Заря туманной юности

№2, 1995 год
Началось всё с банкета. Вернее, нет, началось все с женщины, по имени Диана. То была рослая, подкрашенная шатенка с запоминающейся походкой, предмет притворных и непритворных стенаний мужской половины корпуса «В». Её двусмысленная добродетельность давно и благополучно замужней дамы, кокетливая неуступчивость, которая обращала в тщету вялые пасы признанных ловеласов, уравнивала всех в недоступности. Муж её служил военпредом на родственном предприятии, чередовал подполковничий мундир, двубортный пиджак преуспевающего клерка и джинсовую курточку своего парня. Итак, была женщина, по имени Диана.
И был я, двадцатитрехлетний молодой специалист, обладатель стодвадцатирублевого жалованья и суровой общежитской койки. Дистанция меж нами не поддавалась исчислению и посему как бы даже отсутствовала. Как женщину я её не воспринимал, оттого что по натуре своей в силах принять любую грубость, но не терплю высокомерия.
Я вообще ничем не связывал себя с окружающим меня миром, принимая его как досадную случайность. В ту пору я был чёрен, тощ, нескладен и желчен не по годам. Начальство меня недолюбливало, товарищи и подруги по работе – тоже. Общество, однако, не желало терпеть отщепенца, и, поскольку не могло его исторгнуть, бессознательно стремилось растворить в себе. Оно было рыхлым, обтекаемым, всеядным. Какие-то бесконечные чаепития, посиделки, именины, пикники, лыжные и грибные вылазки с кулинарным изобилием и фривольными игрищами. Сопротивляться это волокнистой массе было трудно.
* * *
Диана сидела через стенку от меня в диспетчерском бюро и о моем существовании догадывалась лишь смутно. Перелом случился в начале весны. Она залетела к нам в техбюро и кокетливо плачущим голосом сообщила, что у неё кошмарно обстоят дела с сессией, до которой её наверняка не допустят из-за задолженности по английскому. Она училась тогда в университете на заочном. «На мне три топика висят, а у меня конь не валялся!» Topic – это такая тема, которую нужно раскрыть при минимуме словарного запаса. Начальник тэбэ буркнул, что лично он учил немецкий и с сомнением покосился на меня, я же нагло оглядел королеву с головы до пят и поощрительно кивнул.
С «топиками» я расправился круто. Первый имел тему: «Моя семья». Там было все просто – следовал незатейливый набор паспортных данных мужа и детей. Второй назывался: «Мой любимый писатель». «Фэйворит райтер» был, естественно, Чехов. Вначале были справедливо отмечены мягкий лиризм и тонкий юмор, после чего следовал душераздирающий пересказ рассказа «Kashtancka».
Так или иначе, лёд тронулся, королевский лорнет скользнул по согбенной фигуре. Королева одарила благорасположением. 
У собратьев по цеху эта перемена вызвала непонимание и негодование. У меня же – чувство злорадного восторга.
Гром грянул в канун восьмого марта. Помимо обязательного совокупного трояка, который пошёл на покупку простодушного набора из куска туалетного мыла и романа «Госпожа Бовари» в обёрточном переплёте, я поднатужился и раскошелился на букет из пяти роскошных гвоздик, духов «Сигнатюр» и шоколада «Особый».
Лебединую песнь я исполнил принародно, не сфальшивив и не пустив петуха. Угрюмое молчание потрясённых товарищей и подруг было лучшим аплодисментом.
Рабочий день по случаю праздника был коротким, и уже с десяти утра пополз слушок, что некая избранная часть коллектива отправится отмечать международный день прямо на квартиру к Диане, муж которой пребывал, кстати, в командировке.
К избранным я не принадлежал, однако развязки ожидал напряжённо. Чудо, однако, случилось: хозяйка бала сделала мне знак, и, хотя взнос, который надлежало внести, сажал меня вплоть до аванса на хлеб и воду, благоуханье роз затмило сиротский дух ржаной краюхи.
После моего общежитского скита квартира Дианы виделась королевской обителью. Я почтительно опустился на бордовый пуфик, часть ослепительного финского гарнитура, со скромным достоинством ожидая дальнейших чудес. Вечер, впрочем, не предвещал неожиданностей. Разворачивалась заурядная служебная пьянка, с тою лишь разницей, что, вместо письменных столов, устланных замасленной калькой, имели место инкрустированный обеденный стол, дымчато мерцающий хрусталь и иные атрибуты зажиточного дома времён развитого социализма.
Когда алкоголь возымел действие, неотвратимо грянули: «Вот кто-то с горочки спустился» и «Виновата ли я». Голоса поющих были зычные и румяные, словно пропечённые в духовке. Диана не пела, сидела в сторонке и поглядывала на меня, увлечённо и задорно поющего, с мерцающей улыбкой. Улыбку эту я воспринимал как благосклонный дар, хоть, право, и не понимал, к чему сей дар возможно употребить.
В конце концов, начали расходиться, пошли все скопом, долго и бестолково одевались в прихожей, с бессвязной горячностью благодаря хозяйку за чудный вечер. Диана нежданно вызвалась проводить всех до остановки, мы расползающейся массой выкатились из подъезда, на улице была вялая попытка спеть «Ты ж мене пидманула», но уж после первых же тактов все, видимо, отрезвев на морозце, конфузливо замолкли.
Диана вела меня под руку чуть поодаль, просила почитать ей какие-нибудь стихи и спрашивала, чувствую ли я, как пахнет весной. Нам, кажется, выкрикивали что-то шутливо предостерегающее, вернее, не нам, а ей, меня как самостоятельное целое не воспринимали. «Фу, дураки, – прыскала Диана, легонько стискивая мой одеревеневший от напряжения локоть. – Не слушай их».
На остановке часть коллектива уехала на трамвае, другая на троллейбусе. Как-то так вышло, что в итоге оказались мы с Дианой натурально вдвоём. «Так. А теперь ты меня проводишь», – сказала она, как-то странно, искоса улыбнувшись.
Обратно я шёл молча, мысль, которая неизбежно сформировалась в моей отуманенной голове, упорно не соразмерялась с реальностью, и, тем не менее, у подъезда мы даже не стали останавливаться, сходу перескочив через никому не нужный психологический барьер.
Воротившись в не отдышавшуюся от пиршественного чада квартиру, я повёл себя вполне глупо, что простительно. Нервно рвал заевшую молнию на куртке, с видом почтительного деревенского родственника обходил апартаменты, бормоча и покачивая головой. В довершение уважительно надолго замер возле книжного шкафа.
«Это кто?» – любознательно поинтересовался я, кивнув на цветную фотокарточку с изображенным на ней молодым человеком с сонным, похожим на отварную куриную тушку лицом. 
«Это муж, – чужим, отрывистым голосом ответила Диана, – в молодости. А вон там, – плавно указала она на другую фотокарточку в самодельной рамочке, – дети. Павлик и Юлька».
«Помню! – радостно закивал я. – Джулия энд Пол».
«Вот и чудно… Так. Если ты пришел сюда читать книжки, то рекомендую “Приключения Гекельберри Финна”».
Это значило, что целомудренная пауза затянулась.
* * *
Итак, камер-юнкер совершил новый нежданный виток и сделался фаворитом. Фаворитов одаривали губерниями, имениями или хотя бы золотыми табакерками. Я был удостоен одеколона «Саша» с улыбающимся идиотом на коробке. Судьба его была печальна – он без дела простоял в тумбочке с неделю, после чего был выпит в одночасье соседом по комнате, тихим хроником Геной.
Восхождение в фавориты не осталось незамеченным, осквернитель был предан анафеме, жрица же отделалась порицанием.
Продолжалась вся эта восхитительная история две недели, благо «Джулия энд Пол» все это время почему-то жили у бабушки. Через две недели Диана сообщила, что послезавтра вернется муж. «И что дальше?» – глупо спросил я. Она лишь недоуменно пожала плечами.
Два дня пребывал я в остолбенелой гордости, потом затосковал. Настолько, что без всякого принуждения купил три бутылки азербайджанского портвейна и по классической схеме набрался до алкогольного нокаута с соседом по комнате, простив ему похищенного «Сашу».
А потом все разом успокоилось, обида улетучилась вместе с похмельными позывами. Осталась лишь легкое презрение к её мужу, которого тот, наверняка, и не заслужил.

