Новенькая

Каждый уверен, что лучшие сны достаются ему.

«Рубин» уступал «Спартаку» ноль-один, а на восьмидесятой минуте Коля выскочил на замену. Он забил дважды: головой и со штрафного. Коля с восторгом рассказывал, как широко расставил ноги, точно Криштиано Роналдо, разбежался и ударил в девятку. У вратаря Реброва глаза на лоб полезли. На автограф-сессии к герою матча сквозь репортёров прорвался скаут «Реала» и позвал в Мадрид.

На этом месте Колю перебил Алмаз:

– Скаут «Реала» с тобой на русском, что ли, говорил?

Алмаз во сне сбежал из дома в Донбасс. С ополченцами он устраивал рейды в тылу противника. В решающем бою Алмаз мчался на мотоцикле вдоль вражеских окопов и косил украинских фашистов из автомата. Горячие гильзы струями выбрасывало в воздух. Министр Шойгу лично нацепил герою медаль на грудь.

Мы возмутились. Восьмиклассник против боевиков, ну конечно. 

– Да ты в «ГТА» переиграл, – вынес вердикт Коля.

«Боец» обиделся. По его словам выходило так: мы не патриоты и будущее покажет, кто чего стоит на деле.

Алмаза и Колю помирила моя история. Мне снова приснился полёт. Снова я кружил над городом, то хватая пальцами облака, то пикируя в самые оживлённые перекрёстки, чтобы выровнять курс в секунде от столкновения с бампером или асфальтом. Мягкое приземление на детскую площадку, затерянную на окраине, щекоткой отдалось в пятках. Несмотря на сумерки, свет в окнах высоток не горел. Одинокий мальчик в песочнице бубнил над куличиками, будто накладывал заклятья. Бабушка в расписном платке вышивала на скамейке. Было тихо, как если бы все звуки отловили и заключили под стражу. Я садился на качели. Зелёная краска на сиденье и подлокотниках местами отколупалась, и качели оттого казались близкими и настоящими, со своей потрёпанной душой. Я раскачивался, делал «солнышко» и, сорвавшись, взмывал под серые облака. В груди клокотало, уши закладывало от ветра, и земное притяжение подчинялось мне. 

Наверное, описывать ощущения не мой конёк. Сон с полётом одноклассников не впечатлил. Коля назвал его неэффектным, так как площадок с качелями полным полно по стране, а клуб «Реал» единственный на всю галактику. По словам Алмаза, раз сон повторяется, то он скучный, а самое интересное существует в единичном экземпляре. Я с ними не спорил. 

Когда мы спускались в раздевалку, Чулпан призналась, что подслушала.

– По-моему, нельзя запросто определить, чей сон лучше, – сказала она.

– Почему это? – спросил я.

– Не с чем сравнивать. Ты же не видел сна Коли или Алмаза, чтобы проверить.

– Это не важно. Любому ясно: полёт круче. На войну, тем более на футбол можно попасть и в жизни. 

– У сна другие правила. Важны детали. Без них полёт скучнее, чем прогулка до магазина.

Я не понял, что Чулпан имела в виду, поэтому сменил тему:

– Что снилось тебе?

– Как я разбила сервиз и пряталась у сестры под кроватью. Не представляешь, как я испугалась! В темноте, в пыли. Я видела лишь краешек покрывала и ноги. Потом сестра легла и раздался долгий-долгий скрип. Милана стройная, а я почему-то  думала, что ножки подломятся и кровать рухнет на меня, – Чулпан смотрела широко раскрытыми глазами.

– Тебя нашли?

– Нет. Я не выдержала и проснулась.

Чулпан появилась у нас в феврале. Её до сих пор считали новенькой. В школе было принято носить синюю форму, а она ходила в чёрной. На родительском собрании её мама обещала купить синюю к сентябрю, если Чулпан не переведётся в другую школу. Её посадили за парту со мной. Я был рад. Она выручала меня с математикой и физикой. Ради справедливости я предложил новой соседке помощь с изложениями и диктантами. Она отказалась, так как справлялась с ними не хуже моего. Голос у Чулпан был удивительный, как у доброй мамы из фильмов, которая всё понимает и которой нет желания возражать. При этом новенькая не искала дружбы со всеми, поэтому некоторые девочки не любили её – называли Силой Тьмы за чёрную форму и пускали слухи, будто Чулпан курит за гаражами и ворует батончики из «Магнита».
Медно-рыжие волосы новенькой завивались у кончиков. Глаза цветом напоминали мрамор. Когда я уточнил, зелёные ли они, Чулпан сказала беззаботно:

– Зеленовато-серо-голубые. Вроде того. У сестры такие же.

– Они похожи на океан.

Хотя она не поблагодарила за комплимент, я видел, как сравнение ей понравилось. На перемене она угостила меня яблоком. Мы как раз изучали мифы Древней Греции, поэтому поспорили, что могущественнее: яблоки Гесперид или яблоко раздора. Я утверждал, что первые: они золотые и редкие, их и Геракл с трудом добыл, а остальным не достать нипочём. Чулпан доказывала обратное: 

– На яблоки Гесперид даже не полюбуешься – их Афина вернула в сад. И Геракл зря Антея убил. А яблоко раздора изменило судьбу человечества, – говорила новенькая. 

Она умная, а не просто ботанит. Такого я не могу сказать ни об одной девочке, кроме неё.

Дом у нас с виду обычный. Подъезд – обычный из обычных. А поживёшь месяц, вникнешь – тогда странности и самые настоящие аномалии высвечиваются как прожектором.

Двор заставлен машинами, а ближайшие качели – на детской площадке через два дома. Я уже вырос, и теперь катаюсь на качелях только во сне. Детская площадка влекла голубятней, которую построил неподалёку дед в зелёной спортивной куртке и белой кепке. Он из нашего подъезда. О дедушке известны две вещи: он любит голубей и не любит свадьбы, так как молодожёны выпускают белых голубей в небо, а те погибают. Мама за глаза называет деда безумным голубятником.

