Ка́лечь

I
Школа номер двадцать девять в ту пору числилась среди самых престижных в городе. Её прежняя директриса, Капитолина Эдуардовна, работала некогда начальницей районо, и когда нюхом учуяла, что ситуация на верхах складывается для неё паршивым образом, в последний год лелеяла эту самую школу, как возлюбленное дитя. А примерно за неделю до того, как мог грянуть скандал, скоропостижно уволилась и переместилась в кресло директора школы. Прежнего директора уличили в топорно подстроенной взятке и спровадили с глаз долой бог весть куда. Капитолина Эдуардовна тоже, однако, долго не проработала. Гром всё равно грянул, да такой, что увезли Капитолину прямёхонько в неотложку, а потом — в инвалидное кресло. Вот такой гром. 
Сперва-то в школе все, как говорится, пришипились. Потому что Капитолина хоть и была изрядной сукой, прости господи, но школу держала справно. Да, могла прилюдно наорать на любого, и нецензурно в том числе. Злопамятна была, как буйволица, за косой взгляд могла запросто спроворить подлянку и изгнать по профнепригодности, да ещё, по сути, с волчьим билетом.
Зато прочим платила жирно. Плюс конвертики к зарплате. Технички получали поболее, чем завучи в окрестных школах. Так вот жили.
Всё, однако, обошлось: престиж был давно наработан, утрамбован, сверхшкола исправно снимала пенки, забирая к себе способных учеников из полунищих окрестных школ, в итоге неизменно побеждала на олимпиадах, туда всё так же ломились состоятельные родители, и всё так же не скудел кружок спонсоров.

***
Калерия Максимилиановна работала преподавателем английского и испанского языков. Попала туда по случайности. Пристроила её Дашка Саломатина, давняя подруга. Дашкина мамаша, вроде, когда-то сильно выручила Капитолину, кою за глаза звала просто Капкой. Их, говорит, двое сестёр было — Капа и Майя. Их звали обеих разом — Капкамайка. Близняшки. Майка в пятнадцать лет загремела в колонию за непреодолимое воровство в гастрономах. Сначала жвачки-шоколадки, потом пиво и коньячные шкалики. Причём, внаглую и топорно. Ну и понеслась звезда по кочкам. Нынче, говорят, в дурке мается. Такие дела. Капка, та чуть поумней оказалась. Хотя на учёте у участкового состояла.
Характер у Калерии был тихий, незлобивый. И талант всегда ладить с людьми у неё был необыкновенный. Даже самые спесивые засранцы из нувориш, безнаказанно доводившие училок до слёз и истерик, с ней почему-то были всегда уважительны и даже дружелюбны по-своему.
Жизнь её стала меняться, когда в её ведомый класс пришёл новенький. С какой-то неприятной, скользкой фамилией Сульди́н. Аркаша Сульдин.
Там вообще была странная история: семья перебралась в Казань из Оренбуржья. Так говорили в учительской. Сказали, что отец мальчонки, вроде, вдовец, но какая-то женщина, по слухам, дальняя родственница директрисы, частенько у них бывает.
Мальчик как мальчик, ничего особенного. Внешне даже смазливый. Но какой-то приторный, прогорклый. Одет так себе, прямо сказать, дрянно одет. Таких в школе обычно гнобят, но Аркаша счастливо этой доли избежал. Ибо с самого начала решил расположить к себе всех разом. Выбрал кривую, но надёжную личину фигляра. Готовность всех рассмешить любой ценой стала его стержнем. Например, мог выйти к доске с демонстративно расстёгнутой ширинкой. Или попроситься в туалет и у самой двери остановиться и прошептать: «ой, я, кажется уже…». Да и много чего другого.
Всё бы ничего. Но он по непонятной причине яро возненавидел её. Будучи тихим паинькой на всех других уроках, он становился злобным паяцем на уроках иностранного. Это, кстати, именно он прикнопил к ней прозвище «Ка́лечь», которое быстро перетекло и в другие классы. 
Как-то на уроке Калерия читала медленно и размеренно, соблюдая прононс, «My heart`s in the Highlands» Бёрнса. Читала хорошо, даже тишина воцарилась. И тут в тишине понеслись какие-то звуки, похожие на отрыжку. Кхрр-кхрр. Аркаша Сульдин сидел, откинувшись на спинку скамьи и, прижав руку к животу и выпучив глаза, выдавливал эти самые поганые звуки. Класс просто надрывался от хохота.
«Сульдин, тебе плохо?»
«Мне хорошо, Калечь… Простите, Калерия Максимилиановна. Просто газы, знаете ли. Их так много. Скажите, а как по-английски будет «пукнуть»?»
Гогот в классе перешёл в гомерический. Надо было что-то делать. Калерия сняла со столика керамическую вазочку с какими-то розовыми засушенными с осени шарообразными цветами, с размаху грохнула её об пол.
«Всё? Теперь, Сульдин, встал и вышел из класса. И пусть родители придут в школу. Завтра же. Ясно?!
«Ясно. А газы-то как же? Они ведь…»
Калерия почувствовала, что ей не хватает воздуха и вообще стало невыносимо жарко…
***
Так случалось в жизни. Один раз, когда четверо сверстниц во дворе пинками сломали ей мольберт. (Она тогда пыталась акварельно изобразить покосившуюся скворечню, висевшую на старом тополе). Сломали и втоптали в пыль коробку с красками. Кажется, из-за какого-то давно забытого пригожего мальчонки. Школьная ревность — страшное дело. Так вот, тогда на мгновенье ей тоже стало невыносимо жарко. Точно кипятком обварило изнутри. Она смотрела, не отрываясь на своих обидчиц, точно не узнавая ни их, ни самоё себя.
«Чего вылупилась, кляча? — скривилась их заводила, Алька по прозвищу Бастинда, и пнула ей по коленке. 
Было нестерпимо больно. Но и боль, и поломанный мольберт со втоптанными в землю красками, и скворешня — всё осталось позади. Только чёрно-жёлтый след грязи на новеньком, белом-пребелом гольфе. И ещё… — щербатый обломок белого силикатного кирпича под ногой.
«Ты чо!? — отпрянула Бастинда. — Ещё получить хочешь?»
«Не, — кирпич естественно и ладно лёг в ладонь. — Получишь сейчас ты. Нормально получишь».
«Ты чо-ооо! — заорала Бастинда. — Психованная?!».
И когда Калерия занесла руку с кирпичом, свора кинулась наутёк. Двое бегом, с воплями и плачем. Лишь Бастинда пошла намеренно неторопливой походкой. Остановилась, обернулась, подмигнула и одобрительно прищёлкнула пальцами.
Дело закончилось разборками с родителями, угрозой колонии для несовершеннолетних. Но всё уладилось просто и нежданно: одна из девчонок, та самая Алька Бастинда, вдруг заявила, что ничего вообще не было, что они просто играли, нечаянно поломали ей мольберт, о чём сожалеют. Когда её подружки попробовали возразить, она глянула на них долгим улыбчивым взором, качнула головой и те огорчённо смолкли.
***
…Так вот, тогда ей стало точно так же жарко изнутри. Однако всё, что она сделала, это крепко взяла двумя пальцами его за ворот и подвела к двери.
— А у меня мамы нету, — жалостно всхлипнул Аркаша Сульдин у самой двери. — Она погибла три года назад. А папа — зверь. Настоящий. Вы не понимаете?
И снова всхлипнул. Сыро и жалостно.
Завуч со смешным именем Вольфрам Геннадьевич сказал: сходи на дом, это твой долг. Нам тут скандал не нужен. Калерия панически боялась потерять работу и, считая себя «слабым звеном», согласилась безропотно.
Долго собиралась. Почему-то хотелось произвести впечатление на этого самого зверя. Правда, непонятно, какое.
По указанному адресу, однако, ученик не проживал. Равно как папа-зверь. Зато проживал его дед, Эдуард Ефимович, человек неприветливый, но разговорчивый. Он походил на постаревшего и обнищавшего светского льва — седые бакенбарды, многозначительный прищур и гнусавое «ну-с?». 

