Нерест. Киносценарий для чтения

Киноновелла «Нерест»  была написана  Бартеневым в 2012 году в рамках кинопроекта под рабочим названием «Витя Нуова», задуманного с режиссёром и продюсером  Всеволодом Лисовским. Тема – «Магия как индустриальный прецедент средствами кино». С ней темой была сопряжена «варварская», или  «детская», тяга к доламыванию сильно пошатнувшегося старого мира. Фильм должен был состоять из четырёх «мифотворящих» киноновелл. К двум из них сценарии написал  Денис Осокин. «Витя Нуова» из-за отсутствия финансирования снят не был; съемки предполагались в Удмуртии и Татарстане.

НЕРЕСТ

Киносценарий для чтения

Жизнь наша – да и не только наша – любая! – похожа на изношенный часовой механизм. Это странным образом вселяет надежду на то, что часы – ходят.

СЕРП И МОЛОТ

Нолев служил клепальщиком третьего разряда на историко-механическом заводе «Серп и Молот». К своим тридцати – уже лет семь как, – срок для клепальщика приличный. Клепальная машина напоминала корову, которой перед самым убоем снится, что она стоит на задних копытах и курит какое-то нечеловеческое дерьмо.
Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух! Вынул – сунул, вынул – сунул. Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух! По ушам и мозгам.
С восьми до пяти.
С понедельника по пятницу.
Чего только ни приходилось Нолеву клепать и заклёпывать, – просто немел мозг, если подумать.

СТОЛОВАЯ

Думал Нолев во время еды. На обед был обязательный стакан гранёного молока и усиленная порция котлеты. Сквозь стук ложек Нолев услышал разговор.

ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Про гендиректора нашего слышали новость? Газеты пишут, что Нерест Петрович купил Доминиканскую Республику. Всю... Ну, или там часть какую-то, остров, что ли.
АЛЕКСЕЕВ. Во даёт! Мы тут горбатимся, а он наш пот, нашу кровь, наш трудовой алкоголизм – уверенно могу сказать! – в бабло превращает, республики себе покупает. Дешёвка!
ГНЫРЯ. Но почему так всегда?

Нолев отодвинул от себя котлету и задумался. 

КОНЕЦ СМЕНЫ

Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух! Вынул – сунул, вынул – сунул.
Всю вторую половину смены Нолев трудился как-то зло, с нарастающим ускорением, сжав зубы от бешенства труда. 
Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух!
Огромный электромеханический звонок оповестил о конце смены. Нолев не услышал.
Леондон Иванович, Алексеев и Гныря встали у него за спиной. Локти Нолева ходили туда-сюда, как поршни.

ГНЫРЯ. Кончай, Киря!

Нолев на крик не отреагировал.
Чуть не полцеха собралось и смотрело на него с состраданием. Наконец, Алексеев положил ладонь ему на плечо.

ГНЫРЯ. Харэ тебе, Киря. Эй...

Нолев обернулся, клепанул ещё раза три, но медленно, и вырубил машину.
Цех, в привычной печали, стал расходиться.

АЛЕКСЕЕВ. Киря, у Леондона Иваныча новости для тебя.

Леондон Иванович выудил из карманов спецштанов по горлышку «Столичной».

ГНЫРЯ. Ух ты.
АЛЕКСЕЕВ. Но это ещё не всё.

Алексеев кивнул Гныре. Гныря показал Нолеву флакон духов «Испахан».

ГНЫРЯ. Одна капля – и никакого дыма.

Нолев продемонстрировал ноль участия и пошёл в душевую. 

ДУШ

Нолев намылил мизинцы, стал вращать ими в ушах, затем с силой вгонять внутрь, как вантузы в засор. Потом он резко перекрыл воду, прислушался.
Услышал вдалеке тонкое, окарикатуренное далью: бздлянь-чубипух, бздлянь-чубипух! – снова пустил душ и расплакался.