* * *

Тут-то и грянул тот злополучный банкет. Банкеты – тягостная традиция, никому не нужная, но непреодолимая. Бог знает, кто и когда запустил этот маховик, но остановить опостылевший механизм было невозможно. Полагалось как минимум два банкета на индивида: пятидесятилетний – «Золотник» и предпенсионный – «Отходняк». О предстоящей неизбежности жертве принимались намекать еще за год, причем с таким настырным постоянством, что выйти незамаранным было немыслимо.
Итак, банкет медленно и тяжеловесно подбирался к концу. Виновник торжества, пятидесятилетний юбиляр дядя Коля Квасцов, старший технолог, сидел бледный и измученный, терзаемый фабричным костюмом и поминутно лезущим в тарелку галстуком. От природы прижимистый и малообщительный, он с усталой тоской глядел, как проедается и пропивается все то, в чем он себе отказывал целый год, чего не купил, не добыл, и уж, верно, долго теперь не купит. Уж давно зачитан и забыт юбилейный адрес, зарифмованное содержание его трудовой книжки (можно подумать, что юбиляр и сам не помнит свой постылый трудовой путь!): «Токарем ты был прекрасным, да и мастером стал классным. В институт потом попал, инженером скоро стал…» Уж отзвучали тосты, поначалу чеканные, потом вздорные и маловразумительные. Уж пробовали танцевать в соседней комнатушке, но уронили проигрыватель, и он замолк. Уж разбили любимую хозяйкину чашечку из ажурного саксонского фарфора, и хозяйка, бледная от ненависти, бормотала сквозь зубы «ничего, к счастью». Уж кого-то плотненько вырвало в туалете, и туалет стал трудно досягаемым. Уж забыли про юбиляра и вовсю пили за какого-то Леонидльвовича, большой души человека. Уж с горестной слезою спели «Один раз в год сады цветут». Короче, банкет подбирался к концу.
Я по какому-то недоразумению оказался едва ли не в центре стола, хоть и приглашен-то был по случайности. Прямо напротив меня, опять же случайно, расположилась Диана с супругом. (Отчего-то с детства не люблю слово «супруг». Нечто среднее между супонью и сапогом.) Кстати, вообще-то мужей-жен на банкеты приглашать было не принято, но Диана сделала для себя исключение. Муж её, надо сказать, изрядно изменился с юношеских времен. Это был смуглый красавец с темными вьющимися волосами и большими глазами. Он походил бы на кавказца, если б не крошечный, словно подрубленный снизу нос. Был он активен, вездесущ, имел свое мнение буквально-таки по всему, беспрестанно его высказывал, настойчиво требуя подтверждения своей правоты.
«Ты его заочно ненавидишь, – в некоторой запальчивости сказала мне как-то Диана. – Потому что ревнуешь. И потом в тебе живет богемная неприязнь к военным. А между прочим, случись война, такие, как он, будут защищать таких, как ты. В широком смысле».
Положим! Во-первых, я не ревную. Он слишком хрестоматиен. С него можно писать портрет под названием «Супруг». Во-вторых, я никогда не был богемой. А в-третьих, если, как говорится, завтра война, защищать скорее буду я его. А он, супруг, будет, как и ныне, принимать холодильно-компрессорные установки для нужд армии. В широком смысле.
Мне доставляло саднящее удовольствие исподтишка наблюдать за ним, мстительно фиксируя его многочисленные глупости. Вообще-то, к глупости я отношусь терпимо и с пониманием. Если она не подкреплена самодовольством и фамильярностью. Диана замечала мое дружеское внимание и нервничала. Это мне тоже причиняло некоторую приятность. Наверное, её нервозность передалась окружающим товарищам, потому что я нежданно ощутил возле уха чье-то порывистое чесночное дыхание и тяжелый шепот: «Не хами!» Я повернулся и увидел пред собою старшего мастера Самойлова. Он был пьян и суров, глаза его глядели честно, хмуро и бессмысленно. «Кто хамит? – удивился я. – Я сижу и культурно отмечаю юбилей». – «Короче, – кивнул Самойлов. – Я тебе сказал».
Тут только я осознал, что пребываю едва ли не в центре внимания, даже юбиляр косился на меня внимательно и настороженно. Лишь фарфорово-фаянсовый супруг был весел и горд. Неожиданно он поднялся и без предупреждения запел сочным, знойно вибрирующим баритоном «Очи черные». Кто-то пытался подпеть, но, подавленный мощью, бросил. Пел Супруг долго и старательно, когда кончил, все громко и облегченно захлопали. Я тоже захлопал и закричал: «Браво!» Супруг утомленно улыбнулся, и я вновь услыхал за спиною сдавленное «не хами!» Я обернулся, но вместо Самойлова увидел Кирилюка, тоже старшего мастера. 
«Что это вы? – искренне удивился я. – У вас такой обряд что ли? Вон товарищ Сашевский тоже кричит “Браво”. Ему, значит, можно выражать восхищение, а мне нельзя? Интересно получается».
Супруг, меж тем, аплодисменты истолковав превратно, похоже, вновь решил запеть. Он воспарил подобно птице, презрев земное притяженье. О, как был он прекрасен в этот миг, во всем великолепии таланта. Презрев все суетное в мире, он был, как ангел, среди всех…
Диана, осознав, что остановить его уж не удастся, глухо затосковала. А я почему-то решил, что надобно теперь спасать положение и брякнул первое, что явилось на ум: «Товарищ подполковник, а вот интересно, какими музыкальными инструментами вы владеете?»
Ответа я услышать не успел, поскольку кто-то взял повелительно меня за локоть и с непреклонным «выйдем-ка, покурим» чуть не силом поднял меня со стула. Влекомый в коридор, я краем уха успел-таки услышать что-то о двух неполных классах музыкальной школы по классу фортепьяно…
В подъезде, куда меня словно вынесло течением, было человек десять мужиков. Они осязательно угадывались в душной темноте.
«Тебе сказали – не хами?» – с кривою улыбкой сказал мне передовой рабочий Гасилов, без которого не могло обойтись ни одно цеховое мероприятие. «Сказали», – беззаботно кивнул я и полез в карман за сигаретами. «А чего ж ты, гад, хамишь? У людей праздник, люди радуются, у них светло на душе, а ты, сука, пакостничаешь». Такая манера меня не удивила, Гасилов был убежден в своем праве говорить всем правду в глаза. «А он думает, ему все позволено», – угрюмо молвил кто-то рядом.
Тон этот мне очень не понравился, я, кажется, что-то уже заподозрил, но поделать ничего не успел. Короткий, но ощутимый удар в плечо отбросил меня к стене. Ошарашенный, я попытался, кажется, что-то сказать, но размашистый удар по лицу вполне объяснил мне суть происходящего. «Э, в морду не бить», – озабоченно сказал некто незримый, но в общем узнанный. «Да я не кулаком, – с ленцою отозвался голос. – Я просто пальчиками. Чтоб понял, что с ним не шутят».
Я понял, что со мной не шутят. Проклятая тьма не давала ничего разглядеть. Узкая полоса света просачивалась лишь из-за прикрытой двери юбиляра. Я метнулся в сторону, толкнул кого-то обеими руками и сходу больно ударился боком о перила. «Куды, убьешься! – захохотал кто-то. Тьма была зряча, монолитна и многорука. – Накось, лови напоследок».
Удар, шершавый и колючий, пришелся почему-то снизу вверх, скользнул костяшками пальцев по скуле и, казалось, надвое рассек ухо.
«Ну и хватит, наверно, – деловито сказал голос из тьмы. – Что, пацан, понял, это как себя вести надо?»
Воздух сгустился где-то возле гортани, слова вязли в нем, как в вязком месиве. «С-суки, – только и смог выдавить я, – суки потные». «Чево-чево? – с гаерской растяжкой прогнусавил тот же голос. – Какое-такое слово?» – «Э, ладно. Поучили маленько, и хватит пока». «Нет, это пусть сперва извинится. Каждый помазок будет тут…»
Полоса света под дверью вдруг поползла назад, расширилась до большого светового прямоугольника. «Мальчики! Что вы тут делаете, а?»
Это было худшее, что возможно было вообразить. Это была Диана. Захотелось вжаться в проклятые залузганные перила, в ненавистные жилистые руки, исчезнуть, раствориться в этом помойно-кошачьем воздухе.
«Дианочка! – тотчас заблеяли откуда-то сверху, – это, не берите в голову. Мы тута кой-кого учим. Нормальный ход. Вы, это, идите, а то ножки застудите».
«Ладно, – влажно хохотнула королева. – Вы не очень тут».
Световой проем вновь ужался в недосягаемую узкую щель. Милость была явлена.
«Стой тут», – властно сказал голос. Я молча отпихнул мозолистую руку и шагнул в пустоту. «Тут она, одёжа твоя», – хихикнула пустота. И тотчас в руках у меня появилась куртка. Не было шарфа, да не идти ж теперь за ним. Не разбирая дороги, я пошел вниз по лестнице. Под ногами что-то глухо звякнуло и покатилось, я машинально нагнулся и нащупал горлышко пустой бутылки.
«Гасилов! – заорал я, задрав голову. – Наставник молодых! орденоносец-рогоносец?! Я рот твой желтозубый имел, понял!»
«Тебе чего неймется опять, а?» – голос передовика звучал с высот, но растерянно и приглушенно.
«Гасилов, это тебе на утро, авангард с…ный!» – выкрикнул я и метнул пустую бутыль вверх. Просто так, без конкретного преступного намерения.
Бутылка разбилась, осколки с вялым приторможенным звоном посыпались вниз. Те, кто еще недавно заполняли площадку, то ли уже разошлись, то ли решили не реагировать.
Почему-то это взорвало. Все случившееся минуту назад предстало во всей житейской простоте. И тогда я повернулся и, обжигаемый яростью, побежал наверх, к двери юбиляра, из-за которой уже вовсю гремел реанимированный проигрыватель.
Дверь открыли почти сразу же. Я еще не успел решить, что я буду делать, да это и не имело значения – передо мной стоял Супруг.
«С вами что-то случилось?» – брови его сошлись в горизонтальную черточку. Он впрямь был участлив и встревожен.
«Нормально, – буркнул я и повернулся обратно. – Полный порядок, ваше превосходительство».