Он очень многословно, с долгими, насмешливыми паузами объяснял ей, как найти жилище папы и сына Сульдиных, почему-то перемежая свою словесную кашицу одною и той же фразой: «тут надо ухо держать востро».
Пока добиралась до дома номер девять по улице Луначарского, вдумчиво репетировала предполагаемую речь. Мальчика необходимо показать психологу, в школе есть психолог Лия Исааковна, Заслуженный учитель с большим опытом, и вам, Игорь Эдуардович, тоже вместе с ним, ребёнок в этом возрасте очень раним всякое грубое слово тем, более рукоприкладство…
Трясясь в маршрутке, Калерия бормотала всю эту вялую дребедень, однако затем плюнула на всё и решила предоставить всё воле обстоятельств.

***
Папа-зверь являл собою приглаженную, подрумяненную копию Сульдина-старшего. Этакий щеголеватый брюнет с модной нынче щетиной. Был немного похож на популярного некогда певца Вилли Токарева. Атласный халат в обтяжку, тапочки с помпончиками. Густое облако знойного дезодоранта…
Увидав её, он просто-таки замерцал от счастья.
— Дверь отперта. Переступи порог!  — продекламировал он нараспев сочным баритоном, не сводя с ошеломлённой Калерии восторженных глаз.
— Добрый день, Игорь Эдуардович, — попыталась прийти в себя Калерия, но Сульдин фонтанировал, не умолкая:
— Мой дом раскрыт навстречу всех дорог. В прохладных кельях…
— Послушайте, прекратите кривляться, — пришла наконец в себя Калерия. — И вообще…
Она осеклась…
II
Творит не воля, а воображенье.
Весь мир таков, каким он создан нами.
М. ВОЛОШИН.
Тут надо бы сказать вот о чём. 
Дедушка Калерии по отцовой линии, профессор Николай Шевцов, был человеком известным. Доктор наук, завкафедрой русской и зарубежной литературы, доктор венгерской академии наук, лауреат премии Белинского. И ещё много всякого. А ещё был он горячим поклонником поэта Максимилиана Волошина. 
Главным днём своей жизни профессор однозначно считал 20 сентября 1965 года. Тогда он, зелёный аспирант, прибыл по чудом доставшейся ему профсоюзной путёвке в Коктебель. Ну и естественно, ноги сами привели его к Музею Волошина. В сам дом его не пустили, там происходил какой-то удручающий, пыльный ремонт, который не обещал когда-либо закончиться. В отчаяньи аспирант даже притопнул ногой и, гневно развернувшись, едва не сбил с ног пожилую женщину, которая, как оказалось, стояла почти у него за спиной. Яростно пробурчав «извините», он двинулся было дальше. «Экий же вы запальчивый, бледный юноша…». Это было произнесено невесомо тихо и проникло в него, словно минуя слух.
— Вы что-то сказали? Простите, я не расслышал.
— Вы всё расслышали. Так что ж вас так расстроило, бледный юноша.
— Почему бледный?
— Мне все юноши вашего склада кажутся бледными, — женщина говорила тихим, немного надтреснутым голосом. Одета была как-то изысканно старомодно. И вообще, было в ней нечто очень и очень знакомое, даже близкое. Эта по-мальчишески короткая седая копёшка волос, эти круглые допотопные очки с выпуклыми линзами…Он на некоторое время замолчал, судорожно напрягая память. Но память бессильно ёрзала в пустоте и не находила опоры.
— Кстати, отвечать вопросом на вопрос это дурной тон. Так вы не ответили, что вас расстроило? 
— Этот дурацкий ремонт, если вам так интересно! Вот мне чудом выпало побывать в Коктебели, и вот нате вам — ремонт!
— Ремонт? Так ведь не Коктебель на ремонте. А всего какой-то дом. Эка беда.
— Эка беда?! — будущий профессор взорвался от возмущения. Его выводил из себя насмешливый тон этой женщины. Голос этот скрипучий и прищур ехидный сквозь очёчки … — Вы не понимаете! У меня путёвка до семнадцатого. Всё, двадцатого на работу. Ремонт, конечно, до этого не закончится…
— Не закончится, — печально и участливо кивнула старушка. И тотчас спохватилась. — И что с того? Вы не очень похожи на музейного червя, который любит ковыряться во всякого рода... 
— Я люблю усталый шелест старых писем, дальних слов ... — вдруг раздражённо выпалил юный аспирант, намереваясь тотчас уйти. Зато старушка буквально преобразилась, словно её разом подменили.
— В них есть запах, в них есть прелесть умирающих цветов, — подхватила она. — Вы читали стихи Максимилиана Александровича?!
— Читал?!! Да я их почти наизусть знаю. 
— Ха! Вот уж не подумала. Вот прямо-таки всё? И… «Путями Каина» знаете?
— Ну… Не совсем. Хорошо помню только начало. Да…
Он приосанился, расправил плечи, завёл руки за спину: «Вначале был мятеж! Мятеж был против Бога. И бог…»
— Всё, юноша, все. Я уже поняла. Декламаций больше не надо, умоляю... Однако я, похоже, смогу вам помочь. Хотя… — старушка вдруг приподняла веко и вперила в него насторожённый взгляд, — вы случайно не молодой учёный? А?!
— Я? — юный аспирант опешил поначалу, затем, сам не понимая, отчего, уверенно соврал. — Нет, конечно! Что вы.
— Гляди, — всё ещё недоверчиво ответила старушка. — Я, по правде говоря, терпеть эту публику не могу. Насмотрятся, нащёлкают, наконспектируют, а потом систематизируют и кропают такую сивую белиберду, что плакать хочется… 
***
Ну а далее было несколько незабываемых часов в полуосевшем, продуваемом флигельке волошинского дома. И был шок, и был восторг, причём, одновременно: въедливая старушенция оказалась ни кем иным, как воистину легендарной Марией Волошиной, вдовой поэта, женщиной, в реальность которой он вообще верил-то с трудом.
Женщина, с несгибаемой кротостью и мужеством прошедшая все адские водовороты эпохи, не боявшаяся ни дезертиров, ни мародёров, ни чекистов, ни стукачей. Женщина, защищавшая Дом Волошина, как птица возлюбленное гнездо, не побоявшаяся немцев, которые ворвались в Коктебель в осень 1941 года. Встала у дверей дома, уперев руки в боки, и — громогласно на чистейшем немецком: «Geh raus!»  Её не тронули. 
Они сидели до сумерек, пили плиточный грузинский чай с абрикосовым джемом и ещё какими-то сухариками с маком и корицей. Она говорила о Волошине как о живом, будто он и сейчас здесь, неподалёку, просто вышел ненадолго, говорила, то и дело заливаясь долгим, чуть сипловатым смехом, пересказывала смешные подробности их прежней жизни — почти ежедневные праздники, игрища, сценки, куплеты, экспромты, маски, забавные прозвища. Уморительно передразнивала косолапую походку мэтра, его говор и взрывную жестикуляцию…
То была первая, и она же последняя встреча. «Мне нельзя привязываться к людям. И к себе привязывать. Плохо это для них заканчивается. Есть такая противная вещь, как Жизненный опыт. Мне иногда кажется, что мы и живём-то ради того, чтобы набраться этого опыта. Налопаться до колик. И что потом с ним делать? Но именно он это и подсказывает. Мне ведь скоро восемьдесят, Николаша, я такого перевидала, что на десяток ваших жизней хватит и ещё мало не покажется... Этот дом некогда просто ломился от гостей. И все до одного — яркие, нестерпимо талантливые, немного сумасшедшие. Я бродила среди них, как серая тень. Была просто Марусей. И всё. И этого было достаточно для счастья. Теперь нет никого из них. Никого! Бог не одарил меня искрою своей, дал лишь долголетие и кошачью живучесть. Для чего — бог весть. Так что давайте засим распрощаемся. Вот вам от меня на память…» — Она протянула ему небольшой продолговатый свёрток, прихотливо перевязанный бечёвкой. — «Развернёте у себя, посмотрите. Думаю, вам придётся по душе. Однако пообещайте мне кое-что. Это я даю лично вам. И никому более. Храните это у себя. Не прячьте, просто храните. Как реликвию. Не показывайте, близко не подпускайте к ним учёных, меценатов и, главное, — коллекционеров. У них глаза, как жестяные пуговицы. В них нет любви, жажды постижения, а лишь корысть, азарт и хладное любопытство…»
***
В свёртке оказалась бережно обёрнутая в плотный пергамент фотография Марины Цветаевой. Она сидела на открытой террасе, спиной к заливу, к щербатой громаде Карадага. Просторный сарафан в мелкую клетку, косая чёлка из-под набекрень надетого чепчика. Что-то между пальцами, не то карандаш, не то погасшая папироска. И — улыбка. Широкая, безмятежная улыбка. И улыбалась она не неведомому фотографу, а кому-то другому, стоявшему у него за спиной. Надпись на обороте тонким карандашиком: «Доброй, тихой фее Макса и всего этого волшебного дома — Марусе. 1911 год, сентябрь».
