому, тоже нет – опять же время не предполагает. Не могу без смеха читать на разных форумах высказывания типа «Дмитрий Быков – Маяковский нашего времени», «Лёха Никонов – Маяковский нашего времени». Правда, смешно. Нет, ребята, масштаб не тот. Маяковский – один. И попав в наши безблагодатные времена, он, скорее всего, заскучал бы смертельно и застрелился ещё раньше, чем застрелился. 

Но. Пока есть люди, «знающие силу слов, знающие слов набат», задумывающиеся о Революции Духа (а они есть) и в меру сил пытающиеся её осуществить на отдельном, пусть небольшом, участке ноосферного фронта, не всё пропало. В конце концов, всё сводится к мудрому пушкинскому завету: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Маяк бы подписался.

фото из открытых источников