Отголоски минувшего

Мой первый режиссер

Вспомнился Сабир абый Уметбаев. До середины 60-х годов – главный режиссёр Мензелинсокго театра. Земляк. Родители его из деревни Олы Кариле нашего района.

Окончив Московское театральное училище, я несколько месяцев работал в Мензелинском театре артистом. Первую мою пьесу («Мои односельчане») поставил Сабир абый, общался я с ним тесно.

Любил я его. Талант режиссера, быть может, не бурлил в нем, но он был фанатиком театрального искусства. Да и в таких провинциальных театрах, как Мензелинский, большой талант, пожалуй, мешал бы работать, поскольку таланты в театральном искусстве на правах неродного ребенка: заставляют много работать и мало кормят. Тут могут вкалывать только фанатики.

В памяти остались любопытные высказывания Сабир абыя о театре.

При обсуждении на худсовете моей первой пьесы многие были о ней отрицательного мнения. Сабир абый защищал мое творение изо всех сил.

– Товарищи, Миннуллин молод, сами видите. В его возрасте и Шекспир не писал хороших пьес. Почитайте пьесы Шекспира, написанные в возрасте Миннуллина, ведь они сырые (Сабир абый прекрасно понимал, что артисты Шекспира не знали наизусть. Поэтому говорил с преувеличенным пафосом, обезоруживая противников моей пьесы). Вот скажите-ка, кто читал первые пьесы Шекспира? Вот поэтому мы их и не ставим. А товарища Миннуллина ставим, потому что ему ещё расти. Вы говорите, что пьеса неинтересная. Правильно говорите, но мы с вами на что? Пьеса дозревает на сцене. Говорите, в пьесе нет идеи. Вот тут вы ошибаетесь, товарищи. Есть в пьесе два смешных момента? Есть. Зритель будет в этих местах смеяться? Будет. Вы знаете, что наши спектакли в день минимум триста зрителей смотрят. Если мы каждый вечер советских зрителей дважды посмешим и поднимем им настроение, не идея ли это? Идею надо искать глубже. В пьесе товарища Миннуллина идея лежит не на поверхности. Значит, пьесу надо предложить театру и начать репетиции. Я ее сам буду ставить.

На сей раз Сабир абыю никто не смог возразить, и пьеса была принята.

– Я поставил твою сырую пьесу. Поставил, зная, что она сырая, чтобы ты сам увидел на сцене свои просчеты, потому что, если драматург собственными глазами не увидит на сцене свои ошибки, он их повторит в следующем произведении. Вот я тебя усажу сейчас в шестой ряд и зрителям заранее скажу, где ты сидишь. Пусть тебя освистают, в другой раз такую пьесу не напишешь (Сабир абый, конечно, так и не сделал, и я остался цел).

Видимо, постаравшись, из пьесы он слепил нечто довольно сносное. После премьеры Сабир абый заявил: «Если еще раз принесешь мне такую пьесу, берегись…»

Технический состав в театре часто менялся, так как работы много, а зарплата нищенская. Поэтому работали они как попало. На одном из собраний артисты подняли этот вопрос перед Сабир абыем, мол, кто-то вечно пьян, а мы за него тянем, почему его бы не выгнать.

– Товарищи, – изрек Сабир абый, – вы плохо знаете диалектику. В философии есть понятие диалектики, есть понятие метафизики. Диалектика – это непрерывное движение вперед, а метафизика – противоположное явление. Мы отвергаем метафизику, мы – сторонники диалектики.

– Сабир абый, – удивляются артисты, – а причем здесь диалектика?

– А притом, товарищи. Вы на все должны смотреть диалектически. Скажу конкретнее. Кто работал раньше на месте нынешнего пьяницы? Он и на ногах не мог стоять, товарищи. Значит, по сравнению с прежним, есть движение вперед? Есть. Значит, мы живём по диалектике. И когда-нибудь таким образом мы возьмем на работу человека, пьющего еще меньше. 

Сабир абый горячо выступает на собрании.