Дом наш девятиэтажный. Я редко поднимаюсь выше третьего, на котором живу. С третьего тоже видно и слышно порядком. В квартире над нами как раз живёт дед-голубятник вместе с сыном и его семьёй. Летом сын с женой уезжают на дачу, оставляя деда с внуком. Внуку, наверное, лет двадцать пять. Не представляю, куда он девает деда, потому что летними днями он закатывает такие вечеринки, что пол и потолок дрожат от клубной музыки. Как будто коктейлем Молотова заливает уши. При встрече внук здоровается с моим папой, чуть кланяясь. Я ещё не решил, внук с вечеринок и вежливый внук – это один человек или нет.

Вообще, соседи мало общаются между собой. Если верить бабушке, раньше было иначе. О соседях больше узнавали, чем додумывали.

Сложно не заметить апу из тридцать восьмой квартиры с лицом, как дряблый персик, и чёрными, с проседью, волосами. Время от времени она визжит на весь подъезд, если кто-то раскидал листовки из почтовых ящиков. У ступенек можно встретить горбатую старуху, кормившую бродячих собак во дворе, до того как их отравили. Старуха ждёт, пока ей поднимут тележку до лифта. Дверь в подъезд караулит старик с густыми бровями и красным носом размером с дулю. Из-за выпирающих щёк и лба его глаза будто вдавлены в лицо. Старик всегда в шапке, даже летом, словно она приросла к голове.

У лифта на полу сохранилось тёмное пятно. Прошлым летом кого-то вырвало, и оттереть эту мерзость до конца уборщице не удалось. Слышали бы вы, как орала апа из тридцать восьмой. Казалось, её не то что режут – топором рубят. На каждом этаже, у электрощитов и на лестничных площадках, из пола торчат трубы. На середине они превращаются в покрытые защитным слоем провода, которые врастают в полоток, чтобы на следующем этаже снова вылезти из пола трубами. Я спрашивал у папы, для чего они. Он ответил: «Они передают ток». 
Стены раньше говорили бессвязными записями – «14.06.12 Ни кто не забыт, ни что не забыто», «Я твой пупс анон», «Здесь был Борщ», «Дорогу красному комиссару!», «Ihat eevery thing about U! Why do I love U?» Кто-то играл на стене в крестики-нолики, кто-то некрасиво рисовал короны или рожицы. Позднее все художества замазали густым слоем голубой краски. Кое-где неистребимый чёрный маркер проступал сквозь неё.

За выкрашенной в синий железной дверью есть другая, такая же. За ней – деревянная. За ней живёт моя семья.

Мама помешана на фитнесе и диетах из журналов. Она неутомимо жалуется  на память, на цены, на рыжую воду из крана. Папа тоже жалуется, но не в присутствии мамы. При ней он бодр и много шутит. Поводом для шутки служит всё подряд: проект в Сколково, заглохший пылесос, паук на потолке. Раньше папины шутки смешили меня, теперь я вырос и, как и все остальные, не смеюсь над ними. Папа говорит, что его цель не вызвать смех, а разрядить атмосферу. Он носит очки с толстой оправой, они идут к его полосатой рубашке с короткими рукавами. Мама щурится и трёт глаза при чтении, но очки не покупает.

Папа с мамой любят друг друга, поэтому всегда мирятся после ссор.

Моя сестра красит волосы каждый сезон, а причёску меняет раз в месяц. Стабильность – это не про неё. Хотя как посмотреть: три года она передвигается по квартире с плеером в кармане шорт и торчащими из ушей проводами. Забавно, когда она одинаковым ровным тоном переспрашивает маму: «А? Что?» Ещё сестра развесила по комнате картинки из аниме и постеры с корейскими музыкантами. Музыкантам лет двадцать-двадцать пять, и они похожи на нежных мальчиков. А ещё больше – на девочек. Не дура ли?

Красноносый старик в неизменной шапке занял свой пост рано. 

С трудом оттолкнув от себя магнитную дверь, в утро четверга я вышел из подъезда. Старик, скривив лицо, издал резкий звук, что-то среднее между кряканьем и мяуканьем. Пакет со сменной обувью едва не выпал у меня из рук. Спустя миг я сорвался с места, потому что красноносый запрыгал на одной ноге, как раненый.

Расстояние до школы я преодолел бегом, дважды чудом не растянувшись на скользком асфальте. Забуксовка вышла единожды: нога пробила тонкую белую кромку льда на луже, словно замершую от страха растаять. Ботинок черпнул холодной мутной воды, но и тогда я не позволил себе обернуться. Каждая секунда дорога.

Первым уроком у нас была физкультура. Султан Азатович, животастый тренер со свистком на груди, увидел меня несущегося в школу и посмеялся:  дескать, разминку до занятий провёл, молодец. Ему о полоумном старике не расскажешь. А после двух уроков футбола и самостоятельной по математике утренний случай отодвинулся в сторонку. Ну, крякнул. Ну, попрыгал. Может, он от холода затанцевал. Минус три, а погода на пожилых сильно влияет, вам любой скажет. А у меня фантазия взбунтовалась, потому что до лета два с половиной месяца, а от школы сплошная усталость.

Притихший на математике, на обществознании класс оживился. На теме «Государство» Румина Максимовна задала нам проект на дом. В это не сразу верилось: на обществе и истории у неё мы большей частью записывали термины и таблицы с датами, решали тесты. А тут проект. Сварливая и похожая на засохшую ветку, Румина Максимовна, по легенде, мучила детей уже сорок пять лет. Если возвращаться к яблокам, то ей и молодильные не помогли бы. Спуску от неё ждать не приходилось. Год назад двоечник Гомберг (честное слово, такая фамилия), чтобы постебаться над историчкой, спросил:

– А у вас отца Максом звали?