РИТУАЛЫ

Нолев миновал бюро ритуальных услуг, приблизился к двухэтажному дому. В сырости вечера безлиственные ещё кроны тополей вздрагивали, как шкуры зверей перед случкой.
Нолев заглянул в освещённое окно первого этажа, увидел жену свою перед зеркалом: Галя орошала дезодорантом подмышки и поправляла закреплённую лаком причёску.
Нолев отольнул от окна, закурил и прошагал мимо подъезда к железнодорожной насыпи.
Ветер прыгнул ему в лицо, разнёс сигаретные искры. Товарняк, гуднув для острастки, шёл по старым рельсам вперевалку, но бодро. Нолев смотрел на колёса так, как смотрят в книгу.
Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух! – стучали колёса.
Когда поезд кончился, Нолев вернулся в себя и увидел по ту сторону рельс угольную кучу. Она была освещена фонарём, и на ней вырисовывался силуэт какого-то человека: он как будто сидел на корточках, ну, или на чём-то низком, вроде ящика из-под помидор.
Нолев стал искать плоть этого человека: у торцевой стены дома, в окрестностях фонаря, за своей спиной, – но не нашёл. Тень от человека была сама по себе.
Тогда он поднял с земли кусок гравия, швырнул в тень, целя в голову. Та шатнулась, расползлась по угольной куче, словно её и не было.

ГАЛИНА

Галя впустила Нолева в квартиру. Вся лучась, вся загадка, схватила за руку и сразу отвела в спальню.

ГАЛЯ. Нолев, у меня для тебя новости!

Она толкнула его на постель, с некоторым смехом упала на него сама и, извиваясь, всё с тем же подчёркнутым выражением загадочности, стала распутывать и срывать с себя поясок халата.
Нолев механически оживился. 
Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух! 

УТРО НОВОЙ СМЕНЫ

Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух! 
Клепай, Нолев! Клепай, тетеря!
Свежесцепленные клёпками изделия сверкали, дымились струйчато. 

ЕЩЁ РАЗ СТОЛОВАЯ

Леондон Иванович указал в направлении Нолева вилкой.

ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Скажи, Гныря, почему Киря Нолев до сих пор на третьем разряде? Он что, горячей клёпки не заслужил? Вечный стажёр, да?

Гныря пожал плечами.

АЛЕКСЕЕВ. А всё почему?

Леондон Иванович развернул газету.

ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Смотрим. Что на этот раз учудил наш Нерест Петрович? А вот что. «Около пяти тысяч императорских пингвинов вскоре станут новосёлами Валенберг-фьорда, архипелаг Шпицберген. После успешной акклиматизации вида в Арктике, когда колония птиц будет насчитывать около пятисот тысяч особей, здесь будет создан хозяйственный комбинат “Шмидт, Папанин и Ка”. Наш корреспондент взял интервью у одного из соучредителей комбината, председателя ЗАО “Серп и Молот” Нереста Петровича Говова...» Офигеть, сколько букв! Смотрим далее, находим: «Наш жировой комбинат (это Нерест Петрович говорит), – будет производить майонез, кулинарный жир и другие продукты, предназначенные в основном для экспорта. Нерест Петрович надеется, что специфический запах станет визитной карточкой новой экологически чистой продукции и защитит её от подделок».
АЛЕКСЕЕВ. И какая мораль, Леондон Иваныч?
ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Оборудование надо менять. Давно есть машины нормальные, прогрессивные. Ривет, Фридрих-Гамбург...
АЛЕКСЕЕВ. Гельминт-Дижон, Прума...
ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Там эта канюля, которая по клёпке фигачит, – типа бабы стальной, чистый готтентот. Стриптиз. Не этот дятел – дыдых-дыдых! – а плавающая такая болванка. Клёпку жмёт, щучит, давит, а не долбит по ней, как наша енда.
АЛЕКСЕЕВ. Зато у нас пингвины, итить!
ГНЫРЯ. Это невыносимо.

