Литература
Ляйсан Нигматуллина. Графоманка (рассказ)
Будильник не звенел, он истошно вопил электронной гадостью. Тело противилось, отказывалось подчиняться, однако пора вставать. Кот давно ожидал меня в маленьком коридоре и, радостно мурлыкая, побежал за мной в ванную. Ловко манипулируя между зубной щёткой и кофеваркой, я проигрывала в уме сегодняшний день: утром в аспирантуру, ближе к обеду лекции, вечером репетиторство, надо же чем-нибудь жить...
Будильник не звенел, он истошно вопил электронной гадостью. Тело противилось, отказывалось подчиняться, однако пора вставать. Кот давно ожидал меня в маленьком коридоре и, радостно мурлыкая, побежал за мной в ванную. Ловко манипулируя между зубной щёткой и кофеваркой, я проигрывала в уме сегодняшний день: утром в аспирантуру, ближе к обеду лекции, вечером репетиторство, надо же чем-нибудь жить.
Посапывающая Яська лежала на диване и даже не думала вставать.
– Рота, подъём! – скомандовала я.
– Гым… – промычала Яська. И повернулась на другой бок.
– Вставай, понедельник и вообще.
Пар, идущий из чашки с кофе, приятно дразнил.
– Дори буто! – это приветствие всегда символизировало хорошее настроение дочери.
– Пока, пока, – наскоро одевшись, скандировала я и выбежала на улицу, звеня ключами от машины.
Моя «четырка» цвета мокрого асфальта сиротливо стояла среди ярких иномарок, блестящих после автомойки. «Только бы завелась», – думала я, осторожно поворачивая ключ зажигания. Недовольно кряхтя, машина ожила. Я настроила старую магнитолу на музыку в стиле диско и посмотрелась в зеркало. Мне уже сорок, тональный крем, конечно, скрывает усталый вид, но что будет дальше? С таким настроением я поехала биться, доказывать, умолять и унижаться. Всё вместе это называлось – учиться в аспирантуре, куда меня забросила судьба, а правильнее сказать, я влипла. Последние пять лет я чувствовала себя раком, который карабкается по кафельной стене и падает при каждом резком движении.
Опять нет места для парковки, и снег не чистят. Кое-как пристроилась между респектабельным джипом и стеной института, выкарабкалась из машины. Здание института с аббревиатурой из восьми букв обрамляли студенты. Они импозантно покуривали у входа, обмениваясь новостями. Одежда выдавала статус их родителей. Девушки с фальшивыми ресницами, облокотившись о стену, красовались в сапогах на высоком каблуке. Обилие косметики придавало им более вульгарности, чем красоты.
Суровый вежливый охранник давно перестал спрашивать мои документы, так часто я здесь бывала. До финиша, то есть до защиты, мне оставалось получить две подписи. Ещё ни один человек не смог получить каждую из них сразу, и ни один не остался без неё. Когда сроки подходили к критической отметке, и думалось, что выход один – покончить жизнь самоубийством, вдруг оказывалось, что последний вариант твоей бумаги заслуживает-таки этой злосчастной подписи, невзирая на то, что он – полная копия первого. В этой бесполезной порче бумаги и нервов заключалось таинство посвящения в науку.
«Иван Сергеевич», – прочитала я на двери кабинета. Как Тургенев. Я любила примерять на людей имена и отчества русских классиков. Удивительно, когда родители, обладающие известной фамилией, не дают ребёнку соответствующее имя. Например, журналистка Каренина, но почему-то Катя. У меня была знакомая девочка по фамилии Ларина, но Настя. У Ивана Сергеевича была фамилия Читалкин.
Секретарь Зиночка, Зиннурхебер вбивала клавиши в старенький компьютер и участливо смотрела на меня, сиротливо стоявшую у двери приёмной с папкой в обнимку.
– Войдите, – прозвучал уверенный голос замдиректора по науке, и мне захотелось провалиться сквозь землю. Но я повернулась всем корпусом к раскрытой двери и вошла в кабинет походкой школьника-двоечника. В центре просторного кабинета с немодной, но вполне уместной мебелью стоял прямоугольный стол, обставленный по периметру стульями, за которым с птичьим выражением лица восседал Иван Сергеевич. Потёртый пиджак, жиденькие волосы и очки в круглой оправе подчёркивали его аскетичное отношение к жизни вне науки.
– Садитесь, что у вас? – взгляд его упал на увесистую папку с рефератом.
Поправив очки, он стал внимательно читать. Вдруг лицо его изменилось:
– Это никуда не годится! С такой работой нельзя защищаться!
Карандаш в его руках забегал по страницам, подчёркивая и выделяя всё, что казалось ему непонятным, ненужным, ничтожным и просто абсурдным.
– Но у меня через неделю защита, – попробовала протестовать я, чем ещё больше разозлила его.
– Да как вы смеете мне указывать! Приходите на следующий год, а лучше вообще не приходите!
