Рустем Сабиров. О Николае Беляеве

Университетское литобъединение АРС было нашим Лице­ем. Туда приходили совсем ещё школяры, студенты, три­дцатилетние, вроде меня тогдашнего, и даже, случалось, – вроде меня нынешнего. Полутёмная комнатушка ре­дакции многотиражки «Ленинец» напоминала грот, в котором жила поэзия. Просто поэзия, никакая не бо­жественная. Порой – корявая, неуклюжая, несуразная. Но жила.

Научить писать стихи немыслимо, это ясно как божий день. Но можно научить учиться писать. Научить отличать истинное от подделки. Научиться читать собственные сти­хи отстранённо, без самолюбования. И вот это – особый дар, которым наделены немногие и который невозможен без широчайшей эрудиции, влюблённости в поэзию, безукоризненного вкуса, терпимости и ещё многих-многих черт, называемых обаянием. И вот этим даром Николай Николаевич был переполнен до краёв, с верхом.

Стихи в ту пору писались «к средам». И главным было: что скажут там, на АРСе. Вот и всё! О публикациях тогда не думали, какие тогда ещё публикации!

Я думаю, на книжных полках у Николая Беляева сы­щется не один десяток книг с дарственными надписями, в которых неизменно присутствует простое и прекрасное слово: «Учитель»…

Лично для меня Николай Беляев, да просто Коля, был не только Учителем. Как-то незаметно и естественно уче­ничество переросло в дружбу. Дом Николая и Вилоры на Габишева был неким аквариумом тепла, стихов и доверия. Уходили за полночь, шли домой вдоль линии одиннадцатого трамвая…

Когда Коля вернулся наконец в Казань, всё как будто бы обещало восстановиться. Да, они остались прежними, и Коля, и Вилора. Но…

Нам ещё предстоит понять, как многое ушло из нашей жизни вместе с Колей.

Но как много он нам оставил.

Перефразируя классика, скажу: «Отечество нам АРС». Так было. Так есть.

ЖОНГЛЁР

Памяти художника Алексея Аникеенка

и поэта Николая Беляева

Позабудьте серость буден цвета пыли и свинца,

У жонглёра волос скуден, но румянец в пол-лица!

У жонглёра на жилетке – расписные петухи!

У него грудная клетка как гармонные мехи!

Мир податлив и воздушен, всё прозрачно и легко.

Плащ на нем тёмно-лиловый и пурпурное трико.

На ремне стальная пряжка, в шляпе – перья и цветок.

На руке – татуировка, будто сизый голубок –

будто весточка от жизни, что уходит за кормой:

Чайка в небе, имя Вера и сердечко со стрелой.

Но струятся кольца-звенья, как уснувший водопад.

Как застывшие мгновенья – подхвати, верни назад,

Будто стелется туманно укрощённая пурга.

То цепочка, то гирлянда, то «восьмёрка», то дуга.

Проступает профиль детский, всё собою заслонив.

Жизнь проходит под простецкий трёхаккордовый мотив.

Детство – солнце.

Юность – ветер.

Старость – тёмный гололёд.

Только сердце. Только вера. И – полёт, полёт, полёт…