Владимир Лавришко. Брат-отшельник (о Михаиле Зощенко)

                                                        К 75-летию писателя

«Работая с 16 лет на заводе «Теплоконтроль», аттестат зрелости я получал в школе рабочей молодёжи, после которой, как ни странно, сумел поступить в мединститут, где конкурс был 12 человек на место. После института какое-то время совмещал врачевание с должностью собкора «Комсомольца Татарии» на строительстве КамАЗа. Случилось написать и несколько сценариев документальных фильмов, один из которых – «Высокая нота» (о монтажниках-высотниках) – был отмечен премией Всероссийского кинофестиваля… На материале КамАЗа была написана и поэма-хроника «Узел связи», тут же обвинённая в антисоветизме и вышедшая книгой с предисловием Евгения Евтушенко лишь в 1982 году. К тому времени я уже вернулся в медицину. В Союз писателей СССР был принят перед самым распадом «нерушимого» Союза в 1989 году. Параллельно с поэзией писалась и проза. Первая прозаическая книга увидела свет в Татарском книжном издательстве в 1998 году. Там же вышли впоследствии ещё три книжки. Предлагаемый читателям опус о «просто русском писателе» Михаиле Зощенко – последнее, что я написал. Всё, больше не хочу…»  

Владимир Лавришко

 

БРАТ-ОТШЕЛЬНИК

 

Удивительные приключения и неразгаданные загадки просто русского писателя в стране большевиков

 

(в сокращении)

 

Очень неудобный покойник

  

О времени и месте прощания с покойным горожан не оповестили, дабы избежать непредсказуемых проявлений народной любви. Доступ в здание Союза писателей на улице Воинова, где организовали гражданскую панихиду, преградили усиленным нарядом милиции. Но народ неведомым образом просочился, и зал был набит под завязку. Распорядители панихиды с опаской обзвонили друзей покойного времен ещё «серапионовых братьев» – Вениамина Каверина, Михаила Слонимского, Константина Федина, Николая Тихонова… Однако былые возмутители литературного спокойствия от надгробного слова благоразумно отказались. Организаторы облегчённо вздохнули и доверили держать речи над гробом двум тишайшим литераторам: Леониду Борисову и Леонтию Раковскому. Раковский сочинял романы сугубо исторические, а Борисов, тот и вовсе числился по ведомству романтических биографий с алыми парусами. Опасаться какого-либо скандала здесь не стоило. Но скандал как раз и грянул! Поначалу всё шло по утверждённому сценарию: старичок Борисов произнёс речь о своей дружбе с покойным, а потом вдруг стал кланяться гробу, крестить покойника и благодарить: «Спасибо тебе, Миша, что ты не стал предателем… Спасибо, что не предал русский народ!»

«Почему это он должен был предать? – руководитель ленинградской писательской организации поэт Александр Прокофьев аж подпрыгнул и позеленел. – Он был нашим советским писателем!» Стоящее подле некое должностное лицо, командированное на похороны для надзора, тут же кинулось Прокофьева поддержать: «Зощенко был патриотом! Другой на его месте изменил бы родине, а он – не изменил!» Из толпы выкрикнули: «Что же получается: предательство – норма?» На него зашикали. 

Атмосфера в зале накалялась. Прокофьев, ответственный за панихиду, судорожно промокал скомканным носовым платком то лицо, то шею… Вдова покойного, чтобы разрядить обстановку, тщетно взывала: «Телеграммы! Зачитайте телеграммы!»

На Литераторских мостках, где погребалась такая писательская мелочёвка, что забывалась на следующий день, Зощенко похоронить не позволили. Началась возня с приисканием другого места упокоения, и всё выходило, что и тут нельзя, и там нежелательно. Шло время, собиралась гроза, народ глухо роптал, а места на кладбищах Ленинграда для покойного Зощенко не находилось. Измученная ожиданием вдова погрузила тело мужа в катафалк и увезла из города. Большой русский писатель Михаил Михайлович Зощенко нашёл последний приют в маленьком городке Сестрорецке, где стояла его скромная дача.

Уже сквознячок свободы гулял по стране, из лагерей вышли первые невинно осуждённые, страна зачитывалась эренбурговской «Оттепелью», давшей название наступающей эпохе. А человеку, вписавшему ярчайшую страницу в историю советской литературы, не нашлось места ни в одном ленинградском некрополе.

«Прикопали, как собаку, – шептались ленинградцы, – а ведь бывало…»

 

Зощенко как олицетворение Сталинской конституции

 

Передо мной зачитанный до дыр пухлый томик Зощенко, выпущенный Гослитиздатом в памятном 1937 году: под фамилией автора вместо названия значится  «1935–1937». Книжка демонстрирует гражданам, нервно вздрагивающим при каждом ночном звонке в дверь, что напрасно они изволят нервничать и беспокоиться! Вот вам, пожалуйста, главный юморист страны! Местами даже сатирик! И ничего, жив автор и здоров. Как говорится, распишитесь и получите гонорар!

После убийства Кирова по Ленинграду прокатилась волна репрессий против бывших дворян и прочих «бывших», которым удалось после революции избежать арестов, высылок, расстрелов. Под тяжёлый каток Власти безвинно попадают тысячи семей старых русских интеллигентов! Но при этом надо было постараться как-то выглядеть перед заграницей, надо было что-то предъявить миру в доказательство законности и торжества демократии в советской стране, кроме Сталинской конституции, гарантирующей свободу слова, совести, митингов и шествий. Тут-то и пригодился Зощенко. 

К тому времени он давно уже был одним из символов Ленинграда, как Медный всадник, Исаакиевский собор, крейсер «Аврора» или Петропавловская крепость. К тому же он самый настоящий русский дворянин и даже царский офицер. И всё у него при этом хорошо! Как говорится, с таким счастьем и на свободе. Воистину, если бы Зощенко не случилось под рукой, Власти пришлось бы его выдумать.

Правда, книжка главного юмориста получилась не слишком смешной: десятка два вымученных юмористических рассказов без намёка на ранее присущую автору искромётность, да полтора десятка ещё более вымученных фельетонов.