…Плакала я уже в другом кабинете, моего научного руководителя.
– Подписал, нет? Что сказал?
Стеллу Гамовну между собой мы называли Стервой Гадовной. Карьера, интриги, нездоровый образ жизни легли маской пороков на её когда-то красивое лицо. К концу моего рассказа оно покрылось пятнами и стало свирепым от негодования.
– Кто он такой? – шипя от злости, она выбежала из кабинета.
Я поплелась следом и стала ждать под дверью. Мы с Зиночкой переглянулись.
– Не допущу! – доносились из-за двери крики Ивана Сергеевича.
– Не имеете права!
Из кабинета вылетела красная Стелла Гамовна, а я, остолбенев, осталась стоять за дверью. Да, сегодня не мой день. А когда он был мой?
Дрожа от страха, я надела пальто и направилась к выходу. Скоро вечер, а ещё не все дела сделаны.
Меня ждал ученик, который, скорее всего, радовался моему десятиминутному отсутствию. Палец неуверенно нажал кнопку звонка. За дверью послышались шаги.
– Добрый вечер! – я изобразила улыбку на лице.
Вскоре мы с Никитой спрягали глаголы, аккуратно выводя их в тетради, и украдкой оба посматривали на часы, радуясь каждому движению вперёд стрелки циферблата. Денежная купюра лежит у монитора компьютера. Она дарит надежду. Стрелка достигает цели, и я быстро собираюсь. Если бы можно было запрыгнуть в сапоги, как в валенки!
Я уже на улице, ветер обдувает лицо, весёлый и свежий ветер долгожданной свободы. У меня в кармане целых пятьсот рублей.
Телефон затрещал в сумке.
– Мам, ты едешь? Купи что-нибудь вкусненькое.
– Ладно, – усталым голосом ответила я, нажимая на педаль газа.
Хотелось есть, спать и ни о чём не думать. Пусть всё провалится. С такими мыслями я засыпала последние месяцы.
Когда, совсем отчаявшись, перестаёшь переживать, неразрешимая проблема вдруг разрешается. Иван Сергеевич поставил заветную подпись, теперь нужно было ждать следующую. Вот куда уходит время и здоровье, а долгожданной радости всё нет. Но должна же существовать другая жизнь, которую все называют личной! В душе теплилась надежда: завтра я встречу его, единственного, он полюбит меня и поможет справиться с проблемами.
Зазвонил телефон. Сшибаю на ходу сушилку для белья и до смерти пугаю кота.
– Алло! Да – это я.
– Здравствуйте! Когда вы закончите рукопись? Уже все сроки вышли. И вообще, главный редактор просил вас зайти.
Я расстроена: работа не продвигается. Наскоро уложив волосы, надеваю универсальный наряд и отправляюсь в издательство. Редактор Кирилл Иванович – лет шестидесяти, седой, с крупными чертами лица, давно уверившийся в своём совершенстве. Рукопись моя сиротливо лежит среди бумаг на огромном дубовом столе.
– Где вы учились русскому языку? Я никогда это не напечатаю. Вы думаете, этот бред кому-нибудь нужен? И вообще, вы графоманка!
Последнее слово эхом отдалось в кабинете, потом настигло меня в длинном коридоре и лифте, в котором я спускалась вниз, в никуда…
Нет никого и ничего в большом холодном городе, что могло бы меня утешить. Действительно, кому нужны добрые правдивые романы, где никто никого не убивает и никто не выходит замуж за миллионера... Вдруг меня осенило. Сегодня я накрашусь и обязательно познакомлюсь с миллионером. И он мне купит всё это издательство.
Отчаянно красивая, я стояла на дороге, поправляя причёску. Нужно было непременно ехать на такси, как-никак миллионеры в метро не ездят. Через двадцать минут я ехала в центр, недовольная собой: водитель оказался неразговорчив, моя причёска от долгого стояния на сыром ветру испортилась, настроение было пакостным. Куда я еду, нелепая женщина с лицом грустного Пьеро, желающая страстно стать счастливой?
Центр города жил своей жизнью: он пел, танцевал, пил, многочисленные кафешки заманивали огоньками. Дрожа от холода, я вошла в одно из таких заведений…
Вечер прошёл впустую. Уже на улице звуки музыки и хмель стали понемногу выветриваться. Мокрый асфальт отражал блеск витрин, и что-то пронзительно грустное было в этом. Пропустив такси с шашечками и отечественную классику, я выделила из потока машин тёмную иномарку. Мне даже руку не пришлось поднимать.
– Парк Славы.
– Сколько?
– Сто пятьдесят.
– Ладно, – остался доволен водитель.
Я устало плюхнулась на заднее сиденье.
– Бомбишь? Денег не хватает?