Учительница просверлила Гомберга взглядом.

– Моего отца назвали в честь великого писателя Максима Горького. А на месте человека с отчеством Соломонович, – Румина Максимовна тщательно выговорила каждую «о», – я бы не слишком обсуждала других.

Гомберг надолго затих, обстрелянный перекрёстным хохотом. Через месяц Соломоновича перевели в вечернюю школу. Он украл плеер у Алмаза.

В общем, проект по обществознанию был замечательным. Суть в том, что мы в группах по двое продумывали своё микрогосударство. Им могли стать торговый центр, туристическая фирма, дачный кооператив – да всё, что угодно, лишь бы всё укладывалось в схему. В схеме отводилось место лидеру, службам образования, охраны и здравоохранения, торговле, развлечениям; а главное – микрогосударство в сумме должно равняться единому обществу, где всё взаимосвязано. На задание давалась неделя, затем – защита перед классом.

Я бы без раздумий соорудил бомбовый проект на пару с Колей, но его не было. Наверное, умотал на стажировку в «Реал». Поэтому, когда мне предложила партнёрство Чулпан, я согласился. Мне хотелось подбодрить новенькую. Про неё пустили новый слух, будто она ехала в автобусе на маминых коленях. К чести Чулпан, она отнеслась к этому с безразличием. И всё равно я чувствовал, что поступлю правильно, сделав ей приятное.

Я позвал Чулпан домой. Родители до пяти на работе, а у сестры по четвергам и понедельникам курс по корейскому языку. Конечно, маме не понравится, если она узнает. В октябре, когда мне купили приставку «Xbox360», Коля разве что не ночевал у нас в квартире. Один раз он унёс джойстик, засунув его во внутренний карман куртки («По чистой случайности, дружище!»). Только чудо и клятва историчке взяться за ум спасли меня от тройки в первой четверти. Мама водить друзей запретила.

Но Чулпан-то другое дело. Во-первых, у нас проект. Во-вторых, мама не узнает. В-третьих, новенькая мне пока не друг.

Чулпан обещала явиться к трём. Я с улыбкой и вроде как строгим тоном велел ей захватить мозги. Типа комплимент. Её лицо засияло, и мраморные глаза как будто потеплели.

Полоумный старик, скачущий на одной ноге, вспомнился по дороге из школы. В старых книгах о таких говорили, что он бесноватый. Подойдя к своему дому, я осторожно выглянул из-за края. Никого. Я вытащил ключ из портфеля. Никого. Собраться с духом, добежать до подъезда, приставить ключ к магнитному замку, дождаться сигнала и, потянув тугую дверь, ворваться внутрь.

Наши окна не выходили во двор. Чтобы не рисковать, я встретил Чулпан у подъезда. Бесноватый будто испарился.

В подъезде новенькую вмиг привлекла доска объявлений. Взгляд моей гостьи, миновав объявления о лечении компьютеров и о доставке пиццы, остановился на кроссворде. Шесть слов по горизонтали («кухня», «образование», «ремонт», «свадьба», «бизнес», «отпуск») складывались по вертикали в «кредит». 

– Как клетка без выхода, – заключила Чулпан.

У лифта висела полная гнева записка на листе А4: «Кто украл дверь верните!!! Сделайте пока не поздно!!! А то Аллах вас покорает!!!» Ставлю на три завтрака в школьной столовой, что автор – апа из тридцать восьмой. Буквы, размером с таракана каждая, были набросаны жирным чёрным маркером.

– Послание от всей души! – Чулпан улыбнулась и нажала кнопку лифта.

– Не стоило, нам на третий, – произнёс я.

Мы всё-таки дождались лифта.

Перед тем как открыть дверь, я показал гостье на трубы у электрощита. Те самые, что возникали из пола и, превращаясь в провода на середине, пропадали в потолке.

– Не знаешь, что за штуковины? – спросил я.

– Нет. А ты?

Я пожал плечами. 

– Как кровеносная система, – улыбнулась новенькая.

– Здорово! – восхитился я сравнению.

Снимая куртку и сапоги, Чулпан медленно осмотрелась. Не так, конечно, как осмотрелся бы Маугли, впервые перешагнув порог человеческого дома, а скорее с интересом, не цепляясь взглядом за всё подряд. Моя гостья переоделась до прихода в чёрную блузку с длинными рукавами и чёрные, не для школы, брюки. Сила Тьмы, внутренне пошутил я.

Мы расположились в моей комнате, за письменным столом. Прежде я перенёс ненужные тетради и черновики на подоконник. Чулпан достала чистый лист в линейку и гелевую ручку.

– Есть идеи по проекту? – Она взяла ручку.
– В смысле?

– Микрогосударство. Что можно взять за основу?

Она говорила по-взрослому.

– Без вариантов.

– Сначала я думала о театре. Это необычный пример. С одной стороны, у каждого есть функции и задачи: руководитель театра – лидер, режиссёры – министры, вахтёр и охранник – служба защиты. И так далее. Кроме того, есть труппа актёров. Каждый из них мало того что выполняет свою функцию, так ещё притворяется кем-то в постановках. Гамлетом, Простаковой, городничим. В театре всё как будто не по-настоящему, а как будто и всерьёз. Я не могу объяснить… – Чулпан выразительно посмотрела на меня, словно в надежде, что я подхвачу её мысль.
– Слишком сложно, – сказал я.

– И я так решила. А когда мы поднимались по лестнице, в голову пришла новая идея – подъезд.

Я не поспевал за ней.

– Какой подъезд?
– Твой. Смотри, подъезд в доме не единственный. Вместе с остальными подъездами он образует альянс – не по своей воле, а так получилось, потому что крыша одна. Другие дома и другие подъезды – другие альянсы и государства. У вас есть старший по подъезду?
– Есть, – сказал я. – На седьмом этаже. Хозяйственный мужик с ротвейлером. Под пятьдесят лет. 

