Логотип Идель
Литература

ЗАМЕТКИ С ХУТОРА ИЛОВЛЯ

На своей малой родине Андрей Павлович – личность практически легендарная. Он живет в Иловлинском районе Волгоградской области. Пробовал себя в разных сферах деятельности, но со временем вернулся в родной хутор и занялся сельским хозяйством, как его дед и прадед. Основа его творчества сейчас – это рассказы-миниатюры о современной сельской жизни. Не секрет, что деревня умирает. Люди массово уезжают на заработки или переезжают насовсем. Огромное количество хуторов и деревень по всей стране опустело. Но там, где сельское хозяйство хоть как-то поддерживается, люди пока остаются. И живут. Но как? Чем? Как проходят их будни без газа и интернета, без фельдшерских пунктов и магазинов? Что они видят вокруг себя: остовы разрушенных ферм, отравленные земли под китайскими теплицами или красоту и волшебство донских степей? Андрей Павлович пишет о своих односельчанах с иронией, болью и одновременно с большой любовью. Подмечая такие мелочи, которые может увидеть только проницательный и неравнодушный человек, он оживляет яркие образы, материализующиеся перед глазами читателя. Не обходит стороной и острые политические вопросы и события, которые во многом и формируют почву для появления и существования тех или иных деревенских событий.

На своей малой родине Андрей Павлович – личность практически легендарная. Он живет в Иловлинском районе Волгоградской области. Пробовал себя в разных сферах деятельности, но со временем вернулся в родной хутор и занялся сельским хозяйством, как его дед и прадед. 
Основа его творчества сейчас – это рассказы-миниатюры о современной сельской жизни. Не секрет, что деревня умирает. Люди массово уезжают на заработки или переезжают насовсем. Огромное количество хуторов и деревень по всей стране опустело. Но там, где сельское хозяйство хоть как-то поддерживается, люди пока остаются. И живут. Но как? Чем? Как проходят их будни без газа и интернета, без фельдшерских пунктов и магазинов? Что они  видят вокруг себя: остовы разрушенных ферм, отравленные земли под китайскими теплицами или красоту и волшебство донских степей?
Андрей Павлович пишет о своих односельчанах с иронией, болью и одновременно с большой любовью. Подмечая такие мелочи, которые может увидеть только проницательный и неравнодушный человек, он оживляет яркие образы, материализующиеся перед глазами читателя. Не обходит стороной и острые политические вопросы и события, которые во многом и формируют почву для появления и существования тех или иных деревенских событий.

