Геннадий Прытков. Всё просто

Геннадий Николаевич Прытков – актёр театра и кино, театральный режиссёр, педагог, Заслуженный артист России, Народный артист России и Татарстана. Родился 25 января 1948 года в селе Левашёво Алексеевского района Татарстана. Окончил Казанское театральное училище. С 1968 года актёр Казанского академического русского Большого драматического театра им. В.И.  Качалова. Лауреат Государственной премии Республики Татарстан им. Г. Тукая.

 «Родился я в семье тракториста и связистки. Родители разошлись почти сразу после моего рождения. Отца я никогда не видел, так что полностью соответствую слову “безотцовщина”. Но это никогда не удручало меня, потому что у меня была Мама. Жить было трудновато. Пришлось после окончания восьми классов пойти работать на завод. Параллельно обманным путём (мама не знала, что я поступаю в театральное училище) мне удалось стать учащимся на вечернем актёрском отделении в Казани. В 1968 году я закончил обучение и был принят в труппу прославленного Казанского Большого драматического театра. Это была моя первая удача в жизни – по тем временам быть актёром качаловской труппы считалось огромной честью. Наверное, во мне были какие-то дарования, если я с тех самых пор и по сей день состою в штате театра. Но я только сейчас начинаю понимать что-то в актёрской профессии. Правильно говорят, что на Актёра учатся всю жизнь… Вот я и продолжаю...»

Отрывки из книги
С грустью о былом и о былых… 

ПАМЯТЬ ДЕРЖИТ… 
Когда я был маленьким, меня частенько возили в Левашёво Алексеевского района. Память держит, как я, крепко вцепившись в борт, стою в кузове полуторки и всматриваюсь в даль, где обязательно должен появиться дом тёти Поли.

 Память держит, как для того, чтобы согреться (а холодно мне всегда), чуть не сжёг этот самый дом, плеснув в печку керосин. Огонь распространился быстро, но я смог с ним справиться – выбежал в чулан, схватил первый попавшийся тулуп, которым и потушил пожар. Дядя Федя долго ворчал, что я испортил ему зимнюю одёжку...
 Память держит, как я впервые увидел в сельском клубе фильм «Рапсодия» с Михаилом Чеховым (которого, конечно же, тогда не знал). Помню только красивые картинки чьей-то красивой жизни... 

Дом тёти Поли стоял на самом въезде в Левашёво, и совсем близко от него пробегала речушка, на берегу которой дядя Коля рисовал свои картины. Он был профессиональным художником, и я очень гордился, что именно он рисует афиши к фильмам, идущим в кинотеатре «Родина»... 

Память держит, как я лежу в осоке, а дядя Коля рисует. Прищурившись, пытаюсь разглядеть, что у него получается, и нахожу, что на его картинке всё гораздо красивее, чем окружающий нас пейзаж... 

Память держит, как дядя Федя ведёт меня за руку по дороге к основному тракту, где, договорившись с шофёром, забросит меня в кузов полуторки, которая увезёт пацана в Казань... И я, так же крепко вцепившись в борт кузова, буду смотреть, но уже не в даль, что впереди, а чуть ли не свернув шею, туда, где постепенно скрывается с глаз дорога на Левашёво…
 

МАМА 

Когда-то у меня была мама… 

И я когда-то был маленький, ревновал её ко всем. Она должна была быть только моей… 

Облил себя красными чернилами и… как будто умер. 

Мама так кричала… 

Мне стало её жалко, и я воскрес из этого «как будто». 

Она не ругалась... Она только плакала…
 

А я клялся ей, что больше этого не будет никогда. 

А она всё плакала и плакала.

И ГОСПОДЬ С НИМ… 

Один раз мне в жизни посчастливилось разглядеть силуэт отца в далёком детстве. Деревня Левашёво, жара, бредём с тётей Полей по открытой дороге меж полей. Жара всё размыла.
 – Генка, – толкает меня тётя, – гляди, вон отец твой с горы спускается. Смотрю, далеко-далеко маячит в солнце размытая фигура. Ничего не видно, только очертания. Так и идём друг другу навстречу. Вдруг фигура сворачивает с дороги и по полю, по полю в сторону от нас бежит.