Нолеву губы говорящих казались беззвучными червяками. Он отодвинул котлету, вышел.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Нолев решительно миновал: окно спальни; куб света, наполненный ажуром шевелящихся, как дреды, тополиных ветвей; подъезд дома с отжатой кирпичом дверью, – и прямиком двинул к железной дороге. Спрятался за кустом чертополоха, взглянул на угольную кучу по ту сторону рельс.
Сначала он увидел вчерашнюю тень, затем перевёл взгляд правее, ближе к фонарю.
На ящике из-под помидор сидел грузный, габаритный человек в белой, как кость, сорочке. С жидкими, засаленными волосами на жирном черепе и слоёном загривке. При широком галстуке с искрой, приколотом заколкой к животу. В отменно отутюженных брюках и туфлях из тонкой козлиной кожи, над которыми золотились волоски голеностопов.

НОЛЕВ. Нерест Петрович?..

Прошептал в озарении, одними губами. Однако тот услышал, поднял голову, вперился в Нолева мохнатыми, коптскими глазами. Для Нолева не могло быть сомнений – он! Нерест Петрович!
Нерест Петрович отвернул с правого запястья хрустальную манжету – запонка сорвалась, покатилась, – сунул руку по локоть в уголь, словно в речной песок, нашарил в нём что-то, вынул, взвесил в ладони. Это был покатый камешек, наподобие куриного яйца. Нерест Петрович прицелился и метнул камешек прямо в лобешник Нолеву. Тот зажал вспыхнувший болью лоб обеими руками, согнулся. Подобрал с земли кусок арматуры. Только начал разгибаться, как поезд, резкий, короткий, длительностью в гудок, разделил железнодорожное полотно пополам. А когда промчался, угольная куча была пуста: антрацитовый блеск от неё остался, а человека при ней – сдуло.

ДОМАШНЯЯ ОБСТАНОВКА

Галя зашикала ранку перекисью водорода и стала прилаживать ко лбу Нолева пластырь. За процедурой с острым вниманием наблюдал Костюша, сын, – мальчик нежный и злой.

ГАЛЯ. Училка по математике сегодня Костюшу хвалила. Говорит, новый Костомаров налупился.
КОСТЮША. Колмогоров.
ГАЛЯ. Разве? Ну, и ладно. Для родительской гордости, Костюш, разницы никакой... Жалко нам папашку-то?
КОСТЮША. Жалко у пчёлки.
ГАЛЯ. Да ну?.. А отца ты всё равно пожалей.

Костюша взгромоздился к Нолеву на коленки.

НОЛЕВ. Сынок-сурок...

Он подержал Костюшу на коленках, потом ласково спихнул.

НОЛЕВ. Иди, сынок, в Сегу поиграй.
КОСТЮША. Сам ты Сега.

Он с обидой покинул родительскую спальню. Галя закрыла дверь на шпингалет.

ГАЛЯ. Кирюш? Подрался, что ль?.. Дай-ка я тебя пожалею, тихохонечко.

Чубипух-чубипух... чубипух-чубипух... бздлянь... 

ЛЮБОВЬ

Нолев протёр тряпкой ствол клепальной машины. Смазал солидолом. Облущенные места корпуса подкрасил голубой краской.

МЕДИЦИНА

В обеденный перерыв Нолев сходил в здравпункт.
Фельдшер Леонора Люциевна, старинная красавица, гоняла чаи. Нолев мялся на пороге, не решаясь сойти с резинового половика и приглаживая чёлку.

ЛЕОНОРА ЛЮЦИЕВНА. Ща. Один глоток. Жасмин.

Дуя, глотая, обжигаясь, указала Нолеву на кушетку. 
Нолев разулся, прошёл к кушетке и лёг.

ЛЕОНОРА ЛЮЦИЕВНА. Руки ещё на груди скрести!