Но главное, конечно, знаменитое имя автора! На обложке как можно крупнее: МИХ. ЗОЩЕНКО! Чтобы видно было издалека! Арестовывают Николая Заболоцкого, о стихах которого Зощенко в этой книжке отозвался весьма благожелательно, арестовывают Николая Олейникова, Даниила Хармса, Александра Введенского, Льва Гумилёва, расстреливают талантливого переводчика Валентина Стенича, кончает самоубийством затравленный Леонид Добычин… А следом издаётся ещё один «весёлый» томик Зощенко, где под его фамилией стоит уже «1937–1939». Расстреливают Исаака Бабеля, Всеволода Мейерхольда… А Михаил Зощенко по-прежнему самый читаемый, самый высокооплачиваемый писатель в стране…  

 

Зощенко как просто русский брат

                   

На заре новой свободной жизни, как тогда выражались, в литературном объединении «серапионовых братьев» каждый наделялся своим прозвищем: Вениамин Каверин стал «братом алхимиком», Михаил Слонимский – «братом виночерпием», Лев Лунц – «братом скоморохом», Илья Груздев – «братом настоятелем», сибиряк Всеволод Иванов – «братом алеутом», Николай Никитин – «братом летописцем». Скромно устроившийся в углу в заплатанных ботинках, в пальтишке, собственноручно перешитом из шинели, Михаил Зощенко наречён был «братом отшельником». «Серапионы» объединились по принципу взаимной приязни, а также убеждения его членов, что самое главное в литературе не идеология, а качество произведения. В статье, опубликованной в 1921 году «Петроградской газетой», Михаил Зощенко сообщал читателям: «С точки зрения людей партийных, я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не монархист, ни эсер, а просто русский и к тому же политически безнравственный…» Казалось бы, такая позиция мало чего хорошего могла тогда автору обещать, но слава настигла Зощенко самым первым из «серапионов». С 1922 по 1925 год вышло двадцать пять книжек его рассказов. А в одном только следующем 1926-ом было издано сразу двадцать! В эпоху НЭПа книги его стали наперегонки выходить в государственных, кооперативных, частных издательствах и раскупались так мгновенно, что тут же следовала допечатка тиража, которая опять сметалась с прилавков. Зощенковские фразы быстро стали фольклором: «Что ты нарушаешь беспорядок?», «Подпоручик ничего себе, но – сволочь!», «Собачка системы пудель». 

«Баня», «Аристократка», «Нервные люди» звучали с каждой эстрады. А если уж сам автор выступал с чтением своих рассказов, то справиться с толпой способна была только конная милиция. В опросе, предпринятым в это время одной ленинградской газетой, читатели назвали Зощенко самым известным человеком Ленинграда.

Его рассказами зачитывается вся русско-эмигрантская Европа. Вот парижские «Последние новости» от 30 ноября 1933 года: «…В России есть Катаев, – и затем Зощенко. Катаев очень талантлив. Однако в юмористических вещах он не достоин себя.  Зощенко же, так сказать, – «вне конкурса». Очень возможно, что Ильф и Петров силами ничуть не беднее его. Они не менее его наблюдательны. Но в зощенковском смехе есть грусть, есть какая-то пронзительно человечная, никогда не смолкающая, дребезжащая нота, которая придаёт его писаниям странную, отдалённо-гоголевскую прелесть… Короче, Зощенко – поэт, а другие – просто беллетристы». Подписано – Григорий Адамович. Герои Зощенко – провозглашённые «пролетарской» властью хозяева жизни. В непрестанных коммунальных склоках они яростно отстаивают свои права, они нахватаны «культурных» слов, значения которых не понимают, они грубоваты, часто хамоваты, но по сути – это глубоко несчастные русские люди. Так и относится к ним автор: с юмором, но добродушно, без издёвки, но с жалостью. Соотечественники хохотали до колик.

Зощенко скоро стал так знаменит, что во множестве явились проходимцы, представлявшиеся «писателем Зощенко». В дотелевизионную эру, когда своих кумиров народ ещё не знал в лицо, такой трюк мошенникам частенько удавался. Подлинному Зощенко это доставляло крупные неприятности: то неоплаченный счёт пришлют из ресторана, то явятся разъярённые покупатели, которым в комиссионке подсунули шубу «под котика» из крашеной кошки «с плеча самого Зощенко», то в суд вызовут на предмет взыскания алиментов…

 

Зощенко как идеал женских грёз

 

Женщины были от него без ума. Происходил Михаил Михайлович из мелкопоместного старого дворянского рода, и порода в нём чувствовалась. Вот портрет от Корнея Чуковского времён их первого знакомства: «Это был один из самых красивых людей, каких я когда-либо видел. Ему едва исполнилось двадцать четыре года. Смуглый, чернобровый, невысокого роста, с артистическими пальцами маленьких рук, он был элегантен даже в потёртом своём пиджачке и в изношенных, заплатанных штиблетах. Когда я узнал, что он родом полтавец, я понял, откуда у него эти круглые, украинские брови, это томное выражение лица, эта спокойная насмешливость, затаённая в тёмно-карих глазах. И произношение у него было по-южному мягкое, хотя, как я узнал потом, всё его детство прошло в Петербурге».

На германскую Зощенко ушёл рядовым вольноопределяющимся, был неоднократно ранен, отравлен газами, приобрёл порок сердца, в двадцать два года стал штабс-капитаном и кавалером пяти орденов за беспримерную храбрость. Вернулся Зощенко почти полным инвалидом. Однако это отваги в нём не убавило.

Добавим к этому портрету юмор и щедрость. Популярность у дам красивого, обходительного мужчины была почти мистической: юные девушки и вполне зрелые женщины без ума влюблялись в его бархатный взгляд и поразительное сочетание иронии с искренней человечностью.

…У синеокой красавицы Лады Крестьянниковой было уже трое детей. Отца Лады, псковского священника, расстреляли вместе с женой. Муж пропал без вести. Ладу сослали в Мезень, городок на самом берегу Ледовитого океана. Но она никогда не жаловалась на судьбу, всё делала легко, с удовольствием. Когда засыпали дети, брала в руки старенькую гитару и пела старинные песни и романсы. Зощенко не мог глаз отвести – ему нравилась её воздушная походка, певучая речь, то, как она споро управляется по хозяйству…  Он предложил выйти за него, что означало добровольное заточение в краю вечной мерзлоты. Это был решительный поступок… Но у синеокой красавицы характер был не менее решительным. Однажды полярной ночью на неё набросилась голодная белая медведица. Кинжал Лада носила всегда с собой, и в схватке не на жизнь, а на смерть победила она. Согласись тогда Лада, русская литература, скорее всего, не узнала бы писателя Зощенко. Но она, задумчиво наблюдая игру огоньков, то вспыхивающих, то меркнущих за печной заслонкой, сказала: «А что будет потом? Восторг первых ночей пройдёт, наступит обыденность, вас потянет к огням больших городов, в Петроград, в Москву…» 

Огоньки, тщетно сопротивляясь сизому налёту пепла, гасли один за другим. Зощенко молча поцеловал Ладе руку. Осторожно прикрытая дверь перекусила свет за спиной…

Но что его, рождённого среди сияющих огнями проспектов, занесло к берегам Ледовитого океана? Да вихрь! Тот самый буйный вихрь, что всё перемешал, всех смёл с привычных мест, всё поставил с ног на голову! Вихрь русской революции!