– Будет лидером. Далее. Граждане не выбирают государство, как и жители не выбирают подъезд. Правда, один ЖКХ на много домов – это не укладывается в систему…
Буквы на листке Чулпан плавно перетекали одна в другую, как у многих девочек.

– Расскажи о соседях, – попросила гостья.

– По этажу?
– По подъезду.

За стеной жила муж и жена, лица которых напрочь выветривались из памяти через минуту после встречи – настолько неприметные. И мужу, и жене можно было дать как сорок, так и пятьдесят. Они всегда одинаково здоровались, никогда не улыбались и не шумели. Никто к ним не приходил. Помимо них, я рассказал о соседях сверху, об апе, требующей вернуть неведомую дверь, о бесноватом. Припомнилась история о сегодняшнем утре.

Гостья записывала не поднимая головы, лишь иногда искренне восклицая: «Ого!» или «Ничего себе!» Я поневоле залюбовался. По переносице у неё разбрелись веснушки. Не ядовито яркие, как у Антошки из мультфильма, а едва видимые и потому красивые. Тонкое белое запястье украшал браслет небесного оттенка. По-честному, мне нравится голубой цвет. Друзьям, понятное дело, об этом не говорю.

В восторг Чулпан привели надписи, замазанные краской.

– А представь, это голоса, которые замуровали в стену! – предположила она. – Они изнывают и оскверняют ауру подъезда. Допустим, кто-нибудь из жителей заболел. Он думает на сырость, на холод и не понимает, что провинился перед голосами, которых не слышит.
– Ты веришь во все эти ауры, кармы? – полюбопытствовал я.

– Не то чтобы. Передачам по телевизору и ведьмам из газет не верю.

– А во что веришь?
– В то, что у всякой вещи есть душа. И в то, что слова и надписи на стенах не случайны. И душа их живёт даже под краской.

– Зато, когда краску соскоблят, голоса обретут покой, – подыграл я.
Мы встретились глазами и застыли. В кино в такие моменты обычно целуются.

– Это целый мир, – сказала Чулпан, словно затыкая пробоину в разговоре. – Настоящий организм. Электричество – это кровеносная система… Нет, кровеносная – отопление. Электричество – мозг и нервная система. А лестницы, площадки, окна – кости и внутренности. Краска и побелка – кожа.

– Тогда и люди не нужны, – сказал я

– Нужны, – возразила Чулпан. – Если собрать все части организма и соединить, то жизни ещё не будет. Жизнь получается из другого.
– Из души?
– Или из чего-то, что мы называем ей. Люди – это душа подъезда.
– Грешная душа, – сказал я, вспоминая старика в шапке, апу с «корающим» Аллахом, внука сверху.

– Какая есть. Ведь жизнь сама по себе не хорошая и не плохая. Она просто существует. Вот и подъезд – он просто существует. Просто жив.
Внезапные повороты мысли Чулпан окончательно сбили меня с толку. Между тем она продолжала:

– От подъезда, как и от государства, не стоит ждать сверхъестественного. Подъезд – это ведь «Падик», группа «ВКонтакте» с якобы мудрыми цитатами. «Прошлое не вернуть», «Меня трудно найти, легко потерять и невозможно забыть». Дрянь дрянная.
Ни разу мне не доводилось видеть Чулпан такой оживлённой.

– Ты не считаешь меня высокомерной и занудной? – спросила она.

– Нет, ты что.
– Я не считаю себя лучше других. Но я не люблю, когда другие считают себя лучше меня.
Её мраморные глаза снова потеплели. Лист с проектом был исписан.

Мы договорились обсудить проект в школе. До выступления оставалась неделя. Я проводил Чулпан до улицы. На прощание она порывисто обняла меня и зашагала прочь, оставив в недоумении.
У лифта я столкнулся с апой. В фиолетовом халате, с разворошенными волосами, она испытующе заглянула в моё лицо. Неясно, проверяла она, не я ли украл её дверь, или у неё такая манера общения. Левый глаз женщины косил. В иной момент я бы съежился от страха, а сегодня поздоровался.

Пятничным утром требование вернуть дверь исчезло. Судя по тому, что дверь в тридцать восьмой не сменилась, Всевышний глух к просьбам трудящихся. Так сказал папа.
Весь вечер четверга валом валил снег, а ночью подморозило, так что мы с пацанами повытаскивали с балконов ледянки. Мы катались стоя. Не сговариваясь, все приняли негласный вызов: используя ледянки как сноуборд, удержаться на ногах, не упасть на крутом спуске. Каждый всё равно падал – кто чаще, кто реже – и наполнял сапоги и рукава снегом. Алмаз сравнил мартовский снегопад с даром небес.

– Мы понятия не имеем, захотим ли кататься следующей зимой, поэтому ловите шанс, – сказал он.
Отряхиваясь от снега, облепившего куртку и потемневшие джинсы, я поздно заметил старика у подъезда. Шапка на все случаи жизни сидела на голове как влитая. Есть ли под ней волосы или нет?
– Постой, мальчик. Прошу извинения за вчера.

Я чуть язык не проглотил. Переложив ледянки из левой в правую руку, я повернулся к старику вполоборота.

– Ты решил, будто я сумасшедший?
– Н-нет, – соврал я.
– Тебя не осуждают, мальчик. Всякий бы растерялся. Безумный старикашка – гогочет, прыгает. Постой, – властно велел он, когда я сделал шаг. Я повиновался. – Был сон. 
Старик говорил медленно, словно нехотя и торжественно отпускал слова на волю. Ноздри красного по-зимнему носа вздымались.

– Был сон. Не бесцельный. Было велено ждать, пока из храма не появятся четыре женщины. Одна за другой. Было три женщины – и ты порвал хрупкую связь.
Старик коснулся шапки тремя пальцами, точно готовясь перекреститься, и отвёл руку. 