– Товарищи, говорят, в нашем театре искусство умерло, и надо закрывать этот театр, а нас распустить. Мы перестали работать в области эстетического воспитания советского человека. Вязать на сцене носки – очень опасная штука. Можно еще простить игру в карты за сценой. Потому что в карточной игре человек думает, нервничает. А при вязании носков? При вязании человек дремлет, вязнет в быту и в таком состоянии выходит на сцену. Выходит к советскому зрителю. Можно ли в сонном виде играть спектакли? Можно ли заставить расчувствоваться зрителей? Увидев спящую на ходу артистку, засыпает и зритель. Не обижайтесь, товарищи, если еще раз увижу кого-то во время спектакля за вязанием, прерву спектакль и заставлю виновного оплатить стоимость спектакля.  

                                                                                                   1987

Гипноз

В дверях стоял незнакомый человек.

– Здравствуйте, Туфан абый. Вы, наверное, меня не узнали. Мы как-то в Альметьевском театре с вами встречались.

– Входите, входите, – пригласил я его в дом.

Обувь он снял за дверью и, войдя, опять поздоровался.

Прошел, сел на диван.

– Туфан абый, не найдется ли у вас минут десять для меня?

– Не хватит десяти, найдем и пятнадцать, – ответил я. А сам пытаюсь вспомнить, кто же это. И не могу.

– Я пришел задать вам один вопрос, Туфан абый. Вы не удивляйтесь, адрес ваш я узнал в справочном бюро. А вопрос вот такой: у вас ведь есть пьеса «Бахтияр Канкаев»?

– Да.

– На основе каких документов вы ее писали?

– Мне помог историк Салям Алишев.

– А вы не знаете, Туфан абый, откуда был родом Бахтияр Канкаев?

– Это до сих пор неизвестно. К Пугачеву он присоединился где-то в Кунгуре.

– Почему я об этом спрашиваю… Мне кажется, Туфан абый, что он из нашей деревни. Когда-то в нашем роду был человек, по имени Бахтияр. Не он ли…

– Не знаю, браток.

– Ладно, об этом я спросил просто так. Я пришел сказать о другом. Дело в том, что я загипнотизирован. Меня загипнотизировала одна старушка.

Теперь я взглянул на него с некоторым сомнением. Он это заметил:

– Знаю, Туфан абый, не поверите. В Уфе я рассказывал об этом своим родственникам, они посоветовали обратиться к врачу. Но все-таки выслушайте меня.

И стал рассказывать. Говорил он вроде без запинок, но мысли перескакивали. Я постараюсь изложить услышанное по порядку и, разумеется, ничего не добавляя.

– Та старушка, оказывается, с детства предопределила мою судьбу, и я до сих пор живу как бы по указке. Я прежде и не знал, она сама призналась: «Не пытайся… все равно по-своему жить не сможешь, будет все по-моему…»

А началось все так. В детстве я пел. Мне говорили, что я стану известным певцом. Старушка, зная о моем хорошем голосе и не желая, чтобы эти предсказания сбылись, сделала вот что. Как-то в зимний день с санками я пошел к роднику за водой. Встретился мне соседский мальчишка и начал задирать. Я сбил его с ног. Он пожаловался отцу. Тот прибежал, повалил меня на снег и ногами придавил мне грудь. Долго я потом лежал, задыхаясь. Подошла тогда та старушка. «Не быть тебе уже певцом». И в тот же день голос у меня пропал.

Я и на гармони хорошо играл. Мечтал стать гармонистом. И об этом прослышала старушка. Сколько мне гармоней покупали, все они через несколько дней ломались. Теперь могу играть лишь для себя. За что только я еще не брался. Но безуспешно. Потом только понял: во всем виновата старушка со своим гипнозом. Однажды, встретившись на улице, она сама сказала:

– И не мучайся, вопреки тому, что задумано мной, ничего не сможешь сделать.

– Почему?

– Приходи сегодня вечером ко мне домой.

Зашел к ней. Перескажу вам, Туфан абый, все, что она мне поведала.

– В этот мир, – начала старушка, – каждый является для чего-то главного. Судьба его заранее предопределена. Тот, кто занят своим делом, достигает больших высот, а другой всю жизнь мается, кидаясь то туда, то сюда, и уходит из жизни, так и не узнав, для чего он родился. Вот ты думал стать певцом, и голос у тебя был хороший в детстве, затем за гармонь взялся. В актеры пошел и вроде бы сносно играл на сцене. Был не хуже других. Стихами баловался, и это неплохо получалось. Но ни в чем  ты не смог преуспеть. Почему? Да потому, что не эти занятия для тебя главное. И я тебя поэтому всегда поправляла, чтобы ты нашел свой путь. Но никак ты не можешь на него выйти.