От неё не ускользнуло бесчувствие Нолева. Не глядя, она вынула из настенной ячеи его карточку.

ЛЕОНОРА ЛЮЦИЕВНА. Так, что же ты от меня хочешь, Киря Нолев?.. (Глядя в карточку.) Константинович, тридцать лет.

Она пощёлкала пальцами над изголовьем кушетки. Со стороны Нолева – минус-реакция. Заставила его сесть, оголила ему уши, поочерёдно правое и левое, всмотрелась в каждое.

ЛЕОНОРА ЛЮЦИЕВНА. Кирилл Константиныч, на всякий случай: уши надо брить! Я делаю это так.

Она щёлкнула зажигалкой и на одном ухе Нолева опалила волосы. Затем ударила по ладони камертоном.

ЛЕОНОРА ЛЮЦИЕВНА. Нормально?

Нолев кивнул.

ЛЕОНОРА ЛЮЦИЕВНА. А так?

Приставила ножку камертона к черепу Нолева. 
Нолев собрал в кулак спецовку на груди.

НОЛЕВ. Леонора Люциевна, у меня душа – жужжит.

ЛЕОНОРА ЛЮЦИЕВНА. Правда, жужжит?.. Ах, ну какая цыпонька! А руки немеют?.. Руки, говорю, немеют?! (В ухо Нолеву.) Парестезии, спрашиваю, есть?!!
НОЛЕВ. Нет.
ЛЕОНОРА ЛЮЦИЕВНА. Горло с вами сорвёшь... Можешь, конечно, пойти в заводскую поликлинику, но ВТЭК тебе не поможет, гарантирую... В ушах работаешь? (В ухо Нолеву.) Уши у тебя какой серии?!!

Руками пририсовала себе в воздухе дополнительные уши. 

КОНЕЦ ЕЩЁ ОДНОЙ СМЕНЫ

Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух! Сунул – вынул. Сунул – вынул.
Вдруг Нолев, вынув, не стал совать по-новой. Он работал в наушниках вышедшей из употребления старой серии – в «чебурашках», по-простому.
Несколько раз Нолев нажимал на тумблер вхолостую, ничего не суя, но только наблюдая за порчей машины. Затем Нолев сел, подпёр руками голову и сморился...
Когда он очнулся, лампы в цеху были погашены, из блочных окошек лил мышастый свет.
Смена давно закончилась, но по какому-то случаю активисты клепального цеха не расходились. Они сидели за верстаком с банкой самогона, пучком зелёного лука и растерзанным караваем ржаного хлеба.

ГНЫРЯ. Ого, Киря проснулся.

Леондон Иванович поманил Нолева пальцем.

ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Киря, дело есть... Снял бы ты свои чебурашки. Я как профорг ячейки тебе говорю. И прошу тебя задержаться. Как члена профсоюзной ячейки.

Гныря дунул в запасной стакан и наполнил до краёв. 

КОРИДОРЫ

Леондон Иванович, Алексеев, Гныря и примкнувший к ним Нолев пробрались с фонариком в административный корпус.
Дошли до конца длинного коридора. Фонарик в руках Алексеева высветил табличку:
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЗАО «СЕРП И МОЛОТ» ГОВОВ Н.П.

ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Всегда думаю, ну, что за фамилия такая!
АЛЕКСЕЕВ. Буква пропущена. Вот и не звучит.

Гныря фомкой отжал замок. Вошли.
Кабинет был полностью голый. Пустота. Даже стены не оштукатурены, сплошной железобетон. Единственным куском жизни в этом пространстве, помимо зарешёченного окна, был простой деревенский табурет. С дыркой в седалище для прихвата, скрипучий.

АЛЕКСЕЕВ. Чаша Грааля.
ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Мистика, Алексеев, – самое последнее дело.

Он сел на табурет.

ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Что мы имеем?.. Имеем мы Нереста Петровича, или не имеем?
АЛЕКСЕЕВ. Нерест Петрович нас имеет.
ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Конечно, имеет. Но где он?.. Нет его. И никогда не было. Если он крышует этот завод, то где, скажите-ка, эта крыша?.. А нет крыши. А если нет крыши, то что у нас получается? Ничего не получается.
АЛЕКСЕЕВ. Мораль-то какая из всего этого, Леондон Иваныч?
ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Мораль?.. А какая, к лешему, мораль? Нет её.

Нолев у подоконника изловил мотылька, посадил безропотного на ноготь, поднёс к глазам. О чём думал Нолев, глядя на мотылька? Вероятно, о том же, о чём и сам мотылёк. То есть ровно ни о чём. Просто оба вбирали в себя, как откровение, глухоту чувств и жизни.

ГНЫРЯ. Его даже в Интернете нет. Набиваешь имя, и все ссылки на порносайты ведут. А там уже не разберёшь ничего...
АЛЕКСЕЕВ. Гныря, какой ты морали ищешь? Сказали же тебе.
ГНЫРЯ. Может, он педофил?..

Безучастный к разговору Нолев дёрнул форточку и выпустил мотылька.

ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Да-а, обстановочка... Не хотел бы я оказаться на месте Нерест Петровича.

Он заскрипел табуретом. Сплюнул. 

ПОЕДИНОК

Докурив сигарету и со злостью швырнув её в ночь, Нолев зашёл в дом. Прошумел поезд.
Не успел стихнуть вдали паровозный гудок, как Нолев выскочил из подъезда и стремглав зашагал к железной дороге.
На старом месте Нереста Петровича не было.
Нолев перемахнул через рельсы. Взобрался на угольную кучу. С вершины её стал озираться. И скоро нашёл искомое.
Оказывается, Нерест Петрович всего лишь перебрался на другую сторону кучи, как бы в другое помещение, и сидел на том же своём ящичке, спиной к Нолеву. Он черпал консервной банкой воду из лужи и жадно прихлюпывал из неё.
Нолев спустился. Нерест Петрович почувствовал его присутствие, неожиданно шустро поднялся и, прихватив свой ящичек, собрался было куда-нибудь уйти. Нолев преградил ему путь.

НОЛЕВ. Нерест Петрович... Вы бы... Что ж вы это... Я сосед ваш, мы вчера с вами виделись...

Нерест Петрович будто выжидал, что дальше. Или просто положение было такое: уголь, кусты, лужа, – безвыходное. Выражение мохнатых, коптских, по-своему дивных глаз было такое же, каким бы могло быть при визите неугодного посетителя. Сильное. Кабинетное.

НОЛЕВ. К тому же, я семь лет работаю на вашем заводе... Нерест Петрович, я дотронусь до вас, ладно?

Нолев протянул руки к лицу Нереста Петровича, ощупал его, от надбровных дуг до второго подбородка, – и с облегчением вздохнул. Просиял даже. Достал сигареты.
Пока Нолев трогал его лицо, Нерест Петрович не выказывал ни малейшего неудовольствия, как, впрочем, и противоположного чувства. Но в ответ на щёлканье зажигалки у него щёлкнули зубы, он выбил зажигалку из рук наглеца и шлёпнул его по щеке. Нолев обмер.

НОЛЕВ. Ах ты, баба...