* * *

Далее – странный, размытый провал памяти. Какой-то момент я помню отчётливо: когда вдруг обнаружил, что куртку свою, несмотря на промозглую снежную хлябь, почему-то по-прежнему держу в руках. Причём находился я в тот момент в каком-то совершенно неузнаваемом месте, настолько неузнаваемом, что показалось оно мне совершенно необитаемым, дома походили на наспех сработанные декорации, а люди казались такими же, как я, по нелепой случайности занесёнными сюда статистами.
А потом я обнаружил себя сидящим в странном помещении, какого-то явно хозяйственного назначения, за колченогим столиком, в руках у меня – наполовину съеденный кусок плавленого сыра с островками недочищенной фольги, а напротив – некое странное существо, безбровое, безгубое, с оттопыренными ветвистыми ушами… Вообще, какой-то ирреальный, бутафорский мир, бледно-серые стены, аляповато расцвеченные журнальными вырезками, колышущиеся тени…

* * *

– Ну и? – сказал он мне, старательно и как-то уж очень мокро и липко заплёвывая окурок.
Я промолчал, ибо не знал, к чему относится это самое «ну и». Собеседник мой нетерпеливо шевельнулся.
– Чего молчишь, говори, раз начал. Этим все и кончилось? 
– Что – кончилось? 
– Ну все. То, что ты рассказал.
– А что я рассказал?
– Ты не помнишь что ли? Нормально. А говоришь, не пьяный. Ну и ладно, дело твоё. Так ты, значит, так меня и не узнал.
– Не узнал, – я резко мотнул головой и отстранился. – С чего мне вас узнавать.
– И то верно, с чего. – Он засмеялся дурным, лающим смехом. – Узнают людей хороших, нужных, полезных во всех отношениях.
– Мы с вами встречались? 
Странно, именно этот смех, вымученный, утробный, мне как будто что-то напомнил. Что-то как будто…
– Ну! – кричит странный собеседник, аж привстав от азарта. – Еще раз! Поднатужим извилинки.
И верно. Словно застрявшая было поначалу монетка в таксофоне провалилась, наконец, вниз, и – долгожданные гудочки, гудочки…

* * *

В сущности, мы с ним родственники. Правда, столь дальние, что я и не силился вспомнить, кем он приходится. Нечто многоюродное.
Помню его лицо в детстве – вздёрнутый треугольный нос, и под ним столь же треугольная верхняя губа, она клином наползала на нижнюю, создавая постоянную, нелепую полуулыбку. Глаза и волосы – одного и того же пыльно-серого цвета, он словно обсыпан каким-то серым порошком.
Хорошо помню нашу первую встречу. Мне было тогда лет восемь, я пришёл из школы и еще в прихожей окунулся в волну сильного чужого запаха. Не то прогорклое, не то прокисшее, но именно чужое и невообразимо скучное. «Мам, это кто к нам пришёл?» – «Видишь ли…», – начала было мама, но не успела. «Так это твой сын?! – перебил её резкий, насморочный голос. – Большой какой. А где твоё «здравствуйте»? Или тебя в школе этому не учили?» – «Здравствуйте», – пробормотал я, потрясённо разглядывая незнакомую тётю. Тётя напоминала долго пролежавшую в чулане, выцветшую и отсыревшую вещь. Она потрепала меня по щеке холодной, клеёнчатой ладонью. «Вы пока поиграйте. А мы поболтаем». С этими словами она быстро увела маму на кухню, а я остался с низкорослым, сурово насупленным мальчиком. Он мне сразу не понравился. Ни книжки, ни аквариум, ни даже игрушечный телеграф не произвели на него никакого впечатления. Он и не глянул на них, а все не сводил с меня пристального, шарящего взгляда. Он словно заранее меня вычислил, и был уже непоколебимо убеждён в полном своём превосходстве. 
В конце концов, я тоже потерял к нему интерес, исчерпал заряд гостеприимства и с подчёркнутым равнодушием отвернулся от гостя. Сгущающееся молчание развеяла просунувшаяся в дверь голова его матушки. «Познакомились? – сурово спросила она и, не дождавшись ответа, кивнула: – Одевайся, сынок, поехали уже». Голос у неё был уж вовсе герметично насморочный, а глаза – подслеповато красные...
Следующая встреча не заставила себя ждать. Это случилось летом, то есть в самое неподходящее для этого время. Лето я проводил у бабушки в пригородном посёлке, это было время, ради которого стоило жить. Свобода была безграничной, ибо ограничивалась разумно и незаметно. «Он поживёт с вами немного, ладно?» – виноватой скороговоркой выпалила мама. «Кто?» – спросил я, с тоской угадывая, о ком идет речь. «Он тебе понравится, – сказала мама упрямо, хоть и неуверенно и тут же добавила проверенное: – Так надо!»
Первая же встреча началась с холодного узнавания, перешла в неохотное сближение и завершилась молчаливо сопящей дракой, после которой стало ясно, что миру меж нами не бывать. Драться он всегда начинал первым, с расчётливо-жестокого пинка по колену, после чего сразу пускал в дело весь возможный арсенал.
На улице ему удалось расположить к себе всех поселковых мальчишек. Дело в том, что у него был настоящий танкистский шлем, который он порой давал поносить избранным. Мне оставалось молча презирать его, а заодно и себя, потому что мне до изнеможения хотелось самому напялить на голову этот проклятый шлем. Однажды я сделал это в его отсутствие, и долго, с мужественным лицом красовался перед зеркалом, пока, наконец, не наткнулся в зеркале на его издевательски ухмылявшуюся физиономию. Это была его победа, и он упивался ею долго и со вкусом. Единственным вознаграждением за то злополучное лето было то, что чёртов шлем наконец пропал, его просто отобрали пацаны постарше.
Потом мы виделись редко. Точнее вообще не виделись, зато он меня преследовал своими приветами. Он их передавал через самых разных людей, круг наших общих знакомых расширялся стремительно и, как мне казалось, целенаправленно. «Кстати, кем он тебе приходится», – неизменно спрашивали меня после очередного привета. «Да так, седьмая вода на киселе. Никем, в общем-то, не приходится…»
Хотя, в сущности, мы с ним родственники.