 – Испугался, – проговаривает тётя Поля.

 – Ну и Господь с ним. Да, Генка?..

– Ага, – отвечаю я…

 НИЧЕГО НЕ ОСТАЛОСЬ… 

Всё лето не давала покоя мысль – хорошо бы съездить на родину в деревню Левашёво.

– Конечно, Гена, надо съездить. Сейчас это просто – взял такси и к родным. 

– Да родных-то там никого не осталось. И домов-то там бабкиустиньиных, тётиполиных давно нет, как и самих хозяев… 

Может, на кладбище сходить? Там где-то бабка Устинья захоронена. Только ведь и могилку-то её не смогу найти. Да и сохранилась ли она... 

Дома наши стояли друг против друга через овраг. И овраг-то, наверное, время сравняло... 

Отца-то, наверное, давно уж и в живых нет. Да и нужен ли я ему сейчас был, если б живой был… 

Братья по отцу? 

Да они вряд ли вспомнят, что у их отца был когда-то ещё сын. Забыли, наверное, как в детстве пригласили меня к себе в дом, а тут их мать вернулась и прогнала чужака. 

Шёл по улице, слёзы рукавом вытирал… 

Улица-то, наверное, осталась… 

Только возле какого же дома я в детстве с девками на брёвнах сидел? Девки деревенские пели песни, сидя на брёвнах, парней деревенских зазывали. Парни подходили, девки прижимались к ним, а я смотрел, как они обжимаются и хихикал... Почему они не прогоняли пацанёнка – одному богу известно…
 

– Генка, иди спать, за полночь уже! Шляется к этим брёвнам, какой тебе интерес? Тут одни взрослые, а ты только сопли сидишь на рукав наворачиваешь…
 

Тётя Поля тащила меня за руку домой, я шёл и прислушивался к тихому хихиканью девок деревенских... 

– Обжимаются, тёть Поль, обжимаются... 
Брёвен этих давно уже нет… 

И девки деревенские с парнями деревенскими давно уже выросли, постарели, кое-кто умер уже. Нет, не поехал я в Левашёво. 

Ничего там не осталось. Совсем ничего... 

ПОСЛЕВОЕННОЕ 

Тогда, в пятьдесят третьем улица казалась длинной-длинной, тёмной-тёмной. И по этой длинной-длинной и тёмной-тёмной топали к своему барачному аду женщина, нёсшая в руках большой чемодан, и мальчик, крепко вцепившийся в мамину юбку. Было темно, и он очень боялся потеряться. Мама осталась без работы, и ей казалось, что в большом городе всё как то устроится. Она найдёт работу, а сын начнёт учиться...

 Подошли люди в форме, строгими голосами потребовали документы. Мама, тяжело дыша, поставила чемодан и полезла в сумку за паспортом. Мальчик поднял голову и увидел, что на столбе висит тарелка, высвеченная слабым светом столбового фонаря. Тарелка молчала. Люди в форме долго рассматривали мамин паспорт. 

– Мама, а что это за тарелка на столбе? 

– А это, сынок, если снова начнётся война. Сирена завоет, и мы побежим в бомбоубежище... Только где ж тут оно? 

– Вы б, мамаша, не пугали мальчонку...
 Мальчик снова поднял голову к тарелке. Тарелка молчала... 

О СЧАСТЬЕ 

Помню: мне восемь лет, раннее утро и большая-пребольшая очередь в магазин «Хлеб». Тогда хлебушек по талонам выдавали. То ли батон белого, то ли кирпичик чёрного на руки. Чёрного было больше по весу, а белый батон вкуснее. Ну, и ослушался я родительницу – купил батон белого. Шёл домой, прижимая батон к груди, размышлял: «Должна же мамка понять, что иногда можно чуть-чуть себя побаловать...» Ох и слопали же мы тогда этот батон в один присест оба, запивая молочком... «Ничего, – твердил я, – завтра куплю кирпичик чёрного, его на весь день нам хватит...»
 