И ещё — бумажный лист с черновым, наверное, самым первым наброском акварели Волошина «Насторожённая земля». Всего-то набросок: лишь облачное небо и жёлто-зелёные отроги… Всего лишь то, ради чего стоило жить.
Через год он решился написать ей письмо. Ответа не ждал, но он пришёл, и на удивление быстро. Больше писем не было да и быть не могло. А через двенадцать лет Николай Георгиевич Шевцов, доцент, завкафедрой, сидел на лавочке у могилы поэта и его жены на пологом холме Янышар на окраине Коктебели. Проходящие мимо зеваки с удивлением, пялились на почтенного, добротно одетого гражданина, по всему видать, из интеллигенции. Да и как не удивляться, ибо гражданин этот вёл себя престранным образом: посидит, помолчит, потом начнёт что-то бормотать, размашисто жестикулируя, потом отхлебнёт из старой зелёной армейской фляжки, потом снова молчит, будто силясь услышать ответ своего незримого для посторонних глаз собеседника…
III
Не оплакивайте утраченное. 
Лишиться не есть потерять, найти не значит обрести. 
Настоящее — в полутьме, лишь время добавит света 
и осветит должным образом.
Из письма М.С. ВОЛОШИНОЙ
… — И вообще я пришла по делу. Дело в том, что я классная руководительница вашего сына. Вот если бы вы ходили на родительские собрания…
— Помилуйте, Калерия Максимилиановна! Неужто вы думаете, что я мог вас не узнать!
— Видите ли, Игорь Эдуардович, я хотела…
— Игорь! Просто Игорь, умоляю вас! — Сульдин вдруг капризно оттопырил нижнюю губу. — Да, вы правы, на собрания я не хожу. Проклятая рассеянность. Беда всех творческих людей. Упущение. Но теперь, Калерия Максимилиановна, будем видеться чаще, не так ли? И не обязательно на собрании.
С этой вот бархатистой скороговорочной он буквально втянул оторопевшую Калерию в комнату, где уже возвышался крытый скатёркой стол с каким-то кучерявым бледно-сиреневым тортиком посередине…
IV
Присевший на корточки не должен удивляться, 
что на него смотрят сверху вниз.
Из письма Марии ВОЛОШИНОЙ.
— Эй, привет!
Незнакомая женщина в чёрном пальто и лиловом, набекрень надетом берете смотрела на неё с весёлым любопытством. Незнакомая, да. Вот разве что голос, низкий, чуточку гортанный. Что-то давнее, наглухо забытое, детское…
— Ну? Чего вылупилась, Шевцова? Не признала? 
Калерия отрицательно мотнула головой. Однако стало интересно. Несмотря даже на паршивое настроение.
— Сразу скажу, подружками мы не были. Ибо — из разных миров. Ладно, даю подсказку, — тут она закатила глаза и пророкотала нараспев: — Дорога из жёлтого кирпича! А?! Причём, не добрая фея в серебряных башмачках, а злая…
— Бастинда! — обрадованно рассмеялась Калерия. — Алька! Надо же. Ведь не узнала.
— Стало быть, зла не держишь, раз не узнала Не держишь?
— Да какое уже зло! — Калерия только рукой махнула.
— Вот и слава богу. М-да. Тогда ведь Ларка Вербицкая настропалила, сучара, прости господи. Она на Женьку Гладышева запала. Такие ведь если западут на кого, из трусов выпрыгнут, а добьются. А Женька малахольный на тебя поглядывал, даже, говорят стишки тебе написал. Помнишь?
— Ага.
Люблю тебя, зову во сне, 
Прошу, меня не отпускай. 
Прижми покрепче ты к себе 
Меня любимым называй.
— Нормально так, — Алька одобрительно кивнула. — Доходчиво. Ларка как про стишки пронюхала, так от злости чуть не сбрендила. Девок подговорила. Ну и я повелась… Женя нынче стихов не пишет. И это единственное, что могу сказать о нём хорошего. Да ладно, нашли о ком говорить. Ты, говорят, замуж сходила.
— Сходила. Туда и обратно.
— То-то смотрю у тебя рожа кислая… Слушай, а чего это мы стоим посреди улицы, как два тополя на Плющихе. Тут неподалёку кафешка есть симпатичная. «Аля» называется, тёзка моя, можно сказать. Меня там знают и чтут. От хозяйки до вышибалы, для меня меню особое…
— Не! Только не туда!
— Чего так?
— Да воспоминание об этом заведении. Свежие и хреновые…
— Вот поэтому пошли именно туда. Там разберёмся. И хватит уже ерепениться…
— Кстати, а почему тебя Бастиндой звали?
— А фамилия у меня — Пластинина. Сначала Пластиндой прозвали. А потому уж… А я не возражала. Прикольно же… 
***
— … Не поверишь, до сих пор понять не могу. Ну как?! Ну не совсем же я идиотка! Или уж совсем?.. Видно ж было, что фальшак он начищенный. И что я себе думала тогда? Что он вдруг возьмёт и переменится?
Вселились они ко мне сразу и без затей. А я-то поначалу всё боялась их как-то обидеть ненароком. Неосторожным словом, жестом. Они же все ранимые такие… Сынок его, Аркаша, сразу дедушкин кабинет занял. Запросто так — просто пальчиком ткнул и всё. Тут будет моя комната. Папаша кивнул, пускай, мол. На меня не глянули даже, будто нету меня отродясь. Я опешила, конечно, но промолчала. Да меня вообще-то и не спрашивал никто. Недели не прошло, как они стали властными хозяевами в доме, всё кроили по своему разумению. Весело и делово. А когда я пыталась возразить, они начинали переглядываться, перемигиваться, плечами пожимать, будто перед ними не хозяйка дома, а какой-то больное слабоумное дитя, коего надо тактично выслушать, кивнуть и далее вершить всё по-своему.
В мою комнату Сульдин перевёз свой раскоряченный письменный стол и объявил её своим рабочим кабинетом. Хотя по сути-то нигде не работал, числился каким-то копирайтером, писал слоганы, аннотации, речёвки. Сколько он за эту лабуду получал, не знаю, потому как деньги он тратил только на себя. Кстати, жильё своё, где они прежде жили, он сдавал студентам, но плату, опять же оставлял себе.
Сама я из школы ушла. Тем более, подвернулась хорошая работа — переводчицей в фирму «Мансана́рес». Они напрямую работали с аргентинцами, чилийцами и им надобен был переводчик с испанского. Опыта синхронного перевода у меня, правда, не было. Однако собеседование прошла. Платили раза в полтора больше, чем на прежней работе, но уж и впахивать пришлось, включая иногда и выходные.