* * *

– Вот и вспомнил! – победно воскликнул он. Я уж думал, не вспомнишь. – Ну скажи, разве не чудо? А?
Я пожал плечами, ибо не знал, что и ответить.
– В чужом городе! – продолжал ликовать он. – Черт знает, где. На темной улице! А? Я-то сперва глазам не поверил, клянусь. Быть такого не может, думаю! Ты, кстати, какими судьбами здесь?
– Да так, – я развёл руками, – долго рассказывать.
– Вот-вот. И я тоже – так. И тоже – долго рассказывать. Жизнь, она, знаешь, не туда закинет. Меня она, братан, куда только не забрасывала. Ну, однако, по этому поводу надо – сам знаешь.
Он радостно кивнул на стол, на котором угрюмо возвышалась тупорылая ёмкость с темной сивушной патокой.
– Я не буду, извини, – пробубнил я, с тоской думая, что просто так от него не отделаться.
Однако он настаивать не стал.
– Никогда никого не уговариваю. Правило у меня такое.
Он налил себе полстакана и, конвульсивно давясь, выпил.
– Ну параша, ё-моё! Так ты мне так и не сказал, что ты тут делаешь? Работаешь? Здесь? Нормально. И я тоже работаю. Где? А прямо здесь, в кочегарке.
– Так здесь – кочегарка?
– А ты думал? Академия наук? Нет, братан, и кочегары мы, и плотники. И сожалений горьких нет. Ты-то где трудишься, в академии?
– Нет, – глуповато хохотнул я и произнёс трудновыговариваемую аббревиатуру.
– Понято, – кивнул он, – в ящике. Крепишь оборону страны. Что так хило? С твоими-то связями.
– Да уж какие связи…
– Не скромничай. Люблю скромность, но не люблю, когда скромничают. А? Хорошо сказано? 
– Ну, однако, – я поднялся, прижал руки к груди с широкой протокольной улыбкой. – Пора, как говорится, и честь…
– Что так? – скривился родственник. – Академики к академикам, кочегары – к кочегарам?
– Нет, – я решил не оправдываться. – Просто пора. Поздно уже.
– Да погоди ты. Скоро Ладка придёт.
– Что еще за Ладка?
– Не Ладка! – голос родственника вдруг стал чеканно строгим, а затем – до тошноты тёплым и задушевным. – Лада – это моя девушка. Она… Ну ты сам увидишь.
– Ну вот, видишь, – говорю я осторожно, – девушка придёт. Зачем мне вам мешать. – И тут же лицемерно добавил: – А вообще – хорошо бы нам как-нибудь встретиться…
Родственник намеревался что-то ответить, но не успел. В дверь по-хозяйски громко постучали, родственник суетливо подскочил на месте и просиял: Ладка!
Опоздал.

* * *

Явление нового действующего лица. 
Лада, девушка моего родственника. Похожа на юного, едва оперившегося птеродактиля. Одета в пёстрый балахон, напоминающий пижаму. От её гордого и независимого вида веет такой смертной тоской, что желание немедленно покинуть их общество становится непереносимым.
– Лада! – ликующе запел родственник. – Ладушка. Где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили?…
– Кто ещё тут? – глаза Лады брезгливо прищурились. – Опять кого-то привёл?
– Это не кто-то! – Лицо родственника стало глупо загадочным. – Это буквально мой родственник. 
– Родственник! Таких родственников…
– Ладушка, не надо так. Ему сегодня тяжело, его поддержать надо, а ты…
– Тебя самого поддержать надо. За обе руки. Квасишь пятый день.
– Ладушка, не о том говорим. Вы ведь не знакомы? – Он церемонно вскочил, его тут же сильно качнуло в сторону. И тут же начал с пьяной косноязычной изощрённостью представлять нас друг другу, Ладушка неодушевлённо улыбалась и что-то бормотала сквозь зубы.
А через некоторое время родственник уже царил за столом, с павианьим проворством откупоривая какие-то самоплодящиеся бутылки и со снисходительной уверенностью ведя нить разговора, хотя разговора-то, собственно, никакого и нет. Не клеится разговор, не схватывается, растекается жидкою кашицей, пристаёт к пальцам, а не клеится. Говорит он один, причём безостановочно, никто его не слушает, потому что и понять его в, сущности, почти невозможно.
– …Человек так устроен по натуре: не-ту-прав-ды! Скажешь, есть? Ага. А ты видал? Видал?! Ты вообще молчи, что ты видал! Тьфу! А я как свои пять пальцев, понял?.. И не надо мне мозги пихать, я школу с отличием кончил, мне предлагали… та-кое! У-у! А я им говорю – из-ви-ни-те! У меня вот так – из-ви-ни-те! Я, знаешь, трепачей не люблю. Я скромность люблю. Вот ты скромный, и ты скромная. Вот я вас и люблю. Я вот с вами сижу, мне хорошо. А трепачей – их давить надо, суки такие! Я друзей, заметь, никогда не закладывал. Я так и сказал: из-ви-ни-те! А ты чего улыбаешься? Погоди, я что-то смешное сказал? Ну да, я забыл, ты ведь образованный, ты умный, ты ведь надежды подавал. Я-то вот не подавал, потому мне не положено умно говорить, это только тебе положено. И так вот улыбаться, когда какая-то обезьяна необразованная… Кстати, а как в смысле надежд? Ты и сейчас их подаёшь или уж надоело? Тяжело, небось, надежды-то подавать. Подаёшь их, понимаешь, подаёшь, а они на х@й никому не нужны. А ты все равно подавай, может, кто подберёт. А пока не подобрали, ты и будешь ходить в задрипанной куртёнке по рублю на вырост. И по мозгам получать будешь от быдла. А ничего страшного, я тоже получил недавно, сильно получил, не халтурно. И тоже за бабу. Ангелина её звать. Муж у неё – вот такая морда, а кулаки вдвое больше морды. Он нас и застукал у неё на даче. А потом за волоса́ меня, да и об стол, об стол. Вот тебе и Ангелина. Маркиза ангелов. На этой маркизе, между нами, весь трудовой коллектив побывал. Штука в том, что коллектив-то весь, а об стол-то мордой меня одного. Вот, интересно, почему так? Ведь Ангелину эту я, в сущности, глубоко презирал. У меня другие идеалы. У меня вон Лада есть, как гений чистой красоты. А с Ангелиной я всего раз, по глупости да несдержанности, поехал на дачу, и как раз тут припёрся её битюг, и я со всеми идеалами ползал раком по столу, сопли размазывал. А Ангелина, вообрази, смеется. У самой рожа расквашена, бельишко порвато, а смеется! Почему? Так смешно же! Я бы сам смеялся, если б кто-нибудь – без штанов и раком по столу. И спрашивается: на хрена мне такая самодеятельность на заре туманной юности? Главное ведь, всегда так: что ни затею, что ни придумаю, всегда кончается ржачкой, хохмой позорной. Так вот, почему так? Ладно, положим, я необразованный жлоб. Так ведь есть и хуже меня, и, представь, пожалуйста, немало! Или уж нет? Ну и что ты все таращишься да улыбаешься! Вот скажи, есть люди хуже меня?
– По-моему, должны быть, – ответил я после некоторого молчания. – И даже наверняка.
– Что привязался к человеку, – подала умиротворяющий голос Лада. – Не нравится он тебе, так и пусть идет. Душу мотать зачем?
– Я, прошу заметить, никого жить не учу, – произнёс родственник каким-то нутряным, отлежавшимся голосом. – Ник-кого! Но уж и меня попрошу также жить не-учить!
Набухала ссора. Через минуту другую меня уже перестали замечать, истеричный шёпот перешёл на надрывные выкрики, и уж самое было время сослаться на то, что, мол, третий тут лишний, да и улизнуть, но я опять не успел. Лада вдруг вскочила на ноги и с какой-то вычурно-бессмысленной матерной фразой выскочила прочь и захлопнула дверь.