Счастье...
 А сегодня прочёл у кого-то: тоже мне счастье – кусок хлеба... 

БАРАК
 В далёкие шестидесятые прошлого века мама привезла меня из деревни, и тётя моя приютила нас. Девять метров на троих в бараке. В бараке было 40 комнат. Кто только не жил в них: учителя и врачи, инженеры и токари, телеграфисты и уборщицы. И всегда зимой было очень холодно. Но мы переживали каким-то чудом этот холод. Если у кого-то из барачных жильцов заканчивался запас дров, соседи охотно делились своими. Не давали замёрзнуть. Вот такие были мои соседи по бараку! К чему это я? Наверное, к тому, что сейчас важно помнить ту жизнь – детскую...

ТРЁШКА
 Как быстро взрослеют дети, становятся мамами, папами, дедушками, бабушками. А ты всё хранишь их детство в себе. Как и своё детство хранишь... Порой всмотришься в него и увидишь мальчишку, которому повезло – он выиграл три рубля по лотерейному билету. Спрятал эту трёшку в банку из-под леденцов и затолкал её далеко-далеко под кровать, надеясь, что уж в этом-то углу её никто не найдёт... И улыбнёшься, когда вспомнишь своё удивление по поводу того, что эта самая трёшка не испарялась, несмотря на траты – в ней так и оставалось то два рубля пятьдесят, то два рубля шестьдесят. И только потом дойдёт, что это мама постоянно пополняет твой денежный выигрыш. То двадцать копеек добавит, то десять... 

ТАНЬКА 

Она училась в девятом классе, я учился в шестом. Звали её Таня, для меня она была Танькой. И были мы с Танькой неразлучные друзья. Естественно, что наша с ней дружба вызывала бурные споры. Нас не раз пытались отлучить друг от друга, но всё было тщетно. А поскольку мы ещё и жили в одном бараке, то частенько родители мои слышали такой ответ на вопрос: «Не видели Генку?» «Как не видели! Вон с Танькой на остановке афиши читают». 

Танька была отличница, я – от настроения. Учебный год подходил к концу, а в классном журнале напротив моей фамилии самые грустные оценки по одному ненавистному предмету. Танька не могла допустить такой несправедливости и предложила выход: учительская на первом этаже, а форточка в окне её частенько оставляется открытой. «Влезаем ночью в эту форточку и исправляем твои колы!» Сказано-сделано. Пробрались мы через эту форточку ночью в учительскую и перерисовали в классном журнале мои колы по геометрии на четвёрки. Всё, казалось бы, нормально, пора валить. Но тут Танька берёт ещё один журнал и проделывает ту же манипуляцию с чьими-то оценками. Я стоял на шухере и не придал этому значения. Каково же было наше удивление, когда на следующий день мы оба были вызваны к завучу школы. Ни она, ни я не могли же сдать друг друга… 

А оказалось, высчитать нас было очень даже просто – Танька исправила в журнале своего класса все неуды мальчишки, которого любила. И об этой её любви, так же, как и о нашей дружбе, знала вся школа. Меня заставили пересдавать ненавистную геометрию. Таньке понизили оценку по поведению, а её мальчишке пришлось остаться на второй год. Танька окончила школу с золотой медалью и с беременностью от мальчишки, которого любила и который так и не взял её замуж после школы. А в моей памяти на всю жизнь осталась девчонка, которая не могла допустить неуды своего друга и неуды своей любви… Танька.

НОВОГОДНИЕ ПРАЗДНИКИ 

Сегодня многие вспоминают новогодние ночи своего детства. А я совсем не помню их. Были ли наряженные елки у нас – не помню. Были ли какие-то подарки от деда Мороза – не помню. Зато очень хорошо помню, как стоял рядом с тётей в новогодние праздники на базаре и продавал семечки. Вернее, тетя продавала, а я сворачивал кулёчки из газет. Бедно жили... Послевоенно... 