– Так где же он, мой путь?

– Его каждый должен найти сам. Если бы это было легко, все люди были бы счастливы. Но тогда мир перестал бы быть интересным, потому что в этом мире кто-то с кого-то должен брать пример, кем-то восхищаться, кому-то завидовать. Вот попробуй-ка ты все время идти по ровной дороге. День идешь, два идешь, три, четыре, неделю, месяц, год… Надоест тебе. И не от усталости свалишься, а оттого что все осточертеет. Куда интереснее преодолевать горы, реки, овраги. Пройдешь и радуешься.

– Так, значит, я счастлив? Ведь на моем пути одни препятствия.

– В этом ты, сынок, сам виноват. Другим советовать некому. А с тобой рядом есть я. Разве язык отсохнет, если спросишь: что мне, бабуля, делать? Я знаю, каково твое главное дело. Определишься и станешь большим человеком.

– Говори скорей, – стал я просить.

– Не торопись. Выслушай меня. Ты должен стать художником. И причем немного картин тебе придется написать. Всего лишь одну. Эта картинка принесет тебе успех. Она и после смерти твоей будет жить века. И имя твое станет бессмертным.

– Я ведь не умею рисовать.

– Научишься, – сказала она.

– Об этом я даже не задумывался.

– Вот и начнешь теперь думать. Скажи мне спасибо и приступай. Все, можешь идти.

Вот и задумался я с того дня, Туфан абый. Из любопытства брал в руки карандаш, бумагу, делал наброски. И получалось. Видимо, есть во мне дар художника. Но ведь эта старушка предсказывала мне какой-то определённый рисунок? Какой? Ломаю над этим голову. И, кажется, догадываюсь. Он должен быть не на бумаге и не в дереве, а на стекле. Почему? Потому что стекло разбивается. Значит, его придется беречь. Держать всегда в одном месте. И еще, знаете, в этой картине должно быть солнце. Потому что центр мира – солнце. Не будет солнца – ничего не будет на земле.

Лучи солнца разлиты по всей картине. Чем дальше находишься от нее, тем больше света. И в этих лучах – сюжеты из нашей жизни. И рождение человека, и смерть, и атомная бомба – все есть: ведь лучей много, можно уместить многое. В этой картине, Туфан абый, должны быть все цвета мира. Как вы думаете?

Что ему ответить? Не могу же посоветовать пойти в больницу… И потом, если на то пошло, разве сами мы, причастные к литературе и искусству, не похожи чем-то на него? Наверное, порой нормальные люди, слушая нас, начинают сомневаться, в своем ли мы уме. Пишущий человек живет ведь тем, чтобы свои думы и чувства, горести и радости воплотить в строки произведений. Закончив новую вещь, он дразнит себя мыслью: «Нет, это еще не совсем то, вот следующую  напишу как надо». И может умереть, так и не создав ее. Тут и гипноз какой-то старушки ни при чем. А этот, видать, или сам все выдумал или, действительно, немного того.

– Что ж, пишите картину, – сказал я ему.

Позже самому мой ответ не понравился. Словно я поскорее хотел от пришедшего избавиться. Может, он воспринял мои слова как насмешку… Имеет ли человек право унижать другого? Постепенно пытаюсь оправдать себя. Ведь я не убивал в его душе надежду. Пусть рисует солнце. Или же пусть живет мечтой нарисовать солнце. Ведь не гасить он его собирается, а создавать. Поэтому, собственно, я и пишу теперь о нем. Припоминая с улыбкой его слова, я смеюсь и над собой. По-доброму, конечно, смеюсь. Мы ведь тоже пытаемся в людских душах сотворить солнце. И не сравнивают ли душу со стеклом?

Он поблагодарил и ушел. Как сложилась его судьба? Только бы кто-то неосторожным словом или смехом не разбил его мечту…

                                                                                                           1988

Чья луна?