На сленге водителей это означает – зарабатывать извозом. В воздухе повисла тишина. Водитель покраснел, я это увидела в зеркале, хотя было довольно темно, и лицо его стало по-детски жалким. Я уже пожалела, что задала такой бестактный вопрос. Он действительно нуждался, обычный бомбила, отчаянно пытающийся прокормить семью. Я только сейчас разглядела его куртку, весьма скромную. Даже сидел он неловко, как будто на него что-то давило сверху.
Вдруг мужчина улыбнулся, выражение его лица переменилось.
– Нет, просто так катаюсь.
И сильнее надавил на педаль газа. Из динамика слышалась музыка, опять Sade. Только теперь в свете витринных бликов она казалась мягче, грусть её была мне как будто ближе. Одиночество – вот что всех нас объединяет. Мы, как мотыльки, слетаемся на свет, пытаясь хоть ненадолго согреться огнями призрачного мимолётного счастья.
Телефонный звонок вернул меня к реальности. «Сколько времени? Пушистику корм? Ах, чёрт… Буду скоро…» На ходу кидая прощальные слова, я вышла из машины и устремилась неровной походкой к подъезду по пустынной улице. Только дворовый рыжий кот, бесхвостый и облезлый, удивлённо посмотрел на меня.
Завтра опять понедельник. Ничего важного в моей жизни не произошло. Графоманка и неудачница – думала я про себя, лёжа в кровати. Слёзы крупными каплями катились по лицу. Яська, оказавшаяся в дверях с чашкой кофе, бросилась ко мне.
– Что с тобой? Не плачь. У нас всё будет хорошо.
– Нет, я просто неудачница. Вчера меня назвали графоманкой. Меня не хотят печатать. И у нас опять закончились деньги. И даже папа от нас ушёл.
Я уткнулась в подушку и горько зарыдала.
Целый день я провалялась в постели, не желая общаться с внешним миром. Телефильмы были похожи друг на друга: те же актёры, одинаковые сюжеты. И люди смотрят эту чушь, но ведь её кто-то пишет. А что, если написать историю – сказку, такую же далёкую от жизни серой, тяжёлой, без страстей, полной одиночества и безысходности; такой русской, подобной болоту, которое затягивает нас больше и больше…
Нащупав тетрадь и ручку на тумбочке, я принялась судорожно выводить строчку за строчкой. Не зная усталости, писала весь день и всю ночь. Я не замечала, как пролетали уроки. Вечерами меня ждала работа, в которую я окуналась с весёлым азартом. Так пролетела неделя, за ней вторая и третья. Я сочиняла историю о прекрасной девушке, живущей на берегу Средиземного моря в большом красивом замке с колоннами и фонтаном, и звали её Жасмин. Утром Жасмин плавала в бассейне. Лёжа в шезлонге, пила грейпфрутовый сок. Голос у неё был такой нежный и звонкий, что даже птицы затихали, когда она пела. История обязательно должна закончиться счастливой любовью и свадьбой… Поставив наконец точку, я радостно потянулась и, размахивая тетрадкой, выбежала на кухню. Испуганные Яська и Пушистик смотрели на меня с опаской.
– Что с тобой? Ты как будто миллион выиграла.
Отпив кофе у Яськи из чашки, я помчалась в издательство. Редактор не скрывал удивления.
– Я думал, ты больше не придёшь, а ты, оказывается, наглая.
В эту минуту я была одержима идеей, и никто не мог меня обидеть.
– Это точно вам понравится, – я бросила на стол увесистую рукопись.
– Я же говорил, что ты графоманка, – подобие ухмылки изобразилось на его лице. Счастливая и уставшая, я весело повторила за ним:
– Графоманка! Гра-фо-ман-ка!
Это слово казалось мне теперь солнечным и радостным.
Прошёл месяц. Роман не только был напечатан, но и распродавался удивительно быстрыми темпами. Теперь я известный прозаик: мои книги, как пирожки «с котятами» на оживлённой площади, расходятся в считанные минуты.
Счастливая и умиротворённая, я лежала в постели, не без удовольствия перелистывая свой новый роман в красивом глянцевом переплёте. Вставать не хотелось, Яська, желая угодить, принесла мне кофе в постель.
– Дори буто, писательница!
– Графоманка, Ясь, графоманка, – с улыбкой ответила я.
Яська приоткрыла занавеску.
– Какой хороший день!
– Да, весна…
Вдруг она прильнула к окну:
– Мам! Смотри! Смотри же!
Сбросив одеяло, я нехотя подошла. На асфальте большими буквами было написано: «Графоманка, я тебя люблю!»
У подъезда с большим букетом моих любимых тюльпанов стоял он. Яська, словно козлик, прыгая на одном месте так, что кофе расплескался на одеяло, радостно завопила: «Папка! Папка, молодец! Видишь, мам, он нас всё-таки любит!»
В пижаме и сапогах она выбежала на улицу и повисла на нём обезьянкой.
Мягкая и нежная мелодия Sade, откуда-то зазвучавшая, была так близка мне в эту минуту…
Теги: казанская проза
Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа
Нет комментариев