ВЕСОМЫЙ АРГУМЕНТ
 

Зимы тогда были холодные-холодные. Комнату в бараке было невозможно протопить. К утру всё выдувало так, что нос под одеялом замерзал. Лежишь калачиком под одеялом с головой и греешь нос дыханием своим...

 Мама была против моего поступления в театральное. Но я всё-таки поступил. 

Пришла зима, опять стало барачно-холодно. А в театральном училище центральное отопление – тепло. Пришёл поздно ночью после первого зимнего занятия домой, мама спросила: «Там не холодно?» «Что ты, – ответил я. – Там даже жарко».
 

Это был весомый аргумент, после которого мама смирилась с моим будущим актёрством… 

А ПЛАЩ-ТО КУПИЛ? 
Где-то было мне лет эдак восемнадцать. У всех были нейлоновые плащи, а у меня нет. А хотелось страшно – лёгкие, непромокаемые. И стоили копейки. А тогда их можно было купить только в Москве. Накопил денег и поехал в Москву. Оказался на Новом Арбате. Высотки арбатские, народ, шум, гам. И магазин «Мелодия», мимо которого пройти просто не мог. Вышел оттуда с кучей разных пластинок фирмы «Мелодия». Вечером сел в поезд и уехал в Казань. 
Разложил пластинки и жду маму – похвастаться. Мама вошла, равнодушно посмотрела на мои сокровища и спрашивает: «А плащ-то купил?» Я молчу, вспомнив о цели поездки. «Никогда больше ни в какую Москву не пущу. Ходить не в чем, а он ерунды навёз!» И ушла на кухню. Но она просто не знала, что среди этой ерунды есть её любимое. Отыскал и поставил. «Постарею, побелею, как земля зимой, я тобой переболею, ненаглядный мой...» Она вошла со словами: «Майечка, Майечка поёт!» «Вот, а ты говоришь, ерунда». А она уже тихо подпевает Майе Кристалинской: «... и совсем твоею стану, только без тебя...» 

ТАК И НЕ НОЧЕВАЛ… 
– Пойдём ко мне, у меня переночуешь. 
– Не могу... Мать будет в холоде, а я в тепле. Так и не ночевал у друга ни разу. 
Зато по утрам высовывали нос из-под одеяла с матерью, смотрели друг на друга, и сразу теплее становилось… 

ЧАО БАМБИНО 

За окном майская стужа, в салоне «ауди» тепло, звучит радио. И вдруг слышу этот голос. Мирей Матье поёт «чао бамбино сорри». Таксист смотрит на меня в зеркало и спрашивает: «Ещё раз поставить?..» «Ещё и ещё», – отвечаю я. И так все сорок минут, что ехали до «Соснового бора»… 
А голос её унёс в далёкие семидесятые... Танька, Мишка, Рустик, Витька, Люська, Ирка К. и Ирка М. сидим в моей прокуренной комнате коммунальной квартиры, и я под их диктовку печатаю одним пальцем замечательный роман Анны Вальцевой «Счастливый человек». Подушечка пальца болит, но это моё единственное спасение от беды – совсем недавно трагически ушла из жизни мама... Сменяются диктующие голоса, а на старенькой «веге» крутится пластинка с одной и той же песней…
 

«Стая», «банда» называли мы все себя тогда. К нам и относились тогда, как к банде. Соседка не раз вызывала милицию, чтобы утихомирить нас... Они приезжали, входили в нашу берлогу и ... уходили со словами: «А чего их забирать? Они сидят и какой-то роман печатают... Ну, вы только музыку-то потише сделайте…» Мы утихомиривали не только Мирей Матье, но и себя. Диктовка шла вполголоса…
 

И все сорок минут, что я ехал в санаторий «Сосновый бор», звучали во мне их тихие голоса и слышался твёрдый стук одного пальца по клавишам пишущей машинки. 

А потом какие-то сволочи убили Ирку К. Задушили и утопили в ванной. Тщетно пытался я услышать сквозь голос Мирей Матье её голос. Не было его…
 

«...Tu te crois irresistible avec ta moustache...» («...Ты считаешь себя неотразимым со своими усами...». – Прим. ред.).
 