И вот как-то за ужином суженный мой натруженный предложил ни больше ни меньше как… усыновить Аркашку. «У ребёнка должна быть мать!» Так и сказал, твёрдо и звонко. И улыбнулся во всю ширь. Видно, даже не сомневался, что я заплачу от счастья, услыхав такое роскошное предложение. «Ну в конце концов, должен же хоть кто-то сказать тебе: «мама».
Вот зря он это сказал. Я-то ведь уже почти согласилась. Как тупая овца. Мало того, что содержать этого малолетнего бездельника и притворщика, но ещё назвать его родным сыном! Но вот это «хоть кто-то» меня откинуло назад. И я сказала: «Я продумаю». Сухо так, сдержанно.
Ох-х! Видела б ты, как у них обоих физиономии перекосились. Как будто гвоздём по стеклу шкрябнули.
А на следующий день я позвонила Марусе. Это тётка моя, Мария Николаевна. У деда моего кумиром был поэт Волошин. Он детей своих назвал — дочь старшую, Марией, в честь жены поэта, а сына — Максимилианом, в честь его самого.
А Маруся — человек чудаковатый. Троих мужей сменила, с детьми разругалась, живёт отшельницей на отшибе. Сотовых телефонов не признаёт, интернет — тем более. Общалась по ископаемому чёрному телефону с дисковым набором. В общем, позвонила ей. Она выслушала и говорит: «Звонишь, значит, сомневаешься. Сомневаешься, значит, не надо это тебе. Видишь ли, племяненка, усыновление это такое дело — только когда любишь без памяти, жить не можешь без него. А иначе ничего хорошего не будет». Потом добавила: «В воскресенье приду, посмотрю и точно скажу. Только ты ничего им заранее не говори. Поняла?»
Пришла. С полчасика посидели. Она — слова не вымолвила. Только головой тихонько покачивала да зыркала исподлобья. Потом встала, вся прямая, тощая, как швабра. Проводи, говорит, меня до остановки. Всю дорогу молчала, только губами шевелила. Потом говорит: «Ни-в-коем-слу-чае!» Вот так. И вообще, говорит, гони-ка ты их обоих в шею. Пока эти два упыря всё нутро твоё не выели. Ты что ж, дурашка-слепышка, не поняла, что им обоим от тебя нужно? Это ж кукушата-несыти. У них задача — в гнездо влезть. Влезли — и далее по схеме. Схемы у всех разные, но суть одна. А в том суть, что через какое-то время тебя сочтут в гнезде лишней. И выпихнут тебя в четыре лапки».
Ну в глубине-то души я и сама это понимала. Гнездо-то очень уж соблазнительное — четырёхкомнатная «сталинка» в центре, возле набережной. Деду её дали после премии Белинского. До этого мы впятером жили в двухкомнатной хрущёвке на Горках. А дальше пошло по накатанной. Сперва дедушка умер, двух лет не прожил в хоромах. Потом мама¸ у неё врождённый порок сердца. Тётя Маруся замуж вышла и съехала. Потом папа женился на итальянке, теперь живёт в городе Римини, возле моря. Была там два раза. Красота! Вот и осталась я одна к квартире на сто двенадцать метров.
А уж когда автобус подошёл, спрашивает: «Да, кстати. Дедовы реликвии-то целы ещё?» А реликвии у нас всегда были святая святых! Крымская акварель Волошина, фотокарточка с автографом Цветаевой и письмо от Марии Степановны Волошиной. Они хранились в дедовом кабинете, в секретере. Потом я их к себе в комнату перенесла да на ключик в комоде заперла. Я и отвечаю, целы, мол, куда они денутся.
Наутро вспомнила тёткин наказ. Открыла ящик комода. Красная папка с махровыми тесёмками на месте. Только — пустая. Я тупо перерыла весь ящик, перебрала весь хлам. Нету. Ключ от ящика лежал, вроде бы, на прежнем месте, но не так, как я его положила.
Дома только Аркашка был. Супруг мой имел обыкновение бегать по утрам в сквере вдоль набережной.
Сразу подумала на пацана: была у него гаденькая привычка в чужих вещах шебаршиться. Да к тому же пакостник изрядный. Зову его, а самой уже плакать хочется. От злости и от бессилия.
— Ну? Чего надо? — с растяжечкой такой гунявой. Сам в проходе стоит, в комнату не заходит. Стоит и жвачкой чмокает.
— Эту папку знаешь?
— Ну. Бумаги разные. Картина красками. Мазня. Фотка древняя, жёлтая вся. На ней тёлка-уродка. Конверт тоже. А чё, пропало что ли? 
А у самого какая-то наглая нутряная ухмылка. Думаю, сейчас не дай бог, заору, сорвусь, всё испорчу к чертям. Как-то по-другому надо, по-доброму. А как по-доброму с человеком, который тебя открыто презирает, прямо-таки купается в твоём бессилии? В твоём окаянном бессилии. 
— Аркадий. Если ты сейчас вернёшь всё то, что было в этой папке, или хотя бы просто скажешь, где это всё находится, я так и быть забуду всю эту историю раз и навсегда.
— А если не скажу, то чё? А?
И пузырь из жвачки — хлоп!
Ну и что делать, когда не знаешь, что ответить ухмыляющейся, пускающей пузыри наглости? 
— Чё? Во-первых, ты и твой папашка вылетите сегодня же из этого дома к чёртовой матери. Это во-первых…
***

— А во-вторых, ты сейчас успокоишься, возьмёшь себя в руки. И мы втроём сейчас всё решим. Мы ведь семья, не так ли?
Калерия вздрогнула от неожиданности. Сульдин стоял в проходе рядом с сыном в синем тренировочном костюме, кроссовках и в шапочке со змеистой буквой «S» на лбу. Её подарок.
— Арик, сейчас ступай, пожалуйста, к себе и успокойся. Просто твоя мачеха перенервничала и кое-что неадекватно поняла. Успокойся, твой папа с тобой.
— Погоди. Что значит, не так поняла? Всё именно так. Пропали семейные реликвии. Ты даже не представляешь, какие…
— Успокойся, родная, я всё отлично представляю. Но Арик тут ни при чём. Он ничего не брал, поверь мне!
— Почему так уверенно? Да он тут просто-таки издевался надо мной…
— Да, уверен. Он не брал. Почему? Всё просто. Потому что их взял я.
И улыбнулся доброй, умиротворяющей улыбкой.
— Ты? Взял? Зачем?!
— Вот это уже другой разговор. Вообще-то у себя дома я мог бы и не отчитываться. Да. Но скажу: взял, чтобы показать одному человеку…
— Но почему мне ничего не сказал?
— Показать одному человеку, — продолжал он, будто не услышав её. — И ты даже не представляешь, какой это человек! Депутат! Меценат! Глава благотворительного фонда помощи онкобольным детям! — строго приподнял палец. Коллекционер! А какой собеседник! Знала б ты какой собеседник!
Он говорил что-то ещё, жестикулируя и сверкая глазами, но Калерия его уже почти не слышала. Слово «коллекционер» прошило её насквозь. Просто пришпилило к полу. «В них нет любви, жажды постижения, наслаждения произведениями искусства, а лишь корысть, азарт и хладное любопытство», — вспомнилось ей давно услышанное от деда.
— Погоди, — она вскинула ладони, словно защищая себя от словесного потока — ты что продал дедовы реликвии? Продал?!
— Продал? — глянул с неудовольствием. — Ну… можно и так сказать. Хотя…
— Так. Ты завтра же вернёшь все деньги своему чудо-меценату и вернёшь мне то, что ты украл. После чего исчезнешь из моей жизни вместе со своим…
— А давай без эмоций? Ты только подумай: твои реликвии будут выставлены на выставке частных коллекций в городе Кёльн. Представляешь?! Это во-первых. Во-вторых, человек, о котором я говорил, — очень, очень серьёзный. Он не из тех, с кем можно этак запросто: продал, а потом — извините, я передумал, верните, пожалуйста назад. Не проходят с ним такие номера. Ну и в-третьих. Я не идиот, чтобы разбрасываться такими деньгами. А деньги нужны позарез, так вышло. Ну и главное: я у себя дома, я глава семьи, и делаю то, что считаю должным. А кому это не нравится, могут сваливать на съёмную квартиру.