Он толкнул Нереста Петровича в грудь. Тот пошатнулся, но устоял. Нолев прыгнул к нему и, обвив рукой шею, попытался перекинуть через бедро. Оба повалились в уголь, стали яростно тузить друг друга, мять, возить, душить. Уголь заскрипел на зубах. Нерест Петрович оказался невыразимо туг, силён и скользок, как язь. Нечего было и думать справиться с ним в столь тесной близости. Нолеву удалось вывернуться из удушающих объятий, вскочить на ноги. Но тотчас и Нерест Петрович оказался в премудрой стойке. В ход пошли кулаки, ноги, перевёртыши.
По угольной куче скакали эпические тени – слипались, отрывались, скрещивались.
Нолева стали покидать силы. Нерест Петрович одерживал верх. Он кинул Нолева оземь, оседлал и стал вколачивать в уголь.
Бздлянь-чубипух! Бздлянь-чубипух!
Тут рука почти конченного Нолева словила фарт: какую-то железяку. Напрягая последние возможности, Нолев перевернулся на живот, с хрипеньем приподнялся на карачки, стряхнул с себя Нереста Петровича. Пока жирдяй кувыркался и мешкал, Нолев выдернул из угля лом, вознёс его к чёрным небесам и со страшным гаканьем, надрывая лёгкие, обрушил вниз. Точь-в- точь как осиновый кол в грудь колдуна. И ещё раз, и ещё – до тех пор, пока хруст не сменился бульканьем.
Затем Нолев отдышался, закидал мертвеца углём и, шатаясь, побрёл домой.

ВЕРНОСТЬ

Окроваленный, чёрный, ввалился Нолев в прихожую. Галя зажала рот.

ГАЛЯ. Что с тобой, Нолев?..
НОЛЕВ. Менты.
ГАЛЯ. За что? 
НОЛЕВ. За так.
ГАЛЯ. Звери. Звери.

Обмывая Нолева в душе, промокая губкой, целуя раны, Галя всё причитала, никак не могла успокоиться.

СУББОТА

Нолев по привычке встал рано. Выбрался из-под Галиной руки. Приспособился к боли.
Пошёл в детскую, будить Костюшу.

НОЛЕВ. Вставай, сынок, вставай, сурок. Тебе сегодня на урок.

Костюша увидел Нолева и спрятался под одеяло.

КОСТЮША. Уходи, я тебя боюсь.
НОЛЕВ. В школу пора.
КОСТЮША. Никуда я с тобой не пойду. Погляди на себя. Упырь. Ты меня опозоришь перед одноклассниками.

ДОРОГА В ШКОЛУ

Раннее утро было исполнено стыдливой красоты. В тополях шевелились почки. Солнце низало из них бусы.
Костюша волок ранец и мешок с физрой по асфальту. Нолев не выдержал.

НОЛЕВ. Дай, хоть ранец понесу.
КОСТЮША. Упырь.

Он перешёл на параллельный тротуар. Так и шли. 
Нолев не возражал. Ему было не до педагогики. 

ВЕСНА

Нолев и Галя завтракали. Галя беспрерывно верещала о чём-то, но Нолев не слышал о чём. Он был занят игрой солнечных пятен на скатерти, которые говорили ему гораздо больше. И гораздо ясней.
С трудом доел яичницу. С трудом выпил стакан молока. 
Галя метнулась к плите, схватила тефлоновую сковороду и скатила ему на тарелку новую порцию глазуньи. Налила в стакан нового молока. Вероятно, Нолев любил, когда так.
И хотя он любил субботнее утро, жену, яйца в достаточном количестве и молоко с хлебом, – сегодня он не донёс до рта ни второй порции яичницы, ни второго стакана молока. Он сдавил стакан так, что побелели пальцы, затем взял и шарахнул его об стену.

ГАЛЯ. Козлина. Зачем ты его расхреначил?
НОЛЕВ. Расхреначил?..
ГАЛЯ. Давай ещё матом с женой поговори!

Нолев улыбнулся.

НОЛЕВ. По губам понял... Погуляю пойду, Галя. В парк. Ты знаешь.

Он встал из-за стола, вышел в прихожую, лениво поборолся с Галей за куртку, переборол, надел. Галя тараторила без умолку, жестикулировала, опускалась на колени, билась головой об обувную полку.
Нолев снова улыбнулся, стеклянней прежнего, – и вышел. 