* * *

– Ну всё, – сказал я ему наконец. – Хорошего – понемногу. Позвольте теперь уже откланяться. Потому как…
– Верни её, а? – вдруг простонал родственник задушенным голосом. – Она тебя послушает. Тебя одного, может быть, послушает.
– Помилуйте, да как же я верну-с? Да хоть бы и вернул, – я не мог отказать себе в маленьком удовольствии потешиться, – что вы, милостивый государь, станете с нею делать? 
Он и впрямь был пьян тем дрянным, гнилым хмелем давно и безостановочно пьющего человека.
– Верни, а? – он вдруг глянул на меня с надрывной преданностью, глаза его напоминали разжиженный студень. За этим взглядом неминуемо должен был последовать такой припадок слезливой истерики, что устоять было невозможно.
– Ладно. Так даже лучше. – Я поднялся с явным облегчением. – Попробую привести. Приведу – и всё на этом. И хорошо бы нам больше никогда не видеться, а?
– Точно, – сказал он, странно осклабившись, – не приведи бог…

* * *

Очутившись на улице, я как-то очень быстро пришёл в себя. Вечер как бы распался надвое – банкет и кочегарка, две равно абсурдные, бессмысленные половинки. Я словно оступился, запнулся обо что-то, скатился со знакомой дороги в какую-то смрадную, хлипкую обочину, и теперь надо, скользя, марая ладони и колени, выбираться наверх, где тоже, конечно, не сахар, но хоть, по крайней мере, дорога…
Я уже почти позабыл о торжественном обете воротить любой ценой строптивую подругу моего родственника, да и самого его начал подзабывать, со всеми его злополучными, грязными жизненными провалами, тоскливой обречённостью и припадочным лицедейством, из коих и состояла, судя по всему, его нынешняя жизнь. Да и забыл бы, если бы на троллейбусной остановке, на которую меня вынесло само по себе, я не увидел зябко нахохленную фигуру Лады. Тогда я решил: попробую один раз, не более. Во-первых, не моё это дело. Во-вторых, и родственник мой, поди, уж забыл о своём желании вернуть всенепременно даму сердца.
– Лада, – сказал я ей с обстоятельностью пожилого учителя, – я просил бы вас вернуться. Я для вас чужой человек, но мне кажется…
Я запнулся, ибо не знал, что именно мне кажется. В ответ она вздрогнула, словно от неожиданности, хотя давно уже приметила меня на остановке, и столь же театрально отпрянула в сторону.
– Что?! Что вы от меня хотите?
– Да ничего я от вас не хочу, – я уже пожалел, что начал.
– Не хотите, так отойдите, что вы пристаёте!
– Я к вам не пристаю, не кричите вы, бога ради.
– Убирайтесь отсюда, я вам сказала, а то я буду кричать!
Она, собственно, уже кричала, причём, в полный голос, куда уж полнее. На нас уже с интересом поглядывали две дамы с мощной статью бывалых шпалоукладчиц. 
Я махнул рукой и отошёл в сторону. Демонстративная остервенелость подруги моего родственника показалось со стороны даже забавной и умилительной.
– А зря вы, ей богу, к нему не идёте, – сказал я, – вы так чудно подходите друг другу.
Сказал и решил не обращать внимания на ответный негодующий вопль, ибо сверкнули уже в промозглой мгле радужные искры приближающегося троллейбуса, который должен был покончить наконец со всей этой тягостной белибердой, и застоявшийся народ уже ликующе всколыхнулся на остановке, отряхивая зонтики и устало предвкушая спёртое тепло троллейбусного чрева… И вот как раз в этот момент нечто плотное, уверенное, бесцеремонно властное подошло откуда-то сбоку, цепко и решительно взяло меня за локоть.
– Ну и что тут? Что за базар?
Странно, но я искренне удивился тогда, увидев милиционера. Хотя удивительно было бы, если бы он не возник, ибо строптивая подруга моего родственника голосила так пронзительно и отчаянно, что впору было объявлять воздушную тревогу. 
Милиционер был столь массивен, что, казалось, представлял собою не нечто целое, а совокупность сразу нескольких плотных и мускулистых организмов. Мой небогатый жизненный опыт подсказывал, что мускулистой силе, к тому же увенчанной жезлом власти, противопоставить можно либо своевременно быстрые ноги, либо, на худой конец, длинный, изворотливый язык. Оставалось последнее.
– Да нет никакого базара, о чем вы! Я не знаю, отчего расстроенная гражданка так сильно кричит. Я лично стою, жду троллейбуса. Ай, да вон же он и идет, так что мне, как бы пора… 
По угрюмому недоверию во взоре милиционера, я понял, что на этот троллейбус мне уж точно не сесть.
– Привязался, чёртова пьянь! – подала триумфальный голос Лада. – Спасу уже нет. – Она призывно, ища поддержки, глянула на двух шпалоукладчиц. 
– Уж и спасу тебе нет! – скривилась Первая шпалоукладчица. – Прямо уж нет. На тебя, глупая, в первый раз мужик, небось, глянул, тебе бы радоваться, а ты мента зовёшь. Может, последний раз и глянул.
– Ты, чума, хоть глянь в зеркальце-то на себя, – кивая, подала голос Вторая шпалоукладчица. – От тебя бежать надо, сто вёрст без оглядки. 
Троллейбус меж тем распахнул двери. И нежданные спасительницы мои столь же нежданно исчезли в его тускло мерцающем нутре. Туда же, смерив меня украдкой победно ликующим взглядом, занырнула Лада.

* * *

– Ну, что скажешь? – сказал наконец после изматывающей паузы милиционер.
– А что сказать? Дура натуральная. Сами же видели, – ответил я, тщетно силясь сыграть на мужской солидарности. 
– Положим, дура, – согласился милиционер. – Так ведь дурой быть закон не запрещает. А привязываться на улице – запрещает. А ты привязывался. А?
– Не привязывался я к ней, – страдальчески взвыл я и принялся сбивчиво пересказывать историю встречи с родственником, явления и ухода Лады, с отвращением сознавая сколь нелепой и ненатуральной наверняка выглядит вся эта совершенно правдивая, в сущности, история.
А между тем, из темноты туманной еще один возник милиционер. Был взор его суров и неподвижен. Да и неодобрителен весьма.
– Родственник? – хохотнул он. – Да мы все родственники. Кем он тебе? Брат? Сват?
– Не знаю, – признался я. – Наверное, брат… Двоюродный…
– И где он сейчас, брат? Далеко, отсюда не видать?
– Почему не видать? – воодушевился я. – Вполне видать. Вон там, в котельной. Кочегар он. Хотите, проверьте.
– А мы и проверим, – кивнул второй милиционер.
– Да пускай себе идет, – брезгливо скривился Первый милиционер, – возиться еще с ним. Дождь вон опять пошёл.
– Проверим только, – оперся Второй. – Не люблю, когда врут. А он – врёт, ну вот по глазам вижу, врёт и все.
Я вновь затосковал, ибо опасался, что родственник мой запросто мог находиться в неконтактной стадии.