И всё это он говорил пританцовывая с ноги на ногу, будто всё ещё продолжая свою долбаную утреннюю пробежку.
— … в конце концов должны же мы жить по-человечески? Над Ариком уже одноклассники потешаются. Я тоже — не старый ещё мужчина, нравлюсь женщинам. Надо же как-то форму держать. Да и тебе неплохо одёжку какую-нибудь спроворить. Ходишь, как Фёкла с рыбного ряда. 
Вот так. Я впрямь почувствовала себя птенцом, которого дружно, весело, в четыре пупырчатые, перепончатые лапки выпихивают из гнезда.
И тогда вновь пришёл тут внутренний удушающий жар…
— Значит так. Во-первых, ты завтра же вернёшь то, что украл, иначе я тебя посажу. Во-вторых, я подаю на развод и ты уберёшься назад, в свою коммуналку. 
— Ух ты, как сказано-то. Как в песне поётся, страшно аж жуть. Посажу! А за что, собственно? Что-то ценное пропало? Фамильные драгоценности? Полотна эпохи Возрождения? Нет. Пропала пожелтевшая фотка незнамо кого и картинка, намалёванная незнамо кем? Они что, всенародное достояние? А?! — он дурашливо прижал к уху сложенную в трубочку ладонь. — Не слышу! Да о них никто не знал, кроме твоей стебанутой тётки да тебя, про которую все знают, что ты просто старая облезлая шлюха. Да. И место твоё…
Он не ударил, нет. Он просто взял её двумя пальцами за подбородок и с силой отпихнул от себя. Небрежно так.
***
— … Ага. Типа знай своё место. И вот это он сделал зря. Почему? Я много стерпеть могу. И облезлую шлюху. И Фёклу базарную. И даже если ударят, смогу, наверное. Но чтоб вот так — пальцами за подбородок, небрежно так — это нет.
— Ну это я запомнила.
— Ну да. Я его ударила. И не пальчиками отнюдь. А всей ладонью разом. Я ведь дни оны занималась спортивной гимнастикой. На брусьях. Так что кисти были тренированы. Вот я и приложилась. Всею тренированной ладонью. С полного замаха. Ой, что тут было! не представить. Он, прикинь, на пол сел, за ухо схватился и давай рот пучить, как рыба на берегу. Хоть плачь, хоть смейся. «Я ничего не слышу! Ты меня изувечила! Вот теперь я́ тебя посажу, знай…»
На следующий же день побежал супружик мой в поликлинику снимать побои. Да как-то, видно, не заладилось там что-то. Ни синяков, ни царапин. Участковый пришёл. Помнишь, Серёжка Зубко? С пятого класса в Суворовское ушёл. Он Сульдина слушал, хмурился, головой качал, меры обещал принять. Уходя шепнул: «Шевцова, ты что ж не могла нормального мужика сыскать? Нашла тоже выхухоль какую-то?» Я только плечами пожала. 

Зато на другой день в доме объявился самый что ни на есть старший Сульдин, дед. «За папой нужен постоянный уход, — сурово сказал Сульдин. — у него диабетическая диета. 
За ужином старик не сводил с меня бессмысленно пристального, жующего взгляда. А под конец разразился долгим, безумным кашлем с выпученными, порозовевшими глазами и летящими во все стороны крошками и ошмётками. Нормально? То же в точности повторилось и на завтрак.
Однако всё. После того завтрака я отключила холодильник, остатки продуктов снесла соседке тёте Соне. Готовить дома перестала — утром кофе на работе, обед и ужин в соседнем макдональдсе. Вот так, ребята-кукушата, прощай, халява, здравствуй, реальность. В комнате своей врезала замок. Сказала, с сигнализацией: попытка несанкционированного проникновения — и скорый визит ментов. Соврала, конечно. Но кукушата, судя по всему поверили. Старший Сульдин вскорости съехал — пенсия маленькая, на троих не хватит. Так и сказал. Причём глядел почему-то на меня. Ещё и дверью хлопнул.
Через пару дней подала на развод в мировой суд. Когда оттуда повестка прилетела, Сульдин поначалу-то напыжился, как индюк, заявил, что, мол, ни в какой суд он не пойдёт. Я ему: не хочешь, не иди, штраф за тебя платить не буду. Он и повёлся. Ему, альфонсу, только штрафы платить. В суде Сульдин поначалу кобенился, дескать, ни на какой развод он не согласен, что мелкие недоразумения не должны разрушать семейный очаг, что настоящие чувства от испытаний только крепнут. А после возьми да брякни: «но если развод окажется неизбежным, я решительно требую половину всего имущества, а также алименты, потому что у меня на попечении состоит несовершеннолетний ребёнок. Нормально? Алименты! Ну я документы на имущество загодя судье отдала, так что она его даже не дослушала. Из суда Сульдин вышел злой, как пёс. А на прощанье прошипел: «Ты меня плохо знаешь, ласточка». Вот так.
— И вся история? 
— Если бы. Самое интересное осталось. То есть, если тебе не осточертело.
— Да ладно, досказывай. Так что дальше? Неужто шпану натравил?
— Шпану? Сульдин? Я тебя умоляю. Он их боится, как мышь. Его ж, как стемнеет, на улицу хлыстом не выпроводишь. Нет, всё поизвилистей вышло…
***
— Прошла неделя. Всё тихо. А три дня назад выхожу с работы, смотрю, Аркашка. Какой-то весь необычный, всклоченный, взъерошенный, глаза пучит. Ко мне кинулся, чуть с ног не сбил. «Тётькалерь, тётькалерь, беда у нас, беда!» — «Какая такая беда, говори ясней. И не ори, я нормально слышу». — «С папой беда, с папой!»
Хотела я ему сказать, мол, шёл бы ты, пацан, с папой вместе в даль светлую. Однако пожалела, вид больно жалкий. В общем, вырисовывалось так: папа вложил все деньги в какой-то проект. «Орион» называется. Говорил, что получит вдвое больше. А вчера вечером узнал, что никакого Ориона в природе нету, денежки сплыли, концов не сыскать. Он даже, вроде, должен остался кому-то. Я спрашиваю, в какую больницу папу увезли, а он знай талдычит: мне страшно, мне страшно. Залопотал¸ что он голодный, что он весь день ничего не ел. Предложила сначала в макдональдс. Тот не захотел, сказал, что, мол, есть классное кафе неподалёку. Ну мы и зашли. Ага. Вот как раз сюда. 
— Неужто?
— Ага. Вон за тот столик. Сели. Я ему сок заказала, мороженое, гамбургер какой-то. А он и не ест толком, всё ноет, поскуливает. «Тётькалерь, мне страшно, страшно. А если папа умрёт? Меня заберут, да? Или убьют? Те, кому папа должен…»
Я, конечно, успокаиваю, по руке глажу. А у самой, поверишь ли, жалости ни капли. И не оттого, что он мне неприятен. Просто было ощущение какой-то копеечной драмы непонятно для кого. А он начал какую-то пургу словесную гнать. У меня, говорит, мама умерла, утонула. Папа спасся, а она не успела. Я думал, вы станете моей мамой. А вы не захотели. Вы даже ни разу меня по голове не погладили. А мама меня всегда гладила по голове, когда мне было плохо.
Ну я встала, подошла поближе погладила по голове, по плечу похлопала. Даже к себе прижала легонько. Успокойся, мол. Не поверишь, шевельнулось что-то, всё ж человек, ребёнок, тем более. Он стих, как-то сжался весь, как дичок, а потом пошло́ уж вообще невообразимое. Подскочил, как укушенный, руками замахал. «Как вам не стыдно, Калерия Максимилиановна! Как вы можете?! За кого вы меня принимаете?! Я думал вы приличный человек, а у вас ни стыда ни совести!» И далее в том же духе. И быстро, будто повторяет затверженное. Потом схватил свою курточку и бегом к выходу. Ну я от этой святого семейства всяких вывертов наглазелась, так что не удивилась даже. 