 

Зощенко как зеркало русской революции

 

«Первые числа марта. С вокзала еду на извозчике домой. Я еду мимо Зимнего дворца. Вижу на дворце красный флаг... Я вижу кругом радость и ликование. Все довольны, что произошла революция… Вероятно, нужно работать. Вероятно, нужно все силы отдать людям, стране, новой жизни».

С предложением отдать новой жизни все свои силы он обращается к Временному правительству. Его назначают комендантом главного почтамта и телеграфа, которые большевики во время переворота захватят в первую очередь. Как офицер, безукоризненно   верный присяге, Зощенко, чего доброго, стал бы защищать вверенный ему объект. Но, к счастью, Зощенко расстался с телеграфом гораздо раньше. Ему опротивело просиживать штаны в кабинете, и он напросился в Архангельск адъютантом дружины. Там его и застала революция уже пролетарская.

В Архангельске стояли экспедиционные части французов. Очарованная Зощенко мадемуазель Р. просит за него своего французского полковника. И Зощенко может с французским паспортом уехать в Париж, и быть там с мадемуазель Р. вполне счастлив вдали от всех русских революций. Париж! Вечная русская мечта! Но что это? Зощенко отказывается!?     

Загадка… Провидение ведёт каждого дорогой, предназначенной ему свыше.  Получи адъютант архангельской дружины французский паспорт, и русская литература опять никогда не узнала бы писателя Зощенко.

Штабс-капитан царской армии Михаил Михайлович Зощенко вполне сочувствует пролетарской революции. Хотя он и потомственный дворянин, наследственных поместий у него нет, отец его, художник-передвижник, кормил семью собственным трудом, да и сам он ещё ребенком помогал отцу выкладывать мозаику на стене музея Суворова, так что он разделяет нелюбовь пролетарской революции к нетрудящимся паразитам. Ему также нравятся Свобода, Равенство и Братство. От дворянства  у него только особо щепетильное отношение к вопросам чести, вплоть до вызовов на дуэль. Он идёт служить в Красную армию, где, может, так бы и прижился, если бы не больное сердце. Он успевает повоевать против белого генерала Булак-Булаховича, но начинает раз за разом падать в глубокие обмороки, и его увольняют по болезни. Провидение вмешалось в его судьбу ещё раз.

Разве только дрова не приходилось грузить штабс-капитану Зощенко. Всё остальное он перепробовал. Работал секретарём суда, инструктором по куроводству в Смоленской губернии, милиционером, агентом уголовного розыска, делопроизводителем Петроградского порта, телефонистом пограничной службы, столяром, сапожником… «Я – сапожник. Мне нравится моя работа. Я презираю интеллигентский труд – это умственное ковыряние, от которого, должно быть, исходят меланхолия и хандра. Я не вернусь больше к прошлому. Мне довольно того, что у меня есть…»

Что это? Боевой офицер ударился в толстовство? Конечно, и граф Лев Николаевич Толстой тачал сапоги…  Но, может быть, Зощенко, излагая свою биографию, всё-таки лукавит в эпоху, требующую некоторого такого лукавства? Вот супруга его Вера Владимировна вспоминает о том же периоде жизни своего мужа несколько иначе: «В декабре восемнадцатого года он зашёл ко мне, приехав на несколько дней с фронта, из Красной Армии. В коротенькой куртке, переделанной им самим из офицерской шинели, в валенках... Я сидела перед топящейся печкой – в крошечной моей «гостиной» на Зелёной улице, дом 9. Он стоял, прислонившись к печке. Я спросила его: «Что же для вас самое главное в жизни?» И была уверена, что услышу: «Конечно же, вы!» Но он сказал очень серьёзно и убеждённо: «Конечно же, моя литература...»

 

Зощенко как несостоявшийся сапожник         

 

Пробовать перо начал он ещё в гимназии, но за выпускное сочинение схлопотал унизительную единицу с присовокуплением устного уверения в полной литературной бездарности. Униженный автор наглотался сулемы. Но после ещё более унизительной процедуры всестороннего промывания организма он передумал самоубиваться, ушёл добровольцем на фронт и продолжил сочинять в дни затишья. Получались полупорнографические историйки в духе модного тогда Арцыбашева. Он посылал их с письмами своей давней знакомой, дочери полковника Вере Кербиц-Кербицкой.

Он не предлагал ей ни руки, ни сердца, как Ладе Крестьянниковой, она сама предложила жить вместе, ужаснувшись, каким почерневшим он вернулся после всех своих одиссей. А тут ещё у него умерла мать. Зощенко погрузил в тележку два кресла, ковёр, комод и переехал. В это же время он стал посещать собрания литераторов, называвших себя «серапионовыми братьями». Там он нашёл родственные души. Чего, как оказалось, нельзя было сказать о жене. Хорошенькая, как куколка, большая любительница аляповатой роскоши и салонной литературы, считавшая рассказы мужа слишком грубыми и пошлыми, она скоро стала раздражать Зощенко. Скоротечные «офицерские» романы его стали следовать один за другим.

«…Зощенко был щедр, швырялся деньгами (в лучшую пору), любил женщин, к которым относился по-офицерски легко, – вспоминает Каверин. – Эта лёгкость не мешала ему, однако, нежно заботиться о них после неизменно мягкого, но непреклонного разрыва... Он выдавал их замуж, пировал на свадьбах, одаривал приданым и оставался другом семьи, если муж не был человеком особенно глупым».