Наступила осень. Душа взволнованна, словно скакун перед сабантуем. Рука тянется к перу. Обычно я пишу осенью. Взгляд ищет в московском небе луну. Нашел. Но нет, видно, это отблеск лунного света, запавшего когда-то в сердце.

Исписанных страниц в тетради становится все больше. В общем, одна из форм самоутешения, когда не пишется.

Постой, но почему я записал фразу «Чья луна?». А-а, пришло на ум, когда луну высматривал в московском небе.

Много лет назад в одной из деревень я попал на свадьбу. Был в командировке, тогда и пригласили. То ли у невесты, то ли у жениха отец очень любил театр.

Усадил он меня на почетное место, угостил и сам неплохо угостился.

Чувствуя, что могу перебрать, вышел под каким-то предлогом на крыльцо. Замечательная осенняя ночь. Небо все в звездах и с краешку– луна. В доме – свадьба. В доме поют. Каждый поет, как умеет. На душе – покой. Лунный свет словно вымывает из нее городскую пыль.

Сижу я так, блаженствую наедине с собой. Тем временем из дома вышли двое мужчин и присели на ступеньки. Закурили. Это оказались сваты.

- Да, браток, – говорит пригласивший меня на свадьбу, – кто бы мог подумать, что породнимся с тобой, а? Помнишь, я ходил в вашу деревню к девчатам, а ты петушился, вязался ко мне?

– Нашел о чем вспомнить, – отозвался другой.

– Да нет, я просто к слову. Интересно мне. Вообще, в нашей деревне народ незлопамятный. Давай, сват, споем лучше.

И, не дожидаясь ответа, запел. Голос хорош. Слова песни в памяти не отложились. Помню только такие строчки: «Взгляни, сват, на луну, которая над нашей деревней. Это не та луна, что светит над твоей».

Сват его оказался покладистым человеком. Он не собирался делить луну и лишь улыбнулся:

– Луна везде одинаковая.

– Нет, сват, ты не прав. Наша луна – настоящая. Приглядись хорошенько.

– Над нашей деревней, сват, та же луна.

– Нет, сват. У вас не настоящая. Знаешь, почему? Ваша деревня – в овраге. И луна вскарабкивается наверх, стиснутая со всех сторон, изуродованная. А наша передохнет над краешком поля, прихорошится и с улыбкой восходит на небо. Не уважаете вы свою луну.

– Скажешь тоже, – удивляется сват. – Как это мы не уважаем луну?

– Не уважаете. Разве можно луну заставлять карабкаться по оврагам и холмам? Это ведь луна, сват, лу-на!.. Ей нужен простор. Ты знаешь, для чего восходит луна над землей? Чтобы нас своей красотой восхищать. Вон в нашей деревне она все дома одинаково озаряет. Почему? Потому что мы ее любим.

– Ну, это уж слишком, – в сердцах ответил сват, загасил плевком сигарету и ушел в дом.

А мой знакомец остался сидеть, глядя на луну. Опять завел эту песню. Он как бы беседовал с луной.

И тогда словно свершилось чудо. Луна, услыхав его ласковые слова, улыбнулась. Да, да, я видел своими глазами, – улыбнулась. Лик ее стал еще более светлым.

На крыльце появилась жена хозяина.

– Шел бы ты в дом, тебя уже потеряли. – И тут же воскликнула: «Ах, какая луна сегодня яркая!..»

– Еще бы… она ведь наша. Нигде такой больше нет.

– Что-то родственники невесты без настроения сидят, даже не поют, – посетовала жена.

– Да как им петь?.. Что они будут петь?.. Ведь они луны-то толком не видели. Разве может петь человек, не уважающий луну?..

И он опять затянул песню, жена подхватила. Так, обнявшись, они ушли в дом.    

Луна проводила их, улыбаясь. Клянусь, это я видел собственными глазами.

Эх, вернуться бы сейчас в деревню. Как там наша луна? Не грустно ли ей? Такой луны, как у нас, нигде больше нет. Она величаво поднимается над высоким волжским берегом и с зачарованной улыбкой восходит на небо.

А я, наивный, ищу нашу деревенскую луну над Москвой. Она ведь не настолько глупа, чтобы шляться над городом. Наша деревенская луна себя уважает!..

                                                                                                                  1989