– Меня мама ждёт, – пробормотал я.

– Ступай, – покровительственно произнёс старик.

Сердце отскакивало от рёбер. Чугунный взгляд из-под густых бровей, нацеленный, как крупнокалиберный пулемёт, преследовал меня до вечера. Определённо надо поделиться историей с Чулпан.

Чулпан слушала с восторгом и ни разу не намекнула, что я струсил.
– Важный человек в государстве. Будет службой порядка, – заключила она.
– Вот ещё. Ему я телефон подержать не доверю, не то что жизнь, – сказал я.

– А полиции доверишь?
– Ни за что.
– Иногда приходится. Когда выхода нет.
На истории Румина Максимовна напомнила всем о проекте.
– Будьте ответственными, – сказала она. – Игра – это тоже очень серьёзно. Будьте чуточку стратегами, чуточку архитекторами и всего больше – наблюдателями.
Такое чувство, историчка сама не соображала, что несла.

Я опасался, что новенькая будет таскаться за мной повсюду на правах друга. Не то чтобы я противился. Дело ведь не в Чулпан, а в насмешках, которые на меня посыплются. Сабина, толстуха с вечными претензиями к учителям и к столовской кормёжке, заправляющая всем у девочек, сто процентов настроит класс против меня. Чего-чего, а от девичьих подколов лучше держаться подальше – это самое унизительное. Пацаны, пожалуй, травить не станут. Кроме, наверное, Дударева. Тот ещё отморозок, через полгода он составит компанию двоечнику Гомбергу в вечерке.
К счастью, Чулпан меня не доставала. Мы переговаривались редко даже на переменах, в столовой обедали за разными столами. В школу она ходила в белой блузке с длинными рукавами, поэтому я не мог увидеть, при ней ли браслет небесного цвета. Лишь по пути в раздевалку, после биологии, она догнала меня и поинтересовалась:
– Если бы изобрели операцию по превращению несчастных людей в счастливых, притом без вреда для остальных, её бы одобрили или запретили, как по-твоему?
Я признался, что не думал об этом. 
Ничего себе у неё размышления.

В понедельник снег подтаял. Жижа, от души приправленная дворниками песком и солью, здорово злила. Чулпан предложила остаться в школе после уроков ради проекта. Такой вариант мне не улыбался, и я позвал её к себе.
Сестра привычно ушла на корейский. Подозреваю, язык ей нужен не для саморазвития, как она клянётся, а для того, чтобы выскочить замуж за нежного корейского музыканта и свалить с ним за рубеж. Ей не втолкуешь, что она тут, они там, а поэтому перспективы у неё нулевые. Пора бы повзрослеть, девятнадцать лет стукнуло, а просвета не видно. Наверное, химические вещества от краски для волос впитались в мозг.

Новенькая поднималась по ступенькам с телефоном в руках, по-исследовательски осматриваясь и оставляя мокрые следы. Второй этаж подарил ей приклеенную скотчем на электрощите памятку, начинавшуюся со слов «Автолюбитель помни!» Чулпан сфотографировала её. Между вторым и третьим притаились у батареи пепельница и баллон из-под бутилированной воды. Коллекция моей гостьи пополнилась новым кадром. Я не понимал, что к чему. Пепельница и баллон, тысячи их. Прозрачные некогда стекло и пластик потускнели от пепла и пыли, почти слились с полом – и что особенного? Чтобы продемонстрировать свою пользу, дать Чулпан ещё пищи для размышлений, я ткнул ногой в сторону клочка седеющих волос, оставленного неизвестно кем. Новенькая навела камеру и на него. Раздался характерный чмок, сопровождающий снимок.
Расположившись за письменным столом в моей комнате, гостья вынула блокнот.

– Я набросала схему, послушай, – начала она. – Старший по подъезду – мужик с ротвейлером. Личность незаметная, в скандалах не участвует. Хозяйственный, не молодой. Идеальный лидер.
– Почему идеальный?
– О нём нет дурных слухов?
– М-м, не припомню.
– Устраивает гадости?
– Нет, вроде. Однажды собирал деньги на новую дверь для подъезда, потом её заменили.
– Не считается. Идеальный лидер.
Я не нашёл, чем крыть.

– Далее, – Чулпан продолжала, – служба охраны. С придурью, зато следит за входом и выходом. Убеждена, ввалится к вам бомж погреться или подерётся кто – красноносый старик разберётся лично. Как и службы правопорядка в России, он держит тебя в напряжении. Ты его не любишь, но пачкать подъезд побоишься.

По сути, она права. Когда разбрасывают листовки и блюют у почтовых ящиков, претензии старику не предъявишь. Предотвратить нарушения полиции не под силу. К тому же красноносый хотя бы не хватает кого попало, лишь бы закрыть следствие…
– Дед с голубятней, – сказала Чулпан, заглядывая в блокнот. – Тонкая натура, ищет лучшего. Постоянно наведывается в другую страну, где отдыхает душой. Его трагедия в том, что он неразрывно связан с родным домом, хотя не любит его. Бежать ему некуда, он несчастен ровно настолько, насколько он способен выдержать. Некуда деваться и внуку. Он делает вид, будто жизнь у него славная. За границу он не рвётся, потому что она сама приходит к нему. Его дискотеки – что-то наподобие ночного клуба, другого государства, которое на какой-то момент оказывается в государстве у него… Не путано объясняю?

Я кивнул, изо всех сил цепляясь за вереницу рассуждений моей гостьи.

– Внук притворяется довольным. Настоящего ночного клуба в квартире не получится, хотя бы потому, что соседи не дадут провести дискотеку ночью…

– И он тусит днём, – сказал я.
– То есть неполноценно. Вдобавок внук, молодой и амбициозный, мечтает о личной квартире. Родители и подъезд сковывают его самостоятельность, а выбора у него нет, как и у деда. Каждый из них по-своему против государства.
Чулпан говорила складно и с умом. Так пишут в образцовых сочинениях, которые зачитывает нам время от времени учительница по русскому. По мнению моей гостьи, покрытые краской записи на стенах – это подлинная история государства. Затёртая, наполовину забытая и домысленная. В памяти сохранятся записи в домовой книге, счёт-фактуры, другая документация, а также слухи о жителях, которые каждый будет пересказывать на своём языке.