* * *

Все, однако, вышло иначе. 
В котельной было все ладненько прибрано, даже, как будто, подметено. Даже, как будто исчез куда-то этот жалкий, несвежий дух, почти осязаемо клубившийся в её недрах. И даже родственник мой был как будто изрядно протрезвевший, а неусыпная бдительность на посту была как бы его главным жизненным стержнем. Завидев милиционеров, он весь наполнился неподдельным ликованием, и непонятно, что удерживало его от того, чтобы вытянуться в басовую струночку и доложить, как положено, по всей форме, что, мол, за время моего дежурства никаких происшествий не случилось, да и какие, помилуйте, могут быть происшествия, когда, как говорится, мир наш полон радостных чудес, и вообще…
– Да ты сядь, – нахмурившись, кивнул Первый милиционер, – ты скажи-ка мне: ты вот этого парня знаешь? Только без звездежа.
Родственник мой глянул на меня с тяжёлой, девственной пристальностью. Он, казалось, изучил каждую складочку моей одежды, казалось, заново прошёл весь свой нелёгкий жизненный путь, силясь вспомнить, мог ли он встретить на этом самом пути этого субъекта.
– Вы знаете, нет, – он горестно и целомудренно покачал головой. – У меня, слава богу, память хорошая. Буквально, впервые вижу. А что он натворил-то, если не секрет?
– Да ничего он не натворил, – поморщился Первый милиционер.
– Ничего особенного, – подхватил Второй. – Просто врать не надо. Не врал бы, всё было б в порядке. Сказал, что ты его родственник.
– Ну уж нет! – Родственник мой благодушно засмеялся. – Это чересчур. Нет у меня в этом городе родственников, и быть не может. Вы ж сами знаете.
– Знаю, знаю, – скривился Первый милиционер.
– Вы уж с ним разберитесь, – вдруг проявил человеческое участие родственник. – Может, он ничего страшного и не совершил. Отпустите тогда. В смысле, если не совершил, конечно. Ну оступился человек, чего не случится на заре туманной юности.
– Ладно, тебя не спросили, – вдруг вышел из себя Первый милиционер. – Такие советчики – в дерьме по плечики. Место знай, шестёрка!
Родственник мой весело засмеялся шутке, не сводя с меня простодушного взгляда, будто приглашая и меня повеселиться вместе со всеми. И вообще, мир показался в этот миг радостным и весёлым, полным смешных сюрпризов и дружеских приколов.
– Ну что, парень, пошли уже разбираться, – как-то даже участливо сказал Первый милиционер.
Я кивнул, продолжая рассматривать происходящее как забавный, хотя несколько затянувшийся розыгрыш.
– Ладно, слушай, – кивнул я родственнику, – кончай дурить. 
Хотя осознал уже, что никто, собственно, и не думает дурить, что всё происходящее абсолютно реально и до идиотизма серьезно.
– Нет, ты извини, парень, – сказал он мне с проникновенно сочувственной улыбкой, – рад бы тебе помочь, да не знаю, чем. Ну не знаю я тебя, хоть убей. А уж родственник… Ну скажи тогда, – он вдруг как-то особенно прищурился, словно силясь разглядеть получше, – скажи, как меня зовут? Ну вот я – родственник, а зовут-то как меня, а?
И тут я понял, что не имею об этом никакого понятия. Наверное, когда-то имел. Но давно забыл. Как-то, кажется на «р»…
Хотя, в сущности, какие мы с ним родственники…

* * *

Дальнейшее же представляло собою длинную череду тускло освещённых коридоров и комнат с запахом недавнего ремонта, каких-то бледных, людей с хроническим насморком. Никто меня не бил, не оскорблял, даже голоса не повышал. Мне задавали простые и, в общем, разумные вопросы, я отвечал, они то кивали, то недоверчиво качали бесцветными головами. Потом я надолго оказался в длинном, полутемном коридоре с болезненно мигающими люминесцентными лампами. Бог знает, сколько времени я там провёл, терзаемый тупым отчаяньем, наверное, часа два, не меньше. Я начал было думать, что про меня все забыли, и как раз в этот момент распахнулась казавшаяся необитаемой дверь напротив, вышел какой-то долговязый человек, сел неподалеку, опасливо косясь на меня. Судя по тому, как он часто шмыгал носом, нервически поводил тыльной стороной ладони по нижней части лица и потом пристально рассматривал её на свет, ему пришлось много хуже, чем мне… А затем меня снова вызвали, снова задавали подобные же вопросы. А потом – еще разок, и опять точно то же. Я резонно понимал, что в моём положении следует воспринимать происходящее не как идиотский сумбур, а как нечто разумное, содержащее в себе некий смысл. В конце концов, мне сообщили, что задержан я за нахождение в общественном месте в состоянии алкогольного опьянения средней степени и что, поскольку антиобщественных поступков за мной на данный момент не числится, уголовное дело против меня возбуждаться, скорее всего, не будет, но поскольку проверить всё равно нужно, то суточки придётся провести в отделении…
И вновь был коридор, и всхлипывающий сосед, сообщивший мне шёпотом, что всех ментов он в грот мотал, что у него племяш участковый, который, если захочет, всем этим козлам яйца оторвёт. Спросил покровительственно, на чём я залетел. Я вкратце пересказал, поскольку не знал, чем занять себя в течение предстоящих суточек. Выслушав, сосед заключил, что меня, одно из двух, или с минуты на минуту отпустят на волю, как жаворонка, или припаяют какую-нибудь туфту и передадут в прокуратуру. Последнее, порадовал он меня, запросто возможно, потому что таких чайников, как я, для этого как раз и берут. Напоследок, однако, успокоил, что, по-любому, срока мне большого не выйдет…
После этого меня перепоручили какой-то коротконогой деве с птичьим личиком и в погонах младшего сержанта милиции. До того она сидела в сторонке, искоса поглядывая на меня то с презрением, то с брезгливым сочувствием. Дева кивнула и как-то по-особенному цыкнула уголком рта, что должно было означать: следуй за мной и много не говори. Мы прошли коридор, поднялись на два этажа, зашли в какой-то долгий полутемный тупик. Все это время она шла, не торопясь и не оборачиваясь, уверенная, что я с незыблемой покорностью иду следом. Она, путаясь с ключами, отворила комнату, зажгла свет и всё тем же цыком велела мне зайти. Комната напоминала маленький зал ожидания. Жёлтые стулья вдоль стен, какое-то странное окошко в соседнюю комнату, какой-то неопределённо-назидательный плакат на стене и стойкий запах чего-то чужого и решительно нежилого.
– Ну и что дальше? – поинтересовался я, силясь говорить голосом уверенного в себе, респектабельного человека, убеждённого, что все это забавное недоразумение вскорости и легко разрешится к обоюдному удовольствию… Получилось, однако, жалко и неубедительно.
– Что, что, – фыркнула она. – А увидишь.
И тон её не обещал хорошего.
Ждать, правда, долго не пришлось. Не успел я опуститься на один из жёлтых стульев, как дверь распахнулась настежь, явив рослого, широкоплечего и совершенно рыжего человека. Был он весь сугубо штатский, в чисто домашней клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Он даже что-то жевал, словно вот только что сидел с шутками-прибаутками за уютным домашним столом и заскочил меж стаканчиками домашней наливочки уладить тут кой-чего…
– Благодарю, Людочка! – сказал он сочным баском.
– Я не Людочка, Марина меня зовут, – тоненько заблеяла дева, но клетчатый бесцеремонно выдавил её в коридор и прикрыл дверь.
– Лейтенант Перфильев, – сказал он, повернувшись ко мне с широкой улыбкой хлебосольного дядюшки.
Затем закурил и небрежно бросил пачку каких-то, помнится, дорогих сигарет прямо передо мной.
– Спасибо, я не хочу, – ответил я со скромным достоинством.
– Чего это? – удивился он. – Чего не хочешь?
– Курить не хочу.
– А я тебе не предлагаю! – вдруг раскатисто захохотал лейтенант. – Это если я всем таким, как ты, буду курить предлагать… 
Он недоговорил, видимо, не в силах представить, какой это был бы ужас. Зато смеялся долго, даже в два приёма. Успокоившись, он принялся расхаживать по комнате, напевая какой-то мотивчик, причём, повторяя всякий раз одно единственное слово. Прислушавшись, я с удивлением понял, что это слово – не что иное, как моя фамилия.
– Ну что, ненаглядный? – Он, наконец, сел напротив, верхом на стул, сложив на его спинке большие, мясистые руки с рыжими, курчавыми волосиками. – Как дальше будем жить?
– Да как жили, так и будем, – ответил я, через силу улыбнувшись, ибо постановка вопроса не предполагала конкретного ответа.
– Э, нет, – лейтенант Перфильев с сожалением покачал головой. – Так уже не получится. Не получится уже так, ненаглядный.
– Нет, а что я такое сделал-то?! – восстал я. – Ничего я такого не сделал. У нас был банкет. По случаю юбилея товарища Квасцова. Потом я ушёл. Потом я встретил родственника. Дальнего. Но родственника. Нет, он мне в самом деле родственник, я не знаю, с чего он… Ну хотите, я выясню, кем он мне приходится? Позвоню, если можно, домой, мне все и скажут. Ведь проверить недолго! Давайте я…
– Да не нужно никуда звонить, ненаглядный. Я и так знаю, кто он и кем тебе приходится.
– Ну так что же тогда?
– Да ничего в общем-то. Как бы это тебе объяснить. – Он глянул на меня весело и радостно своими васильковыми глазами. – Просто случается иногда в жизни такое: вот ты живёшь себе, думаешь, что всё у тебя как бы в порядке, что всё ты знаешь на десять ходов вперёд, что человек – это звучит гордо, что жизнь даётся только один раз и прожить её нужно путём. И вдруг – р-раз! – лбом в стенку. И ты видишь, что ни хрена ты не знаешь, дела у тебя крайне паршивые, и звучишь ты не гордо, а совсем дерьмово звучишь. За один момент. Что случилось? А ничего, вроде бы, не случилось. Никого не ограбил, не убил, не украл ничего. Может, просто оказался в неподходящее время в неподходящем месте и произнёс нечто неподходящее. И вот тут-то выяснится, что чистых людей на свете нету и что если начать копать, то у любого выкопается такой гадюшник, что черту тошно станет. Ты вот своего родственника спроси, он не даст соврать. Ведь преступлений, ненаглядный, в философском плане нет. Есть стечение обстоятельств. Расклад. Тройка – семёрка – дама пик! Для кого-то пустой набор карт, для кого-то конец всему. Смотря как повернуть.
– А кто повернёт-то? Господь бог?
– Зачем так высоко. Вполне смертные товарищи.
– Ладно. А причём тут я?
– Как причём? На банкете бузу учинил? Учинил. В подъезде дебоширил? Дебоширил. После чего в нетрезвом виде по городу ходил. Ходил. После чего продолжал пьянство в котельной, объекте городской инфраструктуры? Натурально, продолжал. После чего приставал на троллейбусной остановке к беззащитной девушке? Увы. И получится, что сын интеллигентных родителей…
– И насколько все это тянет? – поинтересовался я с ужасающей деловитостью.
– Ну… При неблагоприятном стечении обстоятельств, года полтора спокойно можно получить, ненаглядный. Так что ты не улыбайся.
– Чего ж мне не улыбаться? Улыбка – это флаг корабля. Полтора года – не срок, если вдуматься. Что это в сравнении с вечностью? Тьфу! Раньше сядешь – раньше выйдешь. А на носу у нас шестидесятая годовщина нашей революции. Без амнистии не обойдётся. Так что – на свободу с чистой совестью.
– Под блатного работаешь? – Лейтенант Перфильев глянул на меня с отеческой строгостью. – Дурак ты, парень, нашёл с чем шутить. Вообще, раздухарился ты что-то, ненаглядный.
– Прошу покорнейше прощения. А можно вопрос?
– Задавай.
– А товарищ лейтенант. А можно вам сейчас меня домой отпустить? Без всяких троек-семёрок? А? Я ведь не говорю, что я хороший. Я говорю, что я плохой, но – исправлюсь. Во мне ведь и хорошее начало тоже есть.
– Домой? – Он вдруг расхохотался. – Так вот прямо и домой? Исправишься? Ни черта ты, похоже, не понял, ненаглядный…
– Да я понял. Я сразу все понял. Только ведь такие вещи сразу не решаются, с бухты-барахты…
– Не решаются, говоришь? – собеседник мой глянул на часы и покачал головой. – Ну ступай, ненаглядный, подумай. Иди и больше не греши.
– Что, прямо… – я даже привстал на стуле. – Прямо вот идти?!
– Не прямо, – он снисходительно улыбнулся, – пропуск выпишут.