ПАРК

По субботам активисты клепального цеха гуляли в районном парке. Гуляя, предпочитали молчание, принципиальное, братское, плечо к плечу. Как компенсацию болтливой бесконечности пятидневки и душевной разрозненности в процессе труда.
Когда подошёл Нолев, все уже были в сборе, покачивались с пятки на носок, томясь весной. Поздоровавшись с Нолевым, клепальщики некоторое время натянуто разглядывали его.

АЛЕКСЕЕВ. Упал?..
ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Упал.

По его кивку, как по команде, двинули по дорожкам парка. Нолев опережал остальных, чем-то озабоченный, но спохватывался, поджидал, старался поймать неспешность.
Полагалось меланхолически заглядываться на молодых мам с колясками (в отсутствие других девушек), пинать камушки, присвистывать собакам и вбирать полной грудью воздух.
Шла весна, опираясь на птичье пенье. А по парку, в эполетах солнца, шло братство, опора времени. Трудности Нолева были преходящи. Все, кроме него, знали это. Скоро и сам он должен был догадаться.
Когда Нолев в очередной раз опередил коллектив, Леондон Иванович кивнул в его сторону.

ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. В нашем полку прибыло. Что хорошего можем сделать для нашего брата? Думаем!
ГНЫРЯ. Может, пива?
ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Нет: суббота. По субботам сушимся.
АЛЕКСЕЕВ. Качели?..

Пошли на качели.
Алексеев и Леондон Иванович раскачались сильно и весело. Гныря так и вовсе хотел покрутить «солнышко», но Леондон Иванович не разрешил. Один Нолев не хотел качаться: сидя в качелях, одним носком машинально отталкивался, а другим колупал землю. Лихо спрыгнув с качелей, Гныря подошёл к Нолеву.

ГНЫРЯ. Ты ещё не понял, Киря. Мы все глухари. Такие же, как ты. По губам читаем, понял? Если в рот смотреть будешь, только в рот, – научишься очень быстро.

Нолев, кажется, понял.
Алексеев нарвал с клумбы тюльпанов, передал их Леондону Ивановичу. Пока тот оформлял букет, Алексеев развивал поднятую Гнырей тему.

АЛЕКСЕЕВ. Главное, на глаза не отвлекаться. У нас рот – третий глаз. Как у Кришны. У того знаешь, почему рот был фиолетовый?.. Когда Кришна открывал рот, люди только в рот ему и смотрели. А почему? А потому что видели в его глотке космос. А космос у нас какой? Фиолетовый!
ЛЕОНДОН ИВАНОВИЧ. Ну-ка, вы, кришнаиты!.. Вот, Киря, теперь и ты всё знаешь. Приспосабливайся... А знаешь, от чего я в детстве просыпался? От заводского гудка. Собирал отца на работу. Хлеб с маслом, огурцы. Считай, за мамку у него был. А мамка смеялась. Такое вот детство... На завод пошёл по призванию, за той же машиной стою, что отец стоял... Сейчас нет котельной, сломали. Откуда взяться заводскому гудку? Одни клепальные машины с тех времён и остались... Но от чего, догадайся, я просыпаюсь сейчас?.. От заводского гудка. Того же самого! Наша с тобой болезнь, Киря, не просто вибрационная – шумовая!.. На-ка вот, Гале подари. Она у тебя баба умная, поймёт.

Простились, обнявшись. Разошлись.