Жизнь продлится, пока летят искры. А искры летят всегда. Люди как острова. Острова большие и малые, симметричные и непропорциональные, ледяные и тропические, исследованные и не очень. Острова теряют форму, сближаются, смыкаясь в архипелаги или нарушая форму друг друга. Апа из тридцать восьмой не ищет противоречий с избранными, а посылает волны ярости на всех сразу. Она не бережёт ненависти, чувства очень личного, её гнев распыляется по всему подъезду, ненамеренно заряжая его энергетикой. Неспроста в её проклятиях появляется Аллах, ведь религия – это древнее и грозное средство, десятикратно увеличивающее силы человека верующего. Кто знает, может, клок седеющих волос на полу – дело рук колдуна, бросившего вызов исламу. Волосы – часть обряда, не менее, а то и более древнего и грозного, чем религия. Разгромленное и затравленное религией, но уцелевшее язычество мстит – по-тихому, точечно, основательно.

Говоря это своим добрым и мягким голосом, Чулпан улыбалась. Было неясно, всерьёз она или шутит. Насколько она собрана во всём. На блузке и брюках ни одной складки и пылинки, распущенные медные волосы зачёсаны бережно. Даже веснушки – и те словно рассыпаны в строгом порядке. 
– Куда мы отнесём моих соседей, которые ни с кем не ссорятся, не распускают слухов? – поинтересовался я.
– Тоже к государству.

– При том, что они не участвуют в спорах и никак не влияют на государство?
– Они влияют. Незаметно. Уравновешивают жизнь. Представь, что было бы, если бы государство населяли исключительно те, кто прыгает на одной ноге или всегда кричит?
– Тогда бы мы поубивали друг друга.
– Именно.
– Тебе в президенты надо!
– В аналитики. 
Она мне подмигнула.

Ничего себе. В книгах бывает, что кто-то там кому-то подмигнул, а в жизни у меня, наверное, впервые такое, если не считать перемигиваний, когда играли в мафию. «Аналитики» – некрасивое слово, похоже на «сифилитиков», однако говорить этого я не стал.
Я обещал подготовить электронную презентацию. Проект ждал триумф, приз за оригинальность уж несомненно.

В подъезде Чулпан выкинула шутку. Без предупреждений позвонив в дверь напротив, она бегом бросилась по лестнице вниз. Растерявшийся на секунду, я помчался следом. Ботинки застучали по каменному полу. Дымивший на лестничной площадке внук проводил нас глазами. Между вторым и первым этажом моя правая нога запнулась о левую, я чудом не рухнул, схватившись за некрашеные шершавые перила. Новенькая дожидалась у доски объявлений, где «кухня», «образование», «ремонт» и прочие складывались в «кредит».
– За нами побежали, – сказал я.

У подъезда привычно дежурил старик в шапке. Несмотря на отступавшую зиму и растекавшийся грязью снег, нос караульщика почудился мне красней обычного. Старик вцепился хищным взглядом в меня и мою гостью. Она прыснула от смеха. Очень смешно. Особенно для тех, кто не живёт здесь.
Когда мы скрылись за стеной, Чулпан, всё ещё улыбающаяся, произнесла:
– Странно, что он не потребовал документы.
– И визу, – сказал я.

– Да ладно, не обижайся.
– Аналитики так себя не ведут.
– Пусть это будет наш социальный эксперимент, – Чулпан снова подмигнула. – А ещё мне кажется, люди прячутся за паролями, как за дверями. Альтернативы не существует. И каждый чувствует, что ни дверь, ни пароль не спасут в крайнем случае.
– Ты так быстро переходишь от одной темы к другой, – сказал я.
Она прижалась ко мне. От её волос шёл вкусный запах молока, щека обдавала огнём. Мы словно сравнялись в росте, сантиметр к сантиметру. Живот налился теплом, я прошептал:
– Ты мне нравишься.
Кирпичи в стене слились перед глазами в один красный, гладкий и уносящийся далеко-далеко.
– Ты мне тоже. До завтра.
Готов поклясться, я чувствовал перекрестие прицела на спине, когда миновал старика. 
Внук свесил ноги с подоконника и стряхивал пепел в замызганную пепельницу. Ноздри его, втягивая воздух из форточки, подёргивались, как у крысы. Белая футболка с Нью-Йорком, размера на два больше нужного, висела мешком, с одной из тапочек свешивалась подошва.
– Зихеришь.
– Здравствуйте, – пробормотал я.
– Думаешь, всё просто? Позвонил и смотался?
Я молчал.
– В следующий раз пойдём к соседям, и ты на коленях будешь молить о пощаде. Усёк?
– Да.
– Не води сюда никого. Это твой падик. Его надо любить и беречь.
Конечно, на колени меня перед соседями не поставят. Но этот угрожающий тон.
Почему он спускается курить к нам? Ну почему?

Обвинили меня с порога. Не разувшись, мама дотошно осмотрела половик и линолеум рядом.
– Песка натаскала. Если её дома не приучили ноги отряхивать, мог бы и ты напомнить. Постеснялся? – не столько спросила, сколько заключила мама.

Когда тебя окучивают сходу, без возможности оправдаться, растеряется кто угодно. Я не исключение. 
– У нас проект по обществу. В четверг сдавать. – Я придвинул к маме тапочки.
– То есть ты собираешься водить её до четверга?
Из дырки на маминых колготках торчал большой палец с крашеным ногтем. Наверное, это самое некрасивое, отталкивающее, что мне встретилось за день. Не старик и не внук, а палец из дыры в полупрозрачных, песочного цвета колготках.
– Мы не включали приставку и компьютер, а занимались уроками. Это не преступление.