***
Если между Волгою и Доном, где сегодня степь цвета линялой солдатской гимнастёрки, в том месте, где казачий хутор Фастов своими левадами вцепился в глинистую землю, по сути, без дождей бесполезную, сразу за братской могилой времён Сталинградской битвы, где лежат в той же глине уроженцы города Фастова, Киева..., собрать по стебельку каждой травинки, дождаться, когда июльская ночь заботливо укроет всю округу байковым одеялом, положить под подушку пучок пыльного разнотравья, где каждый стебелёк говорит на своём языке, можно увидеть вещий сон – Байковое кладбище. Проснуться, долго сидеть на крыльце, в одних трусах, скрестив ноги, как бандурист, прислушиваясь к песням казака Мамая.
***
Буду лежать в Междуречье среди духмяных степных трав, примерно лет сто. Лоббировать интересы селян перед раскалённым солнцем. Вместе с луной отстаивать права и свободы горожан. Вовремя будить ленивые дождевые тучи. Приглядывать за пасущимися стадами, отарами, табунами. Ворошить взглядом скошенную траву. Подсказывать пчёлам где цветут сады, помидоры, бахчи. Пить святую, от того холодную воду из хазарского родника. Записывать стеблем молочая хронику текущих рядом событий, ну, в общем-то, не работать.
Потом встану, потянусь и с наглостью чистого листа заявлюсь домой к праправнукам. Ничего, что я мёртвый, не модный, с пыльными пятками и в бороде муравьи и веточки полыни.
***
За широко известными в эстетических кругах колоннами клуба в хуторе Широков укрылась от душевных невзгод Верка Рыбкина. Её эмоциональные порывы соответствовали 7,1 м/с, Ю-В ветра. Заход солнца был синхронен удаляющейся в сторону Волгограда машине с бывшим прапорщиком и его супругой – старшим прапорщиком, которая приехала ещё в пятницу вечером, на таких высоких каблуках, что у Верки отродясь такой длины морковка не родилась.
Взгляд Рыбкиной, устремлённый вдаль, предвещал утренние заморозки. Под её кофточкой остался так и нерассказанный вещий сон.
***
Где виляет улица Луговая, в семь утра появляется старушка, она катит впереди себя детскую коляску на хромированных колёсах, которые своим блеском раздражают солнечных зайчиков и мух. Тихо рассекает брезентовой кормой сонный воздух р.п. Иловля, на безупречных рессорах, резиновом ходу, шкодовских втулках. Комфорт этот ещё из времён ЧССР.
Каждую субботу и воскресенье доставляют они на рынок райцентра пучки укропа, петрушки, редиса. Два десятка яиц, несколько баночек с крыжовником, клубникой, вишней, расфасованные ещё прошлой осенью в целлофановые пакеты б/у сушёные яблоки, по полкило.
Уезжает с рынка последней. Внимательно осматривает пустые прилавки, удачливо извлекая из-под них падшие, но так же гордо блестящие, как и колёса времён социалистического лагеря, рубли.
Делает крюк, чтобы проехать мимо клумбы у районной администрации, крадучись сорвать три цветка. Аккуратно поставить их в пакет из-под молока 1% жирности, предусмотрительно наполненный водой. И уже бережно, как когда-то своих детей, провезти коляску по улице Кирова, мимо здания церковной лавки, которое раньше было детскими яслями (для её детей тоже, наверное, поэтому и цветы в коляске), везёт мимо своего счастливого материнства к себе во флигелёк по улице Луговой, где пахнет кошачьей мочой, корвалолом и триалоном. Увозит в индивидуальную реальность, в свой уже остывающий, как вчерашняя подгоревшая на чугунной сковороде времён СССР картошка, мир.
***
Самих самолётов не видно, только слышно над степью ЫыыыУУуууу, УуууЫЫыыы.
– Всё играются, и вот так весь день, туда-сюда, туда-сюда, – говорит Саня Турусов. Стряхивая крошки от обеда, заводит трактор и, как мастер модельных стрижек, изящно и ласково стрижёт степь под бобрик. Получается фасонисто, Керенский и тот непременно позавидовал бы.
Через минуту Саня уже забывает о самолётном гуле, вслушивается в стрекотание травокоски. Как забыл рёв тех самолётов из первой Чеченской, где был срочником, и второй, которую прошёл по контракту. Да и что ту войну вспоминать, когда нужно столько внимания и сноровки, чтобы не попасть в ямы от бывших блиндажей, землянок, окопов, воронок от авиационных бомб, оставшихся вечными шрамами на земле ещё со времён Сталинградской битвы.
Вот и делает свою крестьянскую работу Турусов, как может, старается найти точку опоры в жизни, чтобы мир не перевернул его. Даю рупь за сто, что думает он о дачнице, которая должна приехать сегодня в хутор: на то она и суббота, чтобы дачники приезжали на дачи. И вот если завтра проспит, то точно приезжала. А почему ей и не приехать, даже в ущерб нашему сенокосу. С нас не убудет, переведём дух и наверстаем.
Почему женщина должна терпеть не только грохот и ор соседей, но и запахи. Эти запахи, которые преследуют простых горожан, удушье, которое проникает отовсюду, из соседского окна одинокой немощной старости, вентиляции, канализации. Они липкие и хватают прямо за горло, пытаются задушить, даже не корча из себя венецианского мавра.
Спешит дачница к скандальному шороху мышей, запаху разнотравья, дешёвых сигарет, крестьянскому поту, да и правильно делает.
Вот летают сейчас над её Саней лётчики, бравые ребята – кто спорит? Два, три, а может, и все пятеро шалят на этом клочке неба, которое нависает над одним трактором и одним трактористом в радиусе 15 километров степных покосов.
***
Вместо пяти утра на сенокос Саня Турусов выехал в восемь, говорит: «Проспал, уснул только под утро, потому как жара и пекло такое, что даже уснуть нет сил». В комнате, где он не мог уснуть, на полу у дивана с облупленными ножками лежат обёртки от шоколадных конфет, которые любит дачница. Такие сладости в хуторском магазине не продаются, потому как ужас, какие дорогие, да и вряд ли выживут на сельском прилавке в такую жару и пекло.
Трактор не хочет заниматься заготовкой кормов, хочет быть раскалённой сковородой для Турусова. В десять часов они уже на ферме, так как нужно сваркой приварить один болтик. Саня искрит и щекочет электродом раскалённую технику. Наивно старается конкурировать с жарой и пеклом. Тридцать минут – и он уезжает опять на сенокос, в жару и пекло.
В 15 часов 20 минут, пройдя 5 километров по жаре и пеклу, появляется на ферме, без трактора.
– Заглушил, хотел пообедать, а он больше не завёлся, не хочет в жару и пекло работать железяка. Позвонить нельзя, связи нет, – пыхтит Саня.
Тут операторы сотовой связи вправе сказать: «А зачем подвергать мучениям электромагнитное излучение в такую жару и пекло?»
Заводим второй трактор, едем, так как надо выручать из жары и пекла стального товарища .
Приезжаем, ищем неисправность, Турусов находит