На подходе к дому — сообщение: «Не на того напала». Номер неизвестный. А минут через десять — видео по ватсапу. На нём — сценка в кафе. С того момента, как я со стула вскочила, к мальчонке подошла, по головёнке его погладила, да к себе прижала. И до того момента, как он во всю прыть из кафешки выскочил.
А дома Сульдин. Здоровенький, бодренький, в банном халате. Ходит, ногами голыми сверкает. 
«Видео получила?» — «Ну да. Получила. И что?» — «Ничего. Кроме пустячка: завтра-послезавтра это видео будет на всех мыслимых и немыслимых соцсетях. С сопровождением, что сотрудница агрофирмы «Мансанарес», а в прошлом — педагог, преподаватель иностранных языков Калерия Шевцова, — извращенка и педофилка. Ась? Как ты думаешь, сколько ты продержишься на своей фирме после этого? И куда тебя после этого возьмут на работу? Никому не нужны проблемы, а переводчиков нынче — как псов бездомных. Педагогов того больше. Куда пойдёшь, профессорская дочка? На овощебазу картошку перебирать». 
Я его послала без купюр и заперлась у себя. 
А он кричит через дверь: «Но ведь есть же и хорошая новость! Я согласен на развод. Но уж, конечно, на моих условиях. Думай, детка, думай».
V
— Так. Сколько у тебя осталось дней? 
— Четыре дня. Вместе с сегодняшним.
— Нормально. Видос, конечно, лажовый, гроша не стоит. Но кровь попортить может. Так. Где, говоришь, ты тогда сидела? За тем столиком? Ну-кась, сядь туда и давай мне свой телефончик, я с ним поколдую немного.
Аля взяла телефон, прошлась по залу от столика к столику, поглядывая то в телефон, то на неё. Наконец возле столика в углу, за овальной колонной, увешанной горшками с вьющейся зеленью, она остановилась и удовлетворённо щёлкнула пальцами.
— Йес! Вот отсюда-то он вас и снимал. 
— Кто это, он? 
— Верней всего, супружик твой. Такие дела чужим не доверяют. Теперь так: у тебя есть фотографии твоего Сульдина? Сбрось мне их сейчас, все, какие есть. Ну и то видео тоже.
— И что дальше? 
— А ничего. Ступай себе. Я тут ещё покуролесю. Завела ты меня, матушка…
***
Аля пришла через три дня. До этого — ни слуху ни духу. На звонки или не отвечала, а то и вовсе сбрасывала. Калерия уже и рукой махнула. 
Дверь ей открыл Сульдин.
— Игорь Эдуардович? Замечательно. Я как раз к вам. Извините, не представилась. Пластинина Алевтина Викторовна. Адвокат. 
Тёмный плащ с поднятым воротником, косынка в клеточку, дымчатые очки на переносье, какой-то иссиня-чёрный парик. Даже и голос как будто другой…
— Адвокат? Но… я не вызывал никакого адвоката.
— Эка беда. Зато супруга ваша, покуда ещё не бывшая, вызывала. Я намерена представлять её интересы. Вернее, так: ваши общие интересы. Моя задача сделать ваш развод максимально быстрым, по возможности безболезненным и даже обоюдовыгодным. По возможности. Я могу пройти?
Не дожидаясь ответа, она обошла его, отодвинув бедром. В комнате сложила на стол папку, телефон, футляр от очков, какие-то коробочки, пакетики.
— Я закурю, если позволите?
— Э-э, мне бы не хотелось. Мой сын сейчас дома, а я его воспитываю в традициях…
— Э, почтеннейший. Я не к вам обратилась. А к хозяйке. Так, Калерия Максимовна, можно ли закурить здесь? Я могу выйти на балкон, просто не хотелось бы терять время, оно у меня дорогое.
— О, разумеется, Алевтина Викторовна. 
— Благодарю. Итак, начнём. Если я правильно поняла, решение о разводе обоюдное и тут противоречий нет. Отлично. Однако если гражданка Шевцова желает вернуть ситуацию на момент, предшествующий заключению брака, то гражданин Сульдин настаивает на разделе имущества. А именно: квартиры площадью сто двенадцать квадратных метров по улице Чехова, дом номер два, домика и участка в садовом товариществе «Жаворонки» и автомобиля «Дэу Матиз». Не так ли, Игорь Эдуардович?
— Да. Более того…
— Это неважно. Вы, как я понимаю, взрослый человек и должны понимать, что чисто юридически претензии ваши безосновательны, ибо всё вышеперечисленное было приобретено задолго до заключения брака. Так что говорить, вроде как не о чем. Однако, Калерия Максимовна дала понять, что есть некие особые обстоятельства, которые могли бы…
— Не понимаю, о чём идёт речь, — Сульдин опомнился от первоначального потрясения и легко перешёл на иронический баритон. — Я всего лишь хочу, чтобы всё было по справедливости.
— Справедливости нет. Есть закон. По закону вам не полагается ничего ровным счётом. Однако мой клиент говорила о некоей… видеозаписи, которая могла бы как-то повлиять на ситуацию. Вы знаете, что это за видеозапись?
— Не понимаю, о чём идёт речь, — вновь повторил Сульдин.
— Боюсь, что да. Похоже, вы впрямь не понимаете, во что влезли. Ладно. Не могли бы вы дать мне ненадолго свой телефон?
— С какой стати? — Сульдин насупился. — Ничего я вам не дам. 
— Это как угодно. Мне вообще-то и так всё ясно. Та видеозапись у меня ведь тоже есть. Только в более развёрнутом виде. В кафе «Аля», совладелицей которого я, кстати, являюсь, установлены камеры видеонаблюдения. Вы об этом не подумали? Одна камера снаружи, три внутри. На двух внутренних довольно детально отображена вся сцена общения моей клиентки с вашим сыном. От начала до конца. А вот на третьей, — тут Аля откинулась на стуле и выпустили в сторону Сульдина густое колечко дыма. — На третьей отображены вы, полупочтенный. За столиком у колонны. В серой ветровке, с капюшоном, как в кино про маньяков. Но самое интересное что наружная камера запечатлела, как взволнованный сыночек спокойнёхонько дождался папу в сторонке от выхода, после чего оба пошли в сторону остановки. Кроха сын к отцу пришёл и сказала кроха…
— Ваши фантазии.
— Э, нет. Желаете убедиться? Без проблем. Приходите завтра в прокуратуру, будет интересно.
— Немедленно покиньте мой дом!
— Как будет угодно. Но в прокуратуру завернуть всё-таки придётся. Ибо ясно вырисовывается статья сто шестьдесят три, часть вторая, пункт «Г» Укаэрэф. Вымогательство в крупном размере. До семи лет лишения свободы. Такие дела, алмазный мой венец. А ежели присовокупить факт воровства драгоценных реликвий семьи Шевцовых?..
— Бред. Фамильный бред полоумного семейства! Какие реликвии?! Кто про них слышал? Никто не слышал и не услышит никогда.
— Вот ведь опять же ошибаетесь, суженный-напруженный. Реликвии эти упомянуты и описаны в монографии профессора Н.Г. Шевцова «Последний рыцарь Киммерии», издательства Казанского университета. А сыскать этого вашего мецената — дело пары дней. И сдаст он вас с лёгкостью необыкновенной. Я уже не говорю о так до конца и не прояснённых событиях на озере Сарыкуль. Внести ясность труда не составит, поверьте. И вот получается у нас с вами, как говорил один киногерой, по десяточке на душу населения. А?
— Бред! — Сульдин побледнел и облизнул пересохший рот. — Полный бред.