В ответ кислотный взгляд – и только. Мама сдержалась, и это не сулило ничего хорошего. Значит, вечером на меня обрушатся с двойной силой. Будут осаждать упрёками, пристыжать за сделанное и несделанное, то срываясь на крик, то повторяя дрожащим голосом старые слова. «Ты родителей теперь ни во что не ставишь?», «Скоро до инфаркта доведёшь!», «Заврался уже вконец!» В чём бы меня ни винили, выражения выбирались одни и те же. Откапывались проступки пяти-, а то и десятилетней давности. Чаще всего, как я убежал с другом на Ноксу и пропал до одиннадцати вечера. Или как наврал насчёт похода в ТЮЗ, а выданные на несуществующий спектакль деньги спустил в парке аттракционов «Шурале». Отбиваясь от родительских нападок, я грубил и в итоге заливался слезами в своей комнате.
Грубил, когда грубить не хотелось.
Подозреваю, сегодня меня будут прессовать как никогда. Девочек домой я ещё не приглашал.
Мама потащила папу в кухню, едва он переоделся. Подперев дверь табуретом изнутри, родители стали перемывать мне косточки. Я затаился в коридоре, напротив настенного календаря с птицами, чтобы при случае притвориться, будто здесь не за подслушиванием стою.
Мамин голос звучал громче: «Чуть под землю не провалилась, когда мне сообщили… Понятия не имею, чем они два дня занимались… Додуматься до такого… Я не позволю этой дуре таскать песок с улицы… И это восьмой класс! В девятом они на балконе траву курить будут… Ты отец, ты обязан донести до него…» Папа напрасно советовал успокоиться и не оскорблять незнакомого человека. «Тогда он примет её сторону и ополчиться на нас. Ты этого добиваешься?»
Утешало, что папа с мамой не во всём согласны.

Мои одноклассницы запросто сходятся и расстаются с парнями, которым восемнадцать-двадцать, и пропадают до полуночи. Не знаю, что парочки позволяют себе наедине, но у стен школы и на остановках они безбоязненно сосутся. Скажи, что старым заморочкам не осталось места и что восьмиклассники теперь другие, родители не поверят. Им нет дела до остальных восьмиклассников.

Первое июня выпадало на воскресенье, мой день рожденья – на пятницу, а тридцать первое декабря – на среду. Когда я, прикинув даты выходных на майские праздники, приступал к осенним каникулам, на плечо мне легла папина рука. Я вздрогнул.
– Поговорим?
По обыкновению тихая, моя комната в сумеречном свете казалась ещё тише. Лишь мелкий дождь отбивал дробь на карнизе. Унылое небо за окном будто поглощало остальные цвета: белая пластиковая рама потемнела, а сиреневые обои потускнели. Отец прикрыл дверь и зажёг свет, словно тоскливая палитра угнетала и его.

– В знак того, что я явился к тебе с миром, я разоружаюсь

Папины очки в толстой оправе исчезли в кармане неизменной полосатой рубашки.

– Близорукий я никому не соперник, поэтому настроен исключительно на конструктивный диалог. Идёт?

– Идёт, – я улыбнулся.

– Отлично. Мама сказала, что вы якобы разрабатывали проект. Какой, если не секрет?

– Государство, – сказал я и кратко объяснил суть, не умолчав и о подъезде.
Папа потёр переносицу, точно поправляя очки.
– Достойный выбор. Винить не смею, не в моей компетенции ломать карьеру перспективному политологу. И всё же, между нами, специалистами, – папа заговорщицки подмигнул, – назревает конфликт из области внутренней политики. Понимаешь?
Я помотал головой. Чулпан подмигивала естественно, а папа – вымученно. Впрочем, он желал пойти на мировую.
– Конфликт у нас извечный: между властью и народом. Ты народ. Я посредник, ищущий компромисса.
– А мама – это власть?

Папа засмеялся.
– Нет, мы определённо должны сохранить такого специалиста, как ты, для страны! Власть… Выразимся так: наши с мамой функции взаимодополняющие. Какими бы монстрами мы тебе ни казались, власть осознаёт причины народного негодования и народом обеспокоена…
Так, с помощью метафор и сравнений, отец объяснил, что от меня требуется. Приводить Чулпан домой я не мог, при этом общаться с ней разрешалось. Наперёд, если вдруг я задумаю привести кого-нибудь в гости, я должен предупреждать за день. Отец сказал:
– Я верю, у вас с одноклассницей всё по-дружески. Нет ничего зазорного в общении с девочками. В конце концов, все равны. Но всё же мой тебе совет: испытай её по-дружески. Выдержит испытание – значит, дружба настоящая. 
Напоследок папа рассказал притчу о женихе. Жених вместо приглашения на свадьбу отправил приятелям смски, прося о помощи. На свадьбу не явился никто.
Ужинали без сестры. Прошмыгнув в наушниках к плите, она накидала в тарелку риса и цветной капусты и унесла к себе. Мама вздохнула, слушая, как ноги в носках, белом и розовом, скользят по коридору. Проведи в комнату водопровод, клади еду под дверь и плати за Интернет – и сестра из комнаты вылезать перестанет. Однозначно.