Знал Зощенко и о романах своей второй половины, которая умудрялась отдаваться любовнику в присутствии мужа за стенкой. Об этом есть в дневнике самой Веры Владимировны. Но вот ещё одна неразгаданная загадка «просто русского» писателя: когда любовник его жены, секретарь Петроградского райкома партии Авдашев был арестован, Зощенко не выставил из дома женщину, бывшую в связи с врагом народа, а, пренебрегая инстинктом самосохранения, продолжил жить с ней под одной крышей. Более того, он принял в семью осиротевшего сына-подростка арестованных супругов Авдашевых.

Что удерживало Зощенко в семье? Нежелание вместе с нелюбимой и нелюбящей женой потерять и горячо любимого сына? Чувство благодарности женщине, принявшей его под спасительное крыло в отчаянный момент? Чувство вины? Жалость? Чувство долга? Или понимание того, что, не имевшая никакой профессии, она будет обречена без него? «Высокие, высокие отношения!» – воскликнула бы дама из незабываемых «Покровских ворот». А может быть, действительно, высокие? Они же были, как ни крути, люди одного мира, ушедшего под воды Истории, подобно легендарному Китеж-граду, из одной касты отверженных – из «бывших», как их называли новые хозяева жизни.  

Отечественная критика уже величала его советским Гоголем. С Гоголем его роднила и постоянная, гнетущая с юных лет тоска, временами обострявшаяся настолько, что превращала в живой труп.

 

Зощенко как Эзоп

 

В 1930 году у Зощенко выходит книжка «Лишние люди» с рассказом «Непредвиденные обстоятельства», где подвыпившая компания решает позвонить в Кремль Троцкому, чтобы тот сам популярно объяснил им – что такое его пресловутый «троцкизм»? Самый отчаянный из выпивох набрал кремлёвский номер. Когда на том конце провода сняли трубку, он решительно попросил к телефону товарища Троцкого. «По какому вопросу?» – сухо поинтересовались на том конце провода. Но храбрец, тут же протрезвев, бросил трубку. Однако через короткое время в квартире шутников раздался телефонный звонок: «Кто спрашивал Кремль?» Весёлая компания стала валиться в глубокие обмороки. От поголовных инфарктов собутыльников спасло только появление довольного своим розыгрышем товарища, который незаметно выскользнул из квартиры и позвонил им из уличного таксофона. Сюжет вроде бы схож с пьесой «Самоубийца» Николая Эрдмана, появившейся примерно в то же время. Но схож только внешне. Рассказ Зощенко требует внимательного читателя. Рукопись новой книжки давно известного ей балагура цензура пролистала, видимо, не слишком вчитываясь. Но во втором издании рассказ, спохватившись, срочно удалили: до цензоров дошло наконец, что Троцкого в Кремле давно уже нет. Неужели Зощенко не знает, что Лев Троцкий четыре года как лишён всех государственных постов, два года назад выслан в Алма-Ату и уже год как вообще выдворен из СССР? Трудно такое представить…  Может быть, рассказ просто запоздал с публикацией? Такое представить ещё труднее: Зощенко был нарасхват, всё, что выходило из-под пера, тотчас отправлялось в печатные машины. Значит, рассказ этот свежеиспечённый. Если Троцкого в Кремле давно нет, то кто же сейчас главный троцкист? Цензура с запозданием, но отлично поняла, на кого автор намекает. Зощенко оказался прозорливей многих. Но тогда это сошло ему с рук.

               

Зощенко кроме шуток

 

Всё чаще Зощенко приходится слышать, что таких диких людей, как герои его рассказов, сегодня уже нет, что нет уже такого бескультурья и хамства, что таким языком, как в его рассказах, улица давно не говорит, что выросла молодая, пытливая, жаждущая знаний поросль. Что время изменилось, Зощенко и сам прекрасно понимает. Он прекращает юмор и сатиру над современностью и по совету Горького в 1935 году сочиняет «Голубую книгу» о деньгах, любви и коварстве с примерами из далёкого прошлого. Никаких романов про поднятую целину с весельчаком дедом Щукарём. Его устраивает честная халтура. Пожалуй, только две книги того времени написаны им по велению сердца: «Письма к писателю» и «Возращённая молодость». Первая, где собраны подлинные письма читателей к Зощенко, уникальна: второй такой в истории мировой литературы не существует. Более изобретательного и остроумного ответа критикам, утверждающим, что «таких людей, как герои его рассказов, сегодня уже нет», трудно представить. «Вот вам, пожалуйста!» – отвечает Зощенко, ни слова в письмах читателей не изменив, сохранив даже авторскую орфографию. Он позволил себе только краткие комментарии. Письма, написанные на полном серьёзе, способны довести до гомерического хохота. А комментарии писателя по большей части печальны.

…Подлинным потрясением стала поездка в составе группы писателей на строительство Беломоро-Балтийского канала, где Зощенко неожиданно встретил Ладу Крестьянникову, постаревшую, в грязной рваной телогрейке, с потухшим взглядом когда-то ярко-васильковых глаз. Вернувшись в Ленинград, Зощенко отправляет ей посылку с тёплыми вещами и продуктами, и хочет написать рассказ о её «перековке», чтобы как-то смягчить её участь. Но ему вручают рукопись международного фармазона Абрама Исааковича Роттенберга, где тот изложил историю своего блестяшего перевоспитания трудом, и настоятельно просят её литературно обработать. Книга «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» вышла в свет с этой повестью Зощенко. В феврале 1939 года кавалер пяти фронтовых орденов за храбрость становится кавалером ордена Трудового Красного знамени, второго по значению в иерархии наград Советского государства. Принимая во внимание особо вредные условия его писательского труда, этот орден Зощенко тоже можно рассматривать, как награду за храбрость… 

 

Зощенко I-ой категории с ананасами

                                             

На I-ом всесоюзном съезде писателей Зощенко избирают членом правления Союза советских писателей. Как писатель I-ой категории он получает четырёхкомнатную квартиру с камином в «элитном» подъезде кооперативного дома на канале Грибоедова.  Слава его в зените. Поездки по стране с чтением своих произведений сменяются поездками на отдых в любимый Коктебель. Когда директор тамошнего Дома творчества жалуется ему на обветшание зданий, солидный литературный вес и авторитет позволяют Зощенко добиться от Литфонда срочного выделения денег на ремонт. Литфондом руководит «серапионов брат» Константин Федин.