— Нет, ну десятку-то вам верней всего не дадут. Но и на условный срок надеяться не стоит. И сыночку вашему не посчастливится. Посадить его не посадят, конечно. Но в спецшколу-интернат — прямой и светлый путь. Эй, слышишь меня, Аркаша?! Знаю, что слышишь. Так вот, я не уверена, что в этих школах есть углублённое изучение иностранных языков и бальных танцев. Зато знаю, как там чморят таких, как ты…
— Как вы смеете! Как вы смеете так говорить о моём сыне! Вы бессердечный человек. Как таких земля носит!?
— Знаете, гражданин Сульдин, я кое-что повидала в этой жизни, и скажу: подонки совершаются не в сорок лет, не в тридцать. А вот как раз лет в двенадцать. И у отпрыска вашего этот вектор вполне уже нарисовался. У человека должно быть два тормоза — стыд и страх. И если с первым проблемы, приходится включать второй. Иначе беда может приключиться, верьте на слово. 
— Что вам от меня надо? Чего вы все от меня хотите? — Сульдин сник, заговорил срывающимся полушёпотом, разом осунулся, глядел исподлобья затравленно и враждебно.
— Что вы как разволновались-то, гражданин? Сами же сказали: хочу развода? Так и вот он вам развод. Завтра идёте к мировому судье и там очень, повторяю, очень убедительно просите развести вас как можно скорее. Сказала же: моя задача сделать ваш развод быстрым и безболезненным. Как говорится, и пусть никто не уйдёт обиженный. Ну а для начала, почтеннейший, соберите-ка по-скорому свои пожитки да и ступайте на круги своя. Это наипервейшее условие…
***
Они снова сидели в полупустом кафе «Аля», на том самом злополучном месте. Кофе, мороженое. А в скляночке укромно темнел коньячок. 
— Ну и как всё прошло?
— Нормально…
[Всё впрямь прошло нормально. Сульдин пришёл без опоздания, даже чуть раньше. Был опрятно одет, правда неаккуратно выбрит, с рыжими островками щетины на подбородке и на шее. Да и попахивало вчерашним довольно густо. Отвечал порой невпопад и не сразу. На Калерию не смотрел, лишь хмуро косился. Под конец, правда, встрепенулся, вроде, вознамерился произнести нечто пафосное, но как-то сразу сник, махнул рукой, кажется, даже всхлипнул…] 
— А чего кислая если нормально?
— А не пойму. Как из суда вышли, иду себе одна, слава богу. Иду и жду, когда она придёт, радость-то великая. А она, зараза такая, не приходит.
— Только, пожалуйста, не говори, что тебе его жалко? 
— Да какая там жалость. Хотя… когда они вдвоём манатки свои собирали, тихие такие, понурые, было что-то в этом роде.
— Это нормально. Знакомо. Но тут важно помнить, что если б шмотки собирала ты, они бы оба ломились от счастья. И не скрывали бы этого. 
— Ну это я помню. И если б не твои камеры, всё, может, так и было бы…
— Так не было камер, — Аля усмехнулась. — То есть была. Одна. Но снаружи. Внутри тоже были. Но не подключённые. Всё какого-то разрешения не могут получить.
— Ничего себе. А если он проверить вздумает?
— Не вздумает. А если вдруг придёт, так ему всё подтвердят. Так, мол, и было. И камеры работают. Подтвердят да и пошлют на хутор. Кстати, на внешней камере в самом деле зафиксировано, как папаша вышел сразу следом за сыном. Ну и — «оба в одну сторону, обнявшись, пошли». Но, ещё раз скажу, не будет он рыпаться. Ибо трусоват. Воображение разыгралось, по всему видать. И он уже увидел себя у тюремной параши, а сына в специнтернате, в окружении юных дебилов и воспитателей-извращенцев… Давай что ли ещё по капелюшке?
— А давай. Но… здесь нельзя, наверное, спиртное-то распивать. Хотя если совладелица… 
— Никакая я не совладелица. Но Зуля — мы с ней вместе были в одном… невесёлом месте года три — мне многое позволяет. Я её как-то сильно выручила. А такие вещи в том невесёлом месте дорогого стоят. Так что повезло тебе не с камерами. А что пришли тогда именно сюда.
— Слушай, а что там приключилось на озере… название забыла…
— Сарыку́ль. На Урале озеро такое. Глубоководное. Мутная история. Сульдина твоего тогда полгода на дознание таскали. Короче, вообрази: молодая семейная пара весенним утром отправляется на живописный каменистый островок посреди озера. Он так и называется — Ташлы . На моторке дюралевой. К вечеру муж возвращается один, вплавь. В полуобмороке. Знай себе талдычит: «я не смог её спасти, я виноват». Наутро выяснилось, что лодка их в тумане, на полной скорости влетела в какой-то камень подводный. Их обоих выбросило в воду. Говорит, она сразу ушла на дно, плавать не умела, а он, сколько ни нырял, её не нашёл. Была нестыковка: тело Анжелы Сульдиной нашли метрах в пятнадцати от затонувшей лодки, то есть, она пыталась сама добраться до берега. А вода в озере прозрачна, как стекло. И глубина в том месте метра два, не больше. Так что не найти было невозможно. Дело, однако, закрыли, признали несчастным случаем.
— Надо ж. Просто-таки американская трагедия.
— Может, так. Может, просто голову потерял от страха. 
— Слушай, а откуда ты всё это знаешь-то. Так говоришь, будто сама там побывала.
— Не побывала. Но справки навела. Пошуршала да и навела. И ведь как же тесен этот мир! Высветилась там наша с тобой общая знакомая Ларочка Вербицкая. Она была его любовницей, ну Сульдина твоего. А потом адвокатом. В общем вынула она его тогда из полного дерьма. Не дала довести дело до суда, хотя гражданин следователь и настаивал. Очень уж странно выходило: мужик сумел доплыть до берега, а от него до того острова метров двести. Прикинь? В ледяной воде. А вот спасти жену в двадцати метрах от острова как-то не смог. Однако следствие решило, что подозреваемый не убийца, а просто трус и подонок. Ларка тогда грамотно заболтала следака. Суда не было. А потом уложила Сульдина на всякий случай в дурку на месяц. Потом покувыркалась с ним пару недель и отбыла домой, в Казань. А Сульдин вместе с сыном взял да и попёрся за ней. Жить там стало не в жилу: знакомые перестали здороваться, во дворе косились, на работе намекнули на скорое сокращение штатов. В Казани Ларка его вскорости бросила. На кой он ей, докучливый альфонс с приварком. Однако из виду не теряла. Может, боялась, что сболтнёт что-то сдуру лишнего. Порой подсобляла по старой памяти и держала на побегушках. Сынка́ пристроила в престижную школу. Я так думаю, это именно она его на тебя навела: живёт, мол, дамочка средних лет одна в огромной сталинке в центре. 
— Ой да бог с ними обоими.
— И то верно. Сейчас не о том надо думать. О чём? О том, чтоб реликвии твои сокровенные в дом воротить, вот о чём.
— Сказанула тоже! Там, мать, всё стерильно. Я, кстати, узнала. Депутат вот с таким иммунитетом. Шансов нет и не будет, себе дороже. Да и не нужно мне всё это, ей богу. Хотя, письмо… Да. Письмо от Марии Волошиной деду моему. Там три страницы по обе ст
ороны мелким почерком. Дед то письмо боготворил. Как икону чудотворную, ей богу. Не позволял руками прикоснуться. Когда папа однажды решил вслух прочесть его своим гостям, дед пришёл просто в ярость и всех криком выгнал из дома. И папу вместе с ними. Они потом полгода не разговаривали. А дед то письмо читал каждый день, запершись, бормотал вполголоса. Хотя ведь знал наизусть. Ты знаешь, что он мне сказал примерно за месяц до смерти? Я обалдела просто. Я ведь, говорит, жизнь свою впустую прожил! Профессор, можно сказать, с мировым именем — впустую! Ага. Она, говорит, в меня поверила. Она говорила: не доверяйтесь им. А я, говорит, не устоял, доверился. Она — это та самая Мария Волошина. И ещё что-то про светильник… Я не помню.