«ОТЕЛЬ КАЛИФОРНИЯ»
 

Холодная зима одного из семидесятых годов… По актёрскому общежитию ходит шёпот: «Володя Березин привёз из Болгарии диски и приглашает к себе на квартиру, что на Декабристов, послушать...» «Кого приглашает-то?..» «Всех, кто хочет». Шёпотом: «Ты пойдёшь?» Шёпотом: «Конечно!» 
Набралось нас человек пятнадцать. Всё тайком, шёпотом... Доехали до Декабристов, ввалились к Володе... Все тихо расселись вокруг стереопроигрывателя. Володя распаковал пластинки. Первая была группа «Eagles» («Орлы». – Прим. ред.). 

«Одиннадцать часов ночи, – говорит Володя. – Будем слушать скромненько по звуку. Во-первых, поздно, а во-вторых, чем чёрт не шутит, а вдруг кому-то не понравится, что мы слушаем забугорных музыкантов…» 

И зазвучал на пониженной громкости «Отель Калифорния».  Те, кто обладал слухом, мгновенно схватили мелодию и тихонечко-тихонечко подпевали музыкантам. А те, кто не обладал слухом (я), тихонечко-тихонечко старался промычать её так, чтобы все остальные не поворачивались остервенело в его сторону...
 

Часа три продолжался этот негромкий музыкальный салон, но через каждые полчаса я просил вновь поставить «Отель Калифорния». Никто не возражал. Пора было уходить... 

«Поставь ещё раз «отель», Володь... Напоследок...» 

И он поставил... В этот последний раз мы тихо слушали тихо звучащих музыкантов. Никто не подпевал, никто не мычал...

«ПОСЛЕДНЕЕ ТАНГО В ПАРИЖЕ»
 1972 год. Белград. Не без помощи Юноны мне удалось совершить свою первую заграничную поездку в составе комсомольской группы. И не в какую-нибудь Болгарию, а сразу же в Югославию. По тем временам туда можно было попасть, только посетив страны соцсодружества. 
Кинотеатр «Партизан». Афиша премьеры фильма «Последнее танго в Париже». Перед отъездом мне выдали крошечную сумму в долларах, которую потом поменяли на динары и на которую я рассчитывал привезти тёплую кофту для мамы и себе джинсы. 
Стоя у кинотеатра, лихорадочно подсчитываю, сколько же у меня останется в югославских динарах после того, как я куплю билет на фильм. Слышал, что в Союзе его не покажут никогда. Слышал и о том, что любой мало-мальски мыслящий человек просто обязан увидеть этот фильм, но где? Слышал и о том, что туристам из группы не рекомендовано, усиленно не рекомендовано смотреть это кино. 

Оглядываясь по сторонам – нет ли кого из нашей группы, – я юркнул в кассовый зал и… купил билет. 

В зале было не так уж много людей. Фильм шёл на английском с сербско-хорватскими титрами. Этот язык я тоже не знал. Да и не нужно было его знать – всё, что происходило на экране, было понятно без перевода. 

Сказать, что фильм перевернул моё сознание, значит, ничего не сказать. Он ошеломил, ударил, расщепил сознание… И мне многое пришлось собирать по крупицам, чтобы восстановить его. Собирал я своё сознание теперь уже с оглядкой на Бертолуччи. И постепенно собрал… 
А тогда, в семьдесят втором я вышел из кинотеатра «Партизан», смутно понимая, где нахожусь. Но мозг постепенно прояснялся, всё вокруг обретало ясные черты. И первое, что мне нарисовалось в этом прояснении – улыбающееся лицо руководителя нашей группы, зав. отделом татарского обкома комсомола… 

ДВА ТОВАРИЩА
 В 1968-м они сыграли дипломный спектакль по повести Войновича «Два товарища», в которой товарищ бьёт товарища, чтобы его самого не избили. 

А в 1969-м они неожиданно поссорились крупно и разорвали отношения напрочь.Один из них жил в центре города в роскошной квартире с центральным отоплением, а другой мёрз от холода в девятиметровой комнате с печным отоплением на окраине города. 