Обеды в «Европейской» с дамами, регулярно сменяющими друг друга, продолжались своим чередом, когда вдруг явилась в жизни Зощенко настоящая любовь. Одна из современниц, не без тайной, вероятно, зависти, так описывает их роман: «Вот по длинному коридору в расстёгнутом пальто и тёмной кепке медленно идёт Михаил Михайлович. В вывернутой руке, как ружейный приклад, он держит тугой колючий ананас, издали похожий на черепаху. Тогда ананасы были в диковинку, и все встречные с интересом смотрели на Зощенко, на большой с прозеленью ананас, и знали, что он его несёт старшему техреду, роковой женщине – Лидочке Чаловой. Потом Лидочка надевает синюю поддёвочку с серой мерлушкой и, сунув Михаилу Михайловичу свой портфель, в одну руку берёт ананас, а другой цепляется за рукав Зощенко и, смеясь и что-то щебеча, уводит его коридором Госиздата». Но даже она не смогла увести Зощенко от жены.

 

…Ананасы кончились

         

Ананасы кончились 22 июня 1941 года. Писатель мог умереть в блокадном городе от голода или бомбёжек, как миллион других ленинградцев, если бы наряду с Анной Ахматовой не был включён в золотой фонд культуры, подлежащий срочной эвакуации. Жену ему позволяли взять с собой, но сын, как военнобязанный, должен был остаться в Ленинграде. Оставлять Валерия одного Вера Владимировна категорически отказалась. Зощенко попробовал было тоже отказаться… «Это приказ!» – сказали ему и дали полчаса на сборы. В счёт позволенных 12-ти килограммов Зощенко взял двадцать тетрадей с материалами для новой книги. Они потянули на целых восемь килограмм. Были моменты, когда он горевал, что взял этот хлам вместо тёплых подштанников и лишней пары сапог. Он ходил по Алма-Ате в ботинках с оторвавшимися подошвами, голодая среди цветущего миндаля и абрикосовых деревьев, писал для эвакуированного «Мосфильма» сценарии фронтовых киносборников, сочинял дикторские тексты… Однажды он достал покоящиеся на дне кушетки тяжёлые тетради. 

Будь в тот момент рядом с ним Лида Чалова, умудрённая должностью редактора Госиздата, она ни за что не позволила бы ему приниматься за эту книгу! Но она появилась в Алма-Ате, когда работа над книгой уже подходила к концу. Зощенко выхлопотал Лидии по её просьбе эвакуацию из блокадного ада по «Дороге жизни» вместе с матерью и сестрой с новорожденным ребёнком. Встречал он любимую женщину на этот раз без ананасов, но спасённая жизнь была не менее дорогим подарком. Впрочем, любимая женщина отплатила ему тем же.  

«На алма-атинском вокзале, когда я впервые взглянула на Михаила Михайловича, то глазам своим не поверила. Я видела дистрофиков в Ленинграде, сама была почти что дистрофик, но чтобы здесь, в глубоком тылу, так ужасно мог выглядеть человек – нет, это было невыносимое зрелище! Я спросила, как ему удалось довести себя до такого состояния? Он сказал, что получает четыреста граммов хлеба, половину съедает, а половину обменивает на пол-литра молока и луковицу… Я вызвала врача. Он определил: дистрофия. Написал справку. С помощью этой бумажки сценарный отдел выхлопотал Михаилу Михайловичу месячное питание из больницы Совнаркома… Когда я приехала, Михаил Михайлович писал киносценарий «Солдатское счастье» и одновременно работал над своей главной книгой – «Перед восходом солнца». Он очень много над ней сидел, дорожил каждой свободной минутой».

Прочитав оконченную книгу, Чалова категорически отсоветовала публиковать её. Но всё было тщетно. Зощенко отправился в Москву. Терзаемую предчувствиями большой беды, Лидию успокаивало только одно: повести, несомненно, откажут в публикации! Так оно, скорее всего, и произошло бы, если бы журналом, куда обратился Зощенко, руководил мужчина. Но Зощенко предложил свою повесть журналу, где редактором была женщина. А какая женщина могла устоять перед обаянием Михаила Зощенко?

Московские литераторы в шутку прозвали Минну Юнович «минной замедленного действия» за слишком долгую и придирчивую редактуру. Но на сей раз она изменила своим правилам. Первая часть книги «Перед восходом солнца» появились в журнале «Октябрь» в августе 1943 года. И на неё тотчас обрушился шквал злобной критики.

 

Зощенко перед заходом Судьбы…                       

 

Дальнейшая публикация повести запрещена. Редактор журнала Минна Юнович снята с должности за грубую идеологическую ошибку.

«Эту книгу я задумал очень давно, сразу после того, как выпустил в свет мою «Возвращённую молодость». Почти десять лет я собирал материалы для этой новой книги, – пишет в предисловии автор, – и выжидал спокойного года, чтоб в тиши моего кабинета засесть за работу». 

Договор на издание книги, которая называлась тогда «Ключи счастья», Зощенко заключил с Государственным издательством в 1935-м году. Ключи счастья появились в названии, должно быть, из популярной тогда революционной песни: «Мы – кузнецы, и дух наш молод! Куём мы счастия ключи!..» В 1934-м убили Кирова. С «Ключами счастья» пришлось повременить. Зощенко терпеливо выжидал. И вот, наконец, дождался спокойного года? В самый разгар войны?

«Он знал, что его книга не ко времени, – вспоминает Лидия Чалова. – Но что ему было делать? Он говорил, что у него плохое сердце, и он страшно боится умереть, не закончив книгу».

Да, критика всыпала автору по первое число! Тут бы автору как-то затаиться, благодарно признать указанные ошибки, покаяться, как тогда было принято, а вместо этого… автор ввязывается в спор с критиками и призывает в третейские судьи… товарища Сталина! Автор пишет Сталину письмо. Видать, у автора случилось головокружение то ли от предыдущих успехов, то ли от алма-атинского недоедания.

 

«Дорогой Иосиф Виссарионович! 

            Только крайние обстоятельства позволяют мне обратиться к Вам. Мною написана книга – «Перед восходом солнца». Это – антифашистская книга. Она написана в защиту разума и его прав. Помимо художественного описания жизни, в книге заключена научная тема об условных рефлексах Павлова. Эта теория основным образом была проверена на животных. Мне, видимо, удалось доказать полезную применимость её и к человеческой жизни. При этом с очевидностью обнаружены грубейшие идеалистические ошибки Фрейда. И это ещё в большей степени доказало огромную правду и значение теории Павлова – простой, точной и достоверной. Редакция журнала «Октябрь» не раз давала мою книгу на отзыв академику А. Д. Сперанскому и в период, когда я писал эту книгу, и по окончании работы. Учёный признал, что книга написана в соответствии с данными современной науки и заслуживает печати и внимания...»