ПОГОНЯ

Нолев не сразу пошёл домой. Оставшись наедине с тюльпанами, он опустился на скамейку возле пруда и долго смотрел, как тягучие ивовые ветви пишут круги на воде.
Когда он поднял голову, то увидел напротив, на другой стороне пруда, Нереста Петровича. Живого, невредимого, хотя и крепко потрёпанного. Нерест Петрович расстелил на симметричной скамейке газетку и пожирал с неё скумбрию.
Нолев рванул к нему через мостик. На мостике шаги его предательски застучали.
Нерест Петрович обнаружил поведение Нолева, торопливо собрал газетку со скумбрией и бросился наутёк. Со вчерашнего дня проворство не изменило ему. Может быть, даже усилилось.
Нолев всё никак не мог догнать его.
Нерест Петрович сиганул через рельсы в промзону.
Будяк цеплялся за одежду, ветки хлестали по глазам. Всё смешалось: Нолев, Нерест Петрович, мельканье рук, ног, ветер в волосах. Смысл погони был не ясен. Исполинская труба теплоцентрали подпрыгивала, как мячик.
Если бы Нерест Петрович не споткнулся на полном ходу, не полетел бы кубарем, не упал, Нолев бы никогда его не догнал.
Но теперь Нерест Петрович лежал в весенней грязи совершенно без сил, прижимая к груди кулёк со скумбрией, лишь её, кажется, оберегая от Нолева.
Нолев пристроился на пригорке – неподалёку, но и не слишком рядом, – боясь спугнуть Нереста Петровича.

НОЛЕВ. Я думал, я убил тебя, Нерест... Места себе не находил... Как бы я жил с твоей кровью, а?.. Но всё хорошо, всё слава Богу, весна вон... Нерест, ты ведь большой, сильный мужик... Степенный, солидный... Вон какие туфли крутые, почистить только... Что же ты, а?.. Как так можно?.. Обстоятельства – у всех, и какие! Без рук, без ног люди живут... Под себя ходят, а живут выпрямившись. Гордо живут!.. Эх, Нерест, Нерест... Помыть бы тебя, побрить, высушить, вернуть на завод, да и поставить за клепальную машину, чтоб на своей шкуре узнал, что ты, тварь, с людьми делаешь!

Воспользовавшись монологом Нолева, Нерест Петрович украдкой доедал свою скумбрию.

ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ

Галя отперла Нолеву дверь.
Нолев стоял на пороге – родной, нетревожный, на лице бланши в цвету, в руках тюльпаны, – но заходить отчего-то медлил.

НОЛЕВ. На, Галюнь... Тебе.

Галя погрузила нос в букет, вот-вот разревётся.

ГАЛЯ. Ну, зачем, Киря?.. Ты что, правда любишь меня?

Нолев глянул на лестницу, подал знак.
Застёгивая пуговку на животе, в сорочке, сползающей лоскутьями с крупного грязного торса, прихожую стал заполнять – собой и блеском антрацитовых глаз своих – Нерест Петрович.

НОЛЕВ. Галина, это Нерест Петрович, мой друг. Ему надо перекантоваться.
ГАЛЯ. Да хоть Шорох Антоныч!

Нолев направил Нереста Петровича в спальню, прикрыл за ним дверь.

НОЛЕВ. Галя, ты, пожалуйста, не маячь здесь.
ГАЛЯ. Киря, опять? Опять? Отвечай!.. Почему ты смотришь мне в рот? У меня глаза есть.

Нолев снял куртку, влез в тапочки и, прежде чем скрыться в спальне, внимательно рассмотрел Галин рот.

НОЛЕВ. Иди отсюда.

Захлопнул за собой дверь. Щёлкнул изнутри шпингалетом. 

КУХНЯ

Галя достала с полки синий пропылённый вазончик, пустила воду из крана, оттёрла вазончик от пыли, наполнила водой, поставила в него тюльпаны.
Букетик точно совпадал с её мечтой. Был очень простой к ней рифмой. Тюльпаны чуть подвяли, один подломился. Галя стала его поправлять.

ГАЛЯ. В глаза смотреть,  сучок!

Подзаг / СПАЛЬНЯ

Нерест Петрович присел на край постели, потянулся к туфлям, чтобы расшнуровать, но мешал живот. Тогда он распустил галстук, замер. Затем выжидательно, преисполнившись сухой слёзной тоски, взглянул на Нолева...

КОНЕЦ