А я ведь его так и не прочла толком. Так, урывки. А вернуть надо бы. Я только сейчас поняла. Это ведь как ниточка — туда, в вечность. Ага, ты не смейся. Без неё жить можно, конечно. Но — хлипко. Вот как у меня сейчас. Я-то всё откладывала, мол, прочту ещё, куда оно денется. А оно взяло и делось. А давай вернём, Алька, а? Я вот просто…
— Да. Только пока давай-ка, девушка, покудова по домам. Я скажу, чтоб такси вызвали. А то ты задрёмываешь, похоже, с непривычки. Это у тебя послеразводный депресняк. Знаю, проходили. Сама два раза разводилась. А письмо мы вызволим, даже не сомневайся. Я ж, сама знаешь, баба заводная. Завожусь уже нечасто. Проблемки есть кой-какие. Но заведусь — хрен остановишь. Так что не ссы, детка, мы увидим небо в алмазах, мы ещё…
Тут Аля как-то странно осеклась, крепко зажмурилась и закусила губу, её лицо на какой-то миг приняло беспомощно плаксивым.
— Ты чего? — встревожилась Калерия. — Может…
— Эй, всё нормально. Это бывает иногда, в голову не бери. Ты ступай себе… Люсь, поди сюда. Вызови-ка девушке такси… Да не пялься ты на меня, господи! Говорю же, бывает со мной так. Сейчас отпустит. Пока, не куксись.
***
Едва дождавшись, пока за Калерией закроется дверь, Аля наконец облегчённо обмякла, бессильно откинулась на спинку кресла и обтёрла платочком испарину с лица. «Не хворай. Вот это не обещаю», — пробормотала она под нос, кривясь от нахлынувшей боли и полезла за телефоном. Глянув на экранчик она присвистнула и нажала кнопку соединения.
— Привет, Зуль. Чего трезвонишь? … С голосом? Да нормальный голос. Чего хотела-то? ... Спрашивала уже. Ответ тот же — фигово. Завтра-послезавтра в больничку пойду, сдаваться, терпёжки нет уже… Лохушка? Да ушла только что. И не лохушка она никакая, не зови её так. Блаженная, да. Калечь, одно слово. Росла в свей колыбельке-коктебельке. Про таких, как она, бабка моя говорила — зябкая. Понимаешь, я ведь её обидела когда-то. И, вроде, пустячок детский, вспомнить смешно. Я-то с тех пор чего только не наворотила по жизни, сама знаешь. А начнёшь вспоминать — получается, та давняя школьная фишка есть главный грех моей жизни, её богу. Она же, считай, без кожи. Прямо-таки готовая добыча для таких прохиндеев, как Ларка Вербицкая… Как это причём тут она! Ещё как причём! Это ж она всё замутила, я просто не сразу дотумкала. Сульдин-то — шестёрка беспонтовая, дешевло́. А к Ларке у меня давний и долгий разговор. Это ж она меня на кичу спроворила, племяшке своей задницу прикрыла. А такие гостинчики не забываются. Потом, она ведь так просто он Шевцовой не отвянет, такие шаболды привыкли своего добиваться. И вот, понимаешь, та история давняя на озере у меня из башки не выходит. Неспроста там Ларка вписалась. Кстати, та утопленница несчастная за месяц до смерти свою квартиру трёхкомнатную в центре города продала. А куда деньги девались — фьють, неведомо. Концов не нашли, хотя деньги немалые. А ещё, такие, как Ларка ничего никому не прощают, они если кого во младенчестве возненавидят, ненавидеть будут до гроба. Так что боюсь я за дурёху эту, хоть и никто она мне по сути… За себя? Подруга, может статься, мне уже вообще бояться поздно… Хотя надежда есть. А под Ларку я уже давно копаю и изрядно накопала. Кой на кого вышла. Эта лярва у меня всё равно сядет, уж поверь…Ладно, заболталась я. Досвидос…
Эпилог
Калерия Шевцова всё-таки смогла вернуть себе письмо Марии Волошиной. Пришлось записаться на приём к депутату Госсовета Артуру Гайсину. Ждать пришлось больше недели. На приём она явилась вместе с Алей, кою помощник сперва вообще не хотел пропускать. Аля, сбивчиво растолковала, что подруга её при виде людей уважаемых и высокопоставленных сильно волнуется, начинает заикаться, и тогда уже сам чёрт не разберёт, что она имеет сказать.
Депутат-коллекционер поначалу вообще не понял, о каком письме речь. Потом что-то вспомнил и сказал, что, мол, письмо то для него ценности не представляет и его можно будет завтра забрать у помощника. Потом кому-то позвонил, говорил сначала вальяжным депутатским баском с панибратскими матюжками, затем перешёл на шепоток, потом вовсе удалился в какую-то тыльную комнатку, выйдя из которой озабоченно сообщил, что письмо то всё ж таки являет собой известную ценность, однако он готов его отдать за три тысячи долларов США.
Калерия потрясённо округлила глаза, пискнула: «Согласна. Но…», Аля ткнула её локтём в бок, выпроводила в приёмную, прошипела: «сиди тут, жди меня, чудо. Я всё решу, не рыпайся». Сама вышла минут через десять: «Всё норм. Письмо своё заберёшь завтра вон у этого дрища румяного. Денег никаких платить не нужно». 
Так и оказалось. Письмо на другой день было у помощника. 
***
Месяц спустя случилось нашумевшее ДТП возле Республиканского онкологического центра. Автомобиль «Ниссан» на большой скорости сбил женщину возле кромки тротуара, после чего скрылся, не остановившись. 
Пострадавшая, некая Алевтина Пластинина, ранее судимая, была доставлена с больницу с множественными ушибами, а также переломами рёбер и ключицы.
Виновница аварии была задержана на следующий день. Ею оказалась Лариса Робертовна Вербицкая, кандидат юридических наук, доверенное лицо депутата Госсовета Артура Гайсина. Суд учёл положительные характеристики, самоотверженный труд на должности исполнительного директора фонда помощи онкобольным детям «Карлыгач», а также заявление о явке с повинной, которое, по словам оперативников, уже лежало на столике в прихожей, и приговорил её к трём годам лишения свободы условно. Трое свидетелей, ранее заявивших, что наезд был явно умышленным, забрали свои заявления за день до суда. Запись же с камер видеонаблюдения оказалась по невыясненной причине утерянной.
Вскоре, однако, с гражданки Вербицкой была взята подписка о невыезде по вновь открытым обстоятельствам в деле о происшествии на озере Сарыкуль в Оренбургской области четырнадцатого мая 2016 года. Следствие было возобновлено по ходатайству семьи погибшей Анжелы Ермиловой-Сульдиной. Дело, по словам осведомлённых лиц, обещает стать весьма громким.
***
Из травматологического центра Алевтину Пластинину забирали две женщины. Они держались особнячком, поглядывая друг на дружку недоверчиво. А когда пожилая медсестра вывела под руку Алю из палаты, обе, будто стремясь опередить друг друга, кинулись навстречу.
— Привет, коряги! — восторженно завопила Алька и тотчас скривилась, ойкнула и схватилась за бок. 
— Зуль, а ты помнишь Вику Борисевич из бригады «В»? — сказала Аля, отдышавшись. — Сегодня её вспоминала. Она, когда из Дубая вышла, стишок прочитала. Дубай — так мы шизо называли. Говорит, сама, сочинила. Я только начало запомнила:
Не ослепла, не оглохла.
Не поймалась на испуг.
Если я пока не сдохла, 
Значит, чёрту недосуг.
Вот ведь точно про меня. Ладно. Калерия, ты на колёсах? Респект! А поехали, Зуль, в твоё заведение? У меня четвёртый день нос чешется, спасу нет. Ей богу, есть чего обсудить…Как там у вас говорят — Vamos? 
— Вамос, вамос! Садись уже. Старая подошва…