 

Сталин в это время был в Тегеране. Письмо переправили секретарю ЦК по идеологии Александру Щербакову, курировавшему тот самый отдел ЦК, который ранее одобрил публикацию книги. Зощенко не раз потом говорил, что если бы письмо попало к самому Сталину, то результат был бы иным.

Письмо с жалобой на запрет публикации второй части книги попало по адресу! Кот из дома, мыши в пляс! Ответного письма Щербакова Зощенко не дождался. А в февральском номере журнала «Большевик» появилась статья, озаглавленная: «Об одной вредной повести».

«Что же потрясло воображение писателя – современника величайших событий в истории человечества? – гневно вопрошали авторы статьи. – Зощенко преподносит читателю 62 грязных происшествия, 62 пошлых истории, которые когда-то, с 1912 по 1926 годы, его «взволновали»… В дни Великой Отечественной войны, вспоминая войну 1914–1917 годов, Зощенко решил рассказать о том, как медленно резали солдаты свинью, о своём посещении проституток. Однако у писателя не нашлось ни одного гневного слова против немцев, не нашлось ни одного тёплого слова о русском солдате. Как мог написать Зощенко эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?» Под статьёй сразу четыре фамилии.  

Но о чём это они? Какие грязные происшествия, какие пошлые истории? Ведь книга написана в защиту разума! Ведь там помимо художественного описания жизни, заключена научная тема об условных рефлексах! Так, во всяком случае, Зощенко пишет в письме Сталину. Неужели Зощенко вводит товарища Сталина в заблуждение? Нет, всё выше им перечисленное имеет место быть. Во второй части книги. Но «Октябрь» опубликовал только первую, а журнал «Большевик» даже не упомянул о существовании второй части.

Между тем Зощенко, не предвидя ещё такого поворота событий, приступая ко второй части, отягощённой всякими научными терминами, пишет: «Путь был бы усыпан розами, если бы я закончил мою книгу в той поэтической форме, в какой я начал». И имеет полное право надеяться на такой приём: все новеллки размером с человеческое сердце, словно травлены на железных Досках Времени кислотой крепче азотной. При чтении мороз пробегает по коже. То от ужаса, то от восторга замирает сердце. «Ах, это была бы славная книженция, составленная из маленьких изящных новелл, взятых из моей жизни», – гордо пишет Мастер в предвкушении бурных аплодисментов, переходящих в овацию.

Но даже друзья после статьи в «Большевике» шарахаются от него, как от зачумленного. Автора «вредной повести» выводят из редколлегии «Крокодила», куда незадолго до того сватали редактором, выселяют из гостиницы, лишают продуктового пайка.

К тому времени Союз писателей опять обосновался в Москве, и на экстренном заседании его Правления было устроено судилище над писателем. В конце разносного собрания Зощенко, глядя в бесстыдные лица аудитории, смог лишь произнести: «Какие же вы злые и нехорошие люди!». В числе хулителей неожиданно для него оказался завзятый ревнитель литературного прогресса Виктор Шкловский, друг Маяковского, Мандельштама, Тынянова и всех «серапионов». Потрясённый Зощенко сказал: «Витя, что с тобой? Ведь ты же совсем другое говорил мне в Средней Азии!» На что Шкловский, ухмыляясь, ответил без тени смущения: «Я не попугай, чтобы повторять одно и то же!»

Даже всегда преданный ему Каверин не сказал ни слова в защиту автора «одной вредной повести». И первый раз в жизни Зощенко дрогнул. Он пишет покаянное письмо А.С. Щербакову. «…Я должен признать, что книгу не следовало печатать в том виде, как она есть. Я заглажу свою невольную вину…»

 

Зощенко как кузнец своего несчастья

 

Вторая часть книги так и не была опубликована. Что же там было такого ещё более страшного? Там Зощенко собирался осчастливить человечество! Он готов научить каждого желающего, как обрести своё счастье! Первый эксперимент он ставит на себе!  Для этого в первой части книги он и собрал самые тягостные воспоминания, а во второй части принялся, анализируя их, докапываться до причин своей постоянной тоски. Это называется психоанализ.

А не критика ли Фрейда как раз автора и подвела? Американская помощь тогда много значила для страны. А тамошняя еврейская община, держащая в своих руках все деньги мира, весьма существенно влияла на политику правительства. А потом…  Зигмунд Фрейд философствовал вполне себе безвредно на уровне гениталий, а новоявленный психоаналитик Зощенко вдруг выскакивает и заявляет, что подавленными у человека могут быть не только сексуальные, но и вообще самые разные желания! И от этого человек впадает в тоску. Вплоть до того, что уже и жить ему не хочется при такой подавленности желаний!

Даже я, человек с медицинским образованием, с трудом продирался сквозь непроходимый психоаналитический чертополох. Меня даже посещает грешная мысль: а не «присобачил» ли, в самом прямом смысле слова, уважаемый мной Михаил Михайлович Зощенко всю эту «психоаналитическую науку» для лучшего прохождения своих воспоминаний через цензуру? Книга его предельно интимна, предельно откровенна. Это безоглядная исповедь человека перед скорым, как он думает, уходом. И я вполне понял бы автора, решившегося ради этой книги на такой психоаналитический маскарад. 

Зощенко до самой смерти считал повесть «Перед восходом солнца» своей главной книгой не за её литературные достоинства, а…  за вклад в науку о спасении человечества…

 

Что будем делать, Анна Андреевна? Терпеть?

 

Жизнь потихоньку возвращается в накатанную колею. Война закончилась. Зощенко вводят в редколлегию ленинградского журнала «Звезда». Одна за другой выходят три книги. Поставлены две комедии, пишется третья. Никто не вспоминает о его былых идеологических прегрешениях. В начале августа 1946-го года ему даже вручают медаль «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны». 

А рано утром 21-го августа к Анне Ахматовой, вышедшей на неспешную утреннюю прогулку, с другой стороны улицы Зощенко вдруг бросается с отчаянным: «Что будем делать, Анна Андреевна? Терпеть?!» Ахматова газет ещё не читала, радио не слышала. Полагая, что Зощенко жалуется на всем известные семейные неурядицы, Анна Андреевна снисходительно произносит: «Терпеть, Миша, терпеть!» И величественно шествует мимо.