Честное слово, я и не помышлял о дружеском испытании, а элементарно забыл о презентации. В конце концов, в восьмом классе всего не упомнишь. Даже теперь, спустя два дня после выступления, не совсем понятно, что от меня требовалось. Сфотографировать батареи и электрощиты? Заставить внука позировать с сигаретой? Снять ролик с танцующим стариком? Взять интервью у апы из тридцать восьмой, где она приподнимет завесу над тайной её борьбы с колдунами? Что за чушь!
Как бы то ни было, Чулпан рискнула сбежать с физкультуры, чтобы состряпать презентацию на скорую руку, да Султан Азатович буквально схватил новенькую за воротник у крыльца. С наказанием физрук не замедлил. Класс выстроился на паркете, за чертой баскетбольного щита, и наблюдал, как проштрафившаяся наматывает два лишних круга. Я искренне жалел её тогда, хотя и не нашёл разумного предлога присоединиться. К моему облегчению, над Чулпан никто не шутил. На физкультуре смеяться позволялось только с одобрения Султана Азатовича. Сострить означало бежать кросс вместе с новенькой.

Перед обществознанием нас долго не впускали в кабинет – Румина Максимовна на все лады распекала трёх одиннадцатиклассниц, пропустивших электив по ЕГЭ.
– И чего я разоряюсь, и чего я разоряюсь! Вас на принудительные работы отправлять пора, – кричала она на весь коридор.

Пыль, высвеченная на солнце, словно замерла в воздухе от страха. Учителя не казали носа из кабинетов. Чулпан держалась за моей спиной, не вспоминая о казусе на физкультуре.
Несмотря на то что Румина Максимовна встретила нас без крика, все суетились. Крепили магнитами самодельные таблицы и схемы на зелёную доску, скидывали презентации с флешек на учительский ноутбук. Ручки и магниты срывались на пол.
Кроме нас с Чулпан, все команды состояли либо из девочек, либо из пацанов. Первые рассказывали о семье или о магазинах. Вторые – о классе или о дворе. Алмаз, наряженный в рубашку цвета брызги шампанского и синий с жёлтыми полосками галстук, на выходе поклонился. На манжетах поблёскивали чёрные запонки. «Класс – это государство, потому что мы едины. А кто един, тот непобедим», – начал Алмаз.
Чулпан прикрыла лицо ладонью. А мне понравилось. Верно, как ни крути.

Наш план меня устраивал. Чулпан выступала, я с умным видом стоял рядом и подхватывал речь, если компаньон запнётся. Только импровизация, только хардкор, как любят повторять в школе вслед за молодым обэжэшником, Аделем Маратовичем. Дураку ясно, это цитата из Интернета. И тем не менее она ассоциируется с Аделем Маратовичем. Мало ли кто и что сочинил, надо ещё и сказать вовремя.

Мы провалились с первой же секунды, с первой фразы.

– Извините нас, пожалуйста, мы не выполнили презентацию. Мы забыли, – обратилась к историчке Чулпан. 
– В таком нежном возрасте уже подводит память? – ядовито сказала учительница.

В классе раздался смешок. Чулпан крепче сжала альбомный лист с пометками.
– В качестве микромодели государства мы выбрали подъезд, – сказала она. – Средний подъезд среднего русского человека.
– А чего не татарского? – выкрикнул двоечник Дударев с третьего ряда.
Ударами линейки по крышке стола Румина Максимовна прервала раздавшийся смех.

– Тихо! – рявкнула она. – А вам не мешало бы точнее излагать свои мысли, чтобы не давать повода для идиотских вопросов, – добавила учительница, поворачиваясь к доске, где мы с новенькой переминались с ноги на ногу.
– Под русским я имела в виду среднего человека в России, – поправилась Чулпан.
– Сразу и конкретизируйте, что россиянина, – проворчала Румина Максимовна. – Слушаю.

Чулпан начала. Слова растягивались и с тяжестью наваливались друг на друга, из ниоткуда вылезли многочисленные «э-э-э», «вот», «то есть». За слова-паразиты нас нещадно ругали на русском, и именно они завелись в речи новенькой в самый неподходящий момент. Тихий, голос Чулпан сделался ещё тише. До жути смущённый оттого, что мне некуда девать руки, я долгое время не отводил глаз со стеклянных створок шкафа у дальней стены. Когда я украдкой посмотрел на новенькую, я тут же отвернулся. Её лицо покраснело настолько, что веснушки не были видны.
– Что касается населения, людей, населяющих государство… – Чулпан умолкла и коснулась моего запястья.
Я вздрогнул, как от сигнала скорой помощи, и заговорил:
– Например, старик или бабка у подъезда – это как бы охрана. А старший по дому – это почти как главный в государстве. Другие, например, жители – тоже горожане…
– Кто главный в государстве? – спросила Румина Максимовна.

– Президент. Или царь.
– Это существенная разница. Есть чем дополнить?
Чулпан боялась поднять взгляд. Я сказал сердито:

– Нет.
– Три. Идея самостоятельная, воплощение бездарное. Таблиц нет, презентации нет, выступление скомканное.
Чулпан прошествовала к парте, сложила вещи в рюкзак и вышла из кабинета. Какого чёрта она сразу призналась насчёт презентации? Спасибо, хоть не уточнила, по чьей вине её нет.
– Побежишь за своей взбалмошной подружкой? – Румина Максимовна прищурилась.
– Она не моя подружка.
Под гогот класса я вернулся за парту. В спину мне ткнули ручкой.

– Твоё государство – это подъезд? – Алмаз оскалил зубы.
– Я опозорился?
– А семейник – это президент типа? Дорогие граждане, сдайте, пожалуйста, по сорок рублей на починку домофона…
– Тихо! – крикнула историчка.
– Я сильно опозорился? – прошептал я.
– По правде, нет. Скучно было.
– Тихо!
Историчка бубнила себе под нос, раздавала замечания направо и налево, прописывала по пунктам общие недочёты всех команд. Мел врезался в зелёную доску, крошка сыпалась, но оцепенение уже прошло. Скучно – это не позорно. Скучное забывается.
Чулпан поймала меня у раздевалки.
– Как ты? У меня родителей вызывают, – сказала она.

– Ничего. Твоя истерика закончилась?
– Я не истерила! – вспыхнула новенькая.
Я помахал рукой на прощанье.

В сентябре объявили, что Чулпан перевелась в другую школу.