***

Обратный путь был короток и прям. Ещё на лестнице я ощутил будоражащий запах улицы, и не было в тот момент ничего чудесней и желанней, чем этот промозглый, мглистый холод.
Внизу моего провожатого вдруг окликнули. Приглядевшись, я увидел своего недавнего коридорного собеседника.
– Дык, Павел Игнатьич, – сказал он, почтительно вытянувшись, – со мной-то когда уже? Или …
– Завтра, – провожатый мой сочно улыбнулся. – Завтра придёшь. Туда, на Володарского.
– А документы какие-нибудь брать, Павел Игнатьич? Я – в смысле…
– Брать, ненаглядный. Все, какие есть брать. И пузырёк с анализом мочи. 
– Дык, а пузырёк-то на фига, простите?
– Для музея трудовой славы, ненаглядный. – Лейтенант Перфильев вновь расхохотался, довольный собою. – Будешь, ненаглядный, увековечен…

* * *

Домой, в смысле, общагу, идти резона уже не было. Часы показывали половину седьмого, через какие-то полтора часа мне надлежало влиться в мощное лоно трудового коллектива. Весь кошмар прошедших вечера и ночи стойко уравновешивался тем, что я, как ни говори, на воле, что никакой туфты мне не впаяли. Улыбчивый призрак лейтенанта Перфильева вновь обратился в вонючий дымок и скрылся на неопределённо долгое время во глубине замшелого сосуда. В какой-то момент выйдя из задумчивости, я обнаружил себя аккурат напротив котельной. Ну той самой. Однако без труда подавил в себе вялый соблазн зайти и выяснить отношения. Обитатель котельной был мне решительно неинтересен, и столь же неинтересны были его страсти и помыслы. Хотя в сущности, мы с ним родственники. Я смутно понимал, что на полутёмных обочинах бытия мне ещё придётся столкнуться с его сонно-пристальным взглядом, выслушать очередную истерично лживую исповедь и потом очумело выкарабкиваться, раздирая ладони, на свет из всякого рода котелен и маленьких, похожих на залы ожидания комнатушек в тупиках. Но логика рассвета, пусть гнилого и сумеречного, позволяла не думать обо всем этом. По разнице очков я должен был быть счастливым, да я и был им, в сущности, ежели не считать столь же гнилого и сумеречного состояния души и тела. Я брёл по мглистым, оторопелым со сна улицам и размышлял с неторопливостью человека не только не вникшего в суть того, что случилось, но и не слишком стремящегося в эту самую суть вникнуть.
И то, что показалось выходом, выглядело тогда столь смехотворно, что об этом размышлять-то не стоило. Но поскольку размышлять было не о чем, я и размышлял…

* * *

На рабочем столе я обнаружил свой шарф, оставленный вчера у юбиляра. Шарф был аккуратно свернут в тугой кокон, этакий трофей, возвращенный великодушным победителем, ибо ничто так не подчеркивает сладость победы, как беспардонная милость к побежденному. Венцом, очевидно, должно было стать незлобивое братание, мол, кто старое помянет…, после которого все то, что произошло вечером, представало бы уже как некий обряд, давно ожидавшийся ритуал. 
Я вежливо, как случайный посетитель, присел на краешек стула и написал заявление. Написал на особом бланке, ловко похищенном со стола секретарши Нины. Написал быстро, ибо каждое слово было многажды выверено и обдумано.