Но терпеть им придётся вместе. В этот день вышло печально знаменитое постановление ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград».

«…Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда», № 5-6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме… Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко…»

И тут началось такое!.. На собрании ленинградского отделения Союза писателей докладчик, прибывший из столицы, надокладывал такого, что Борис Эйхенбаум, Михаил Козаков и Анатолий Мариенгоф по окончании оного собрались на квартире у бывшего «серапиона» Михаила Слонимского, чтобы за плотно закрытыми дверями обсудить услышанное.

И тут является сам Зощенко. С тросточкой и лёгкой усмешкой на лице. «К чему же меня приговорили?» Он считал, что самое худое о себе он уже слышал. Но по мере того, как ему сообщали подробности, легкомысленная тросточка замирала в руках, и усмешка стала покидать Зощенко. Он исключался разом из Союза писателей и из Литфонда, что означало голодную смерть.

Брат виночерпий Слонимский предложил ему пойти и во весь голос заявить, что он советский писатель. «А кто же я такой? – искренне удивился Зощенко. – Как-то странно на пятьдесят втором году жизни вдруг идти и заявлять, что я советский».

Лида Чалова купила на чёрном рынке для всей его семьи рабочие продовольственные карточки. Но и это не решало проблемы. Стали продавать антиквариат. Квартира, лишавшаяся мебели, книг, посуды, быстро опустела. Потом пришлось поменять свои апартаменты на более скромную квартиру Веры Кетлинской. Вскоре и ту поменяли на совсем уж простенькое жильё. Иногда помогали старые друзья: Каверин, Мариенгоф, Мариэтта Шагинян, Слонимский, Федин… Зощенко взялся подрабатывать в сапожной артели. Пригодилось и освоенное в голодные годы портняжное ремесло. Мёртвую хватку на горле иногда отпускали: Сталин позволяет редактору «Нового мира» Константину Симонову опубликовать «Партизанские рассказы». Но если бы не издательство Карело-финской ССР, заказавшее Зощенко перевод романа Майя Ласилы «За спичками», ему бы не выжить. Правда, в выходных данных книги фамилию переводчика не указали. Писателя Михаила Зощенко отныне не существует.

 

За что?!

 

…Народу, глотнувшему во время войны свободы, нужно было показать, что надеяться на перемену участи не стоит. Ударили расчётливо, не только по большим русским писателям. Это был удар по старой интеллигенции, казалось, уже раздавленной, сломанной, но обнадёженной роспуском Коминтерна. Подняла голову белая эмиграция. Удар по Зощенко и Ахматовой предназначался и ей, не в последнюю очередь.

«Приключения обезьяны» до публикации в «Звезде» печатались в «Мурзилке». И не только там. «Ещё в Москве в газетном киоске, – вспоминает Пётр Иосифович Капица, зам. главного редактора той самой «Звезды», – мне попалась на глаза книжечка Михаила Зощенко, вышедшая приложением к журналу «Огонёк» стотысячным тиражом. В ней был напечатан рассказ «Приключения обезьяны». Вышла она весной. Почему же в августе поносят «Звезду», у которой только двадцатипятитысячный тираж? Видимо, Сталин не видел этой книжки, а то бы досталось и «Огоньку».  

Сталин, вероятно, не слышал и Аркадия Райкина, с успехом читавшего «Приключения обезьяны» с эстрады.

Но кто же позаботился подставить Зощенко? До подлинных авторов закулисной интриги сегодня уже не докопаешься. Вот как историю появления рассказа в журнале «Звезда» Зощенко сам излагает в письме к Сталину: «Этот маленький шуточный рассказ «Приключения обезьяны» был написан в начале 45-го года для детского журнала «Мурзилка». И там же он и был напечатан. А в журнал «Звезда» я этого рассказа не давал. И там он был перепечатан без моего ведома. Конечно, в толстом журнале я бы никогда не поместил этот рассказ… Однако в этом моём рассказе нет никакого эзоповского языка и нет никакого подтекста. Это лишь потешная картинка для ребят без малейшего моего злого умысла. И я даю в этом честное слово». 

Раздел-то детский, но если внимательнее вчитаться в текст рассказа, то совсем не детское содержание обнаруживается: «В начале войны, когда фашисты бомбили этот город, одна бомба попала прямо в зоологический сад. И там она разорвалась с громадным оглушительным треском… Причём были убиты три змеи – все сразу, что, быть может, и не является таким уж тяжёлым фактом, и, к сожалению, страус. Другие же звери не пострадали и, как говорится, только лишь отделались испугом…»                                   

А далее сюжет развивается следующим образом: разорвавшаяся в зоопарке вражеская бомба дарит мартышке свободу. И та на радостях отрывается, как сейчас говорят поклонники новояза, по полной! Свобода её, однако, длится недолго: её излавливают и водворяют за решётку в прежнюю клетку. Есть тут над чем читателю поразмышлять!

Уже затевалось большое «ленинградское дело» с уничтожением партийной верхушки города Ленинграда, замыслившей отдельную русскую компартию, по образу компартий Украины, Грузии и т.д., и чуть ли не отделение России от всего нерушимого СССР. Русский «бунт на корабле» был, я думаю, для кремлёвского горца давним кошмарным сном, начиная с ХVII партсъезда, выбравшего вместо него Кирова. Повторения Сталин ждать не стал. Летом 1949 года начались аресты в Ленинграде, Москве, Горьком, Мурманске, Симферополе, Новгороде, Рязани, Пскове, Петрозаводске, Таллине. Всего осуждено было 214 человек. Все этнически русские. В 1947 году смертная казнь в СССР была отменена. Но уже в ходе следствия по «ленинградскому делу» она была восстановлена. 23 человека были приговорены к расстрелу. Вся властная, чисто русская верхушка Ленинграда была уничтожена поголовно. Русский вопрос был решён окончательно. «Просто русский» писатель Зощенко должен ещё спасибо сказать, что жив остался. С клеймом литературного подонка Зощенко существовал в полузадушенном состоянии вплоть до 1953 года. Даже смерть Сталина не привела к полной реабилитации. Восстановить его в Союзе писателей не решались. Восстановить – значило признать, что Партия была не права. Руководящие чиновники от литературы судили так и этак и, наконец, приняли «соломоново» решение: не восстанавливать в Союзе писателей, а заново принять. Казалось бы, можно теперь вздохнуть свободнее… 

Новая напасть грянула, откуда не ждали. В мае 1954 года в Ленинград приезжает группа английских студентов-славистов. Они просят показать им могилы Анны Ахматовой и Зощенко.