Никто из них не хотел уступать, и они почти не общались. 

Стоял собачий холод, зуб на зуб не попадал. 
Раздался стук в дверь. Он открыл. На пороге стоял товарищ. Он отошёл, сел на кровать, товарищ присел рядом. Они молчали. Товарища забил озноб, но он продолжал сидеть и мёрзнуть. Молча встал один, другой тоже молча поднялся. Вышли вместе из этого девятиметрового озноба. Куда-то молча пошли... 
– Я больше никогда-никогда не буду с тобой ссориться, – нарушил молчание товарищ, – слышишь? 

ДВА ТОВАРИЩА И РОЗЕНБАУМ 

У одного была машина. У другого машины не было, да он и не хотел её никогда. Но этому другому нравилось раскатывать вместе с ним. Как-то раз тот, у кого была машина, позвал того, у которого её не было, прокатиться до нового моста, построенного через Волгу. Безмашинный согласился. И рванули они в сторону реки. Шоссе было пустынно. Тот, у кого была машина, развил скорость за сто километров. Безмашинный, хотя и был пристёгнут, с каждым пролетающим километром прощался с жизнью, закрыв глаза… 

Вдруг машина резко остановилась.
 

Безмашинный открыл глаза.
 

Машина упёрлась носом в самые перила моста, слегка погнув их.
 А внизу бурлила осенняя Волга... 

Машинный и безмашинный молчали. 

И только Розенбаум хрипловато тянул из магнитофона «на ковре из жёлтых листьев...» 
– Ладно, живи пока… Магнитофон выплюнул кассету с вальс-бостоном. 
Привычным движением машинный вставил другую. 

Машина дала задний ход и медленно покатила в обратную сторону.
 «Вдоль обрыва по-над пропастью, по самому по краю я коней своих нагайкою стегаю, погоняю... что-то воздуху мне мало…» – рвал Высоцкий духоту салона...

У безмашинного сдавило виски. «Живи пока… живи пока... живи пока... живи... пока!!!» – стучало в них. 

ДЖАЗ
 Она волновалась. Они пришли слушать её. Впервые за 13 лет. 

Они – её учителя, она – их ученица.
 – Ты не жалеешь, что не связала свою жизнь с театром? 
– Что вы?! Всё это прошло где-то со второго курса. Просто поняла, что не смогу жить в вечной зависимости от кого-то. Люблю быть собой – свободной. Я даю концерты раз в месяц. Мне они просто необходимы. Это здорово – отдавать то, что можешь отдавать только ты, делиться всем хорошим, что видишь только ты... 

А театр – это вечная зависимость от роли, от режиссёра, от партнёра. Здесь, когда пою, я есть. А там бы меня не было. Был бы кто-то, но не я… 

Она поёт джаз. Мощно. Виртуозно. У неё прекрасные музыканты, с которыми она говорит о своём. Её пение и их игра – единая импровизация. Она буквально погружается в импровизацию саксофона и рояля, ударных и тромбона. И не заметишь, когда обрывается их соло, потому что неожиданно работает соло она. И все вместе они рассказывают о прелести звука, даже если этот звук наполнен тревогой и одиночеством. 

А учитель смотрел на неё и не мог понять, почему она всё-таки не пошла в театр (у неё прекрасные данные), а выбрала другую сцену? Не театральную. И понял. Ей просто есть что сказать другим языком. Прекрасным языком джаза. Когда они уходили, мужчина, сидевший в одиночестве за соседним столиком, произнёс:

 – У вас уникальная дочь! Поверьте, я знаю, что говорю… 

ТРОЛЛЕЙБУС МЕЧТЫ 
Зима. Холод. Идёт снег. На остановке троллейбуса люди выстроились в ряд. Головы у всех повёрнуты в ту сторону, где должен показаться троллейбус. Люди стоят молча. Только голова повёрнута. Подумалось, что вот так с повёрнутой головой мы и живём жизнь. И ждём, ждём исполнения мечты. Но троллейбусы приходят, а мечта так и оставляет нас, молчаливых, с повёрнутой головой в её сторону...