* * *

Начальник цеха имел странное прозвище Бамбуковый дед. Он и впрямь был тощ, долговяз, жёлт, жилист и крепок, как бамбук. Голос у него был скрипучий, взгляд недобрый и насмешливый. Говорят, изрядно пил. Пьяным его никто не видел, но именно это, почему-то, было свидетельством тому, что пил он изрядно.
В обычное время прорваться к нему было невероятно трудно, посему я пожаловал, дождавшись обеденного перерыва. Я вошёл в его кабинет, деликатно стукнув в незакрытую дверь. Секретарша Нина, высокая, бледная, измученная половыми проблемами дама, пропустила меня неопределенным, томным жестом, не отрывая от уха элегантно прижатую плечиком телефонную трубку. 
– А, герой-любовник! – Бамбуковый дед поднял на меня тусклые, глаза. – Зачем пожаловали? Вообще-то обед, чтоб вы знали…
Я загадочно пожал плечами и положил ему на стол заявление. Бамбуковый дед читал долго, с изматывающей обстоятельностью.
– Ты перепил что ли вчерась? – участливо спросил он.
– Никак нет, – вежливо улыбнулся я.
– Короче. Ты молодой специалист? Молодой. На три года? На три. Отработал сколько? Год с небольшим. Вопросы есть еще? Вопросов нет. В таком случае позвольте вам выйти вон.
– У меня…есть причина, – брякнул я с многозначительностью идиота.
– Любопытно будет узнать, – поинтересовался Бамбуковый дед.
– Это… долго рассказывать.
– Значит – нет причины. Когда причина есть, её можно объяснить в двух словах.
– Не всегда, – брякнул я невпопад.
Бамбуковый дед в ответ официально улыбнулся, давая понять, что от философских дискуссий уклоняется.
– Я… В общем, такое дело… Я в милицию попал.
– Браво. Только это не есть причина. Если бы все, кто попадал в милицию, немедленно увольнялись, в нашем втором механическом, милейший, давно стояла бы мёртвая тишина. Ни единого бы мужика не осталось. Включая меня. Это между нами. Хотя…расскажи что ли. Только в двух словах. Да ты садись.
И я, так и не сев на щедро предложенный стул, бодро и сжато, не упуская, однако, ничего, рассказал ему всё – и про банкет с юбиляром, и про подъезд с передовыми рабочими, и про котельную с родственником, и про остановку с Ладушкой. Когда я добрался до лейтенанта Перфильева, на тумбочке, деловито заурчал кипятильник. Бамбуковый дед проворно вскочил, густо сыпанул в клокочущую стеклянную колбу заварки и широко вывалил на стол горсть глинобитных баранок.
– Однако угощайтесь. Не очень обильно, но для человека, которому недавно светила баланда, сойдет. Так что у нас там дальше? Хотя можешь не продолжать. Дальнейшее банально. Предварительный итог? Полагаю, исключение из комсомола. Трудовой коллектив тебя, кажется, недолюбливает. Интересно, почему? Только не говори, что они все – тупое стадо, а ты – дитя добра и света. М-да. Будет большое собрание, на котором тебя будут обсуждать. Будет, родной, и обсуждать будут долго и вдумчиво! Потому что общество – есть толпа индивидов, объединенных навязчивой идеей, что от него что-то зависит. А когда людям кажется, что от них что-то зависит, они становятся на диво многословными и вдумчивыми. В конце концов, тебя возьмут на поруки. Тебе известно, что есть поруки? Это такие жилистые, потные руки, которые ты будешь ощущать на своем загривке долго и весомо. Обществу нужна искупительная жертва. Ты и будешь. Это не так уж и трудно, скоро привыкнешь. Опала возвышает душу. Тем более, что она всё равно когда-нибудь кончится. И ты предстанешь опытным, возмужавшим, помудревшим. Если не сопьешься и...
– Вы это на своем опыте знаете? – спросил я с неожиданно прорвавшейся наружу усталой злобой.
– Ай-яй! Какой противный, злой мальчик! – покачал головой Бамбуковый дед без всякой, однако, обиды.
Затем он вдруг повернулся к телефону, немного посидел в задумчивости, после чего подмигнул непонятно кому и неторопливо зажурчал телефонным диском.
– Алло! Юрьпалыч! Привет, родной. Как ты, вообще? ...Спасибо, тоже ничего. Слушай, у меня как бы дело к тебе. Да и не дело даже, так, хреновинка. Сейчас к тебе подойдет паренёк один. Мой. Ему уволиться надо. Пооперативней, без мудоты всякой. А то ведь у вас привяжутся, то не так, это не так. Правда, есть одна загвоздка. Ерундовая, в сущности. Он – молодой специалист... Года полтора... А я, дорогой, без тебя знаю, что не положено. Не знал бы, не звонил... Уж прямо и нельзя!.. Ай, какие вы правильные! Ай, как вы законы любите соблюдать!.. Слушай, Юрьпалыч, я тебя часто прошу? Нет, ты скажи, я тебя часто... Да, приспичило!!! Я кричу? Это ты кричишь, Юрьпалыч... Так... Так... Вот! Это по-нашему! А то – инструкции-менструкции! Да не лезу я в бутылку, с чего ты взял! Было б из-за чего. Кстати, о бутылке!
Тут он откинулся в кресле и самодовольно воткнул спичку между желтыми бамбуковыми зубами. Однако тут же спохватился, глянул на меня исподлобья и прошипел, прикрыв ладонью трубку.
– Иди давай к зампокадрам. Он всё скажет.
– С-спасибо вам. Огромное..., – я хотел произнести нечто проникновенное с теплотой и дрожью в голосе, но едва не попёрло так жалостно и фальшиво, что я решил оборвать фразу, не начав.
– Валяй! – он махнул рукой, просипел на прощание.
– Да это я не тебе, – продолжал ворковать он в трубку, уже позабыв о моём существовании...

***

Дальнейшее случилось с быстротою сказочной. Многочасовая, даже многодневная гонка волшебно уместилась в полчаса, и на обходном листе уже значилась лишь одна инстанция – бюро пропусков. И всё.
Я деревянными шагами воротился к бывшему своему столу, с радостным изумлением осознавая, что уж не имею к нему более никакого касательства. Вошла Диана, и я был поражен её полной неразличимостью в этом мире. Она даже рельефно из него не выделилась, а лишь обозначилась туманно во глубине. Она, кажется, звонила по городскому, косясь в мою сторону с любопытством и опаской, я же, право, готов был вторично возлюбить её за то прекрасное, свободное, воздушное равнодушие, которое я к ней наконец испытал.
И вот в этот самый момент весь окружающий коллоидный мирок стал стремительно распадаться, отслаиваться кусками, выталкивать меня из своих вязких недр прочь в бесприютно холодную пустоту, именуемую свободой. И тогда всё это спекшееся сонмище, которое я так долго и бессильно презирал за нахрапистый коллективный эгоизм и конторскую солидарность, мстительно отказывал в праве на индивидуальность, человечность, чистоту помыслов, стало разжижаться, проявились, как на молочном бельме фотобумаги, человеческие черты.
Легко понять того, с кем более не связан. Ну, например, за то, что через пару дней здесь явятся на свет ростки травы забвенья… 
А через пару месяцев меня, поди, и вовсе забудут. Я отойду, исчезну и как бы перестану существовать. Это будет маленькая, предварительная, безболезненная смерть. Они-то меня забудут, а я-то уж, верно, никогда, никогда… И много лет спустя, сквозь заросли этой самой травы забвенья, густой, в человеческий рост, с мясистыми стеблями и бледными, вампирическими ночными соцветьями, будут проступать неловко застывшие их силуэты, как многорукие подслеповатые статуи в сказочных, затопленных джунглями городах. И я буду вспоминать их, не понимая зачем, путая имена и события, буду непонятно для чего вглядываться в их лица, слабо подсвеченные неверными сполохами зари туманной юности. Потому, наверное, что воротить, повторить нельзя не только прекрасное, но и самое что ни на есть скверное мгновенье...
И еще долго, наверное, будет тревожить некая странная, необъяснимая мечта: а вот хорошо бы хоть на несколько мгновений пройтись, к примеру, невидимым по этим замусоренным лабиринтам, по грохочущим этим катакомбам, взглянуть с отстраненным умилением на всех этих михалычей и николаичей, вбирая в себя вяжущую горечь запретного плода. Вот и всё. Впрочем, нет. В самом конце сентиментального сего путешествия влететь бы сквознячком в галдящую келью диспетчерского бюро, взглянуть бы с замиранием сердца, просто взглянуть, ну еще, может быть, вдохнуть этот запах, провести, упиваясь невидимостью, лишь кончиком бестелесного указательного пальца от краешков волос до конца глубокого треугольного выреза белой в синий горошек блузы. Потому что, боже мой…
«Ты оглох совсем? – сказал некто, уже малоразличимый, – третий раз тебе говорю. Толик Мельников тебя разыскивал. Где ты ходишь, непонятно. Просил позвонить. Да не сейчас, чудик. Сейчас обед у них. После позвонишь…»
Я кивнул, послушно вывел на календарном листке:
ТОЛИК
МЕЛЬНИКОВ
ПОЗВОНИТЬ
ПОСЛЕ ОБЕДА.
После чего встал, задвинул стул, торопливо, ни на кого не глядя, оделся и вышел. И был таков.