 

Скажи ещё спасибо, что живой!

 

«Какие могилы? Да вы что! Мы сейчас покажем вам их живьём!» – городские власти были в восторге, что так лихо щёлкнули по невежественному английскому носу. В том, что всё пройдёт как надо, организаторы встречи не сомневались: у Ахматовой сын всё ещё в ГУЛАГе, а от прежнего Зощенко ничего не осталось: взгляд потухший, затравленный, потрёпанный костюм висит на бывшем законодателе мод, как на вешалке… С лёгким сердцем власти дали добро на встречу. 

Английские гости, видимо, такие же слависты, какие у нас бывают искусствоведы в штатском, начали с места в карьер: согласны ли вы с известным постановлением партии?  Ахматова, не повернув головы, холодно произнесла: «Мои отношения с моим Правительством касаются только меня и моего Правительства…» А Зощенко вдруг прорвало. Он буквально кричал, что он не подонок, не литературный жулик, не пасквилянт, что он патриот своей страны, что он сражался за неё с оружием в руках…  

То-то «студенты-слависты», должно быть, веселились, добившись желаемого эффекта. На патриота своей страны навалились тут же скопом. Из Москвы приезжают литвожди Константин Симонов и Всеволод Кочетов, чтобы провести в Ленинграде писательское собрание, на котором Зощенко должен прилюдно покаяться. В президиуме собрания высокие московские гости и главный редактор «Звезды», назначенный после разгрома опального журнала, Валерий Друзин. Экзекуция началась. На трибуну один за другим поднимались так называемые коллеги, возмущались, клеймили, требовали призвать к ответу, призывали покаяться… Последним на трибуну поднялся сухонький, изжелта-бледный Зощенко. Он оглядел зал, выпрямился, взгляд его вновь стал полон достоинства и сарказма. «Я могу сказать, моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын… Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения – ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков. Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею. Чего вы от меня хотите? Чтобы я сказал, что согласен с тем, что я подонок, хулиган, трус? А я русский офицер, награждён георгиевскими крестами. Моя литературная жизнь окончена. Дайте мне спокойно умереть». 

В мёртвой тишине он сошёл с трибуны и направился к выходу. Это был последний всплеск. Дальше идёт печальная история угасания писателя и человека. 

                                    

Как я нелепо жил…

 

Приступы жестокой депрессии приковывают Зощенко к постели. Он лежит, отвернувшись лицом к стене. У него нет желания жить. Но умереть ему не дают. Это был бы скандал. Литфонд вручает писателю бесплатную путёвку в Сочи и три тысячи рублей безвозмездной ссуды. Вернувшись, Зощенко даже берётся за продолжение работы над циклом рассказов «Что больше всего меня поразило». Три года назад «Новый мир» отказал ему в заключении договора на их публикацию. Но бесплатная путёвка и литфондовская ссуда показались ему хорошим знаком. Он посылает отвергнутые ранее «Новым миром» рассказы в «Октябрь». Там их читают и без объяснения причин сухо отказывают. Зощенко бросает рукопись в самый дальний угол письменного стола. С литературой покончено. Слава богу, что подошёл пенсионный возраст! Он обращается в Ленинградское отделение Союза писателей с заявлением о назначении пенсии. Но тут возникают проблемы из-за перерыва в стаже, когда его исключали из Союза писателей. Дома тоже проблемы: женившийся сын хочет жить отдельно. В очередной раз разменивается квартира на меньшую и комнату для сына с женой. Дача в Сестрорецке сдаётся жильцам: надо как-то выживать. Жена тоже без работы. Её соглашаются взять машинисткой, но только если она сменит свою «замаранную» фамилию.

О том, как Зощенко уходил, существует два свидетельства. Одно принадлежит жене Михаила Слонимского.

 «...Лидочка, я этой весной пережила тяжёлое время. В середине мая я вернулась из Железноводска. И в первый же день позвонила M. M. То, как он говорил по телефону, меня просто потрясло. Он плохо понимал, что я говорю, отвечал невпопад, но меня узнал и сказал жалким, больным голосом, что ему очень плохо, чтоб я зашла к нему. Я сразу же пошла. Оказывается, у него был какой-то приступ, что-то вроде спазма мозгового в результате, как сказали врачи, отравления никотином. Он почти ничего не ел и очень много курил, – пишет Ида Слонимская своей подруге. – Он лежал на большой постели, одетый, маленький, очень худой, похожий на тряпичную куклу с большой головой, которую надевают на пальцы, на игрушку бибабо. При нём была Мариша, которая своим спокойствием, хозяйственностью, организованностью хорошо на него действовала, а Вера Вл. была на даче, и он не хотел, чтоб она приезжала.  А в общем-то, он был один, несмотря на жену, сына, внука и Маришу. Он мне вдруг сказал: «Нет, я плохо устроил свою жизнь. Мне нужна была добрая женщина, которая бы меня жалела».        

И другое, безымянное, свидетельство, которое мне почему-то кажется более верной зарисовкой с натуры: «Ему сначала сообщили о назначении персональной пенсии, а потом прислали бумагу из сберкассы с требованием предъявить справку от домоуправления о заработке за последний месяц. И Зощенко испугался, как бы пенсию не отобрали: как раз накануне он получил случайный гонорар. Напрасно знакомый адвокат успокаивал его – Зощенко ничему уже не верил. Мысли о пенсии тревожили его, и уснуть не получалось, к тому же Михаил Михайлович стал путать слова. Например, вместо снотворного – люминала – просил линолеум... Вера Владимировна просила домашних не поправлять его и делать вид, что всё в порядке. Впрочем, 21 июля к больному вернулась осмысленная речь. И сказал он следующее: «Как странно, Верочка, как странно... Как я нелепо жил...» И сел, положив голову на плечо жене, тесно прижавшись, как очень давно с ней не сидел… Той же ночью его не стало».          

Венков было немного. Самый красивый, из живых цветов, молча положила к гробу седая, с прямой спиной женщина, покрытая глухим чёрным платком до самых когда-то ярко-васильковых глаз. Никто из провожавших Зощенко её не знал. Это была Лада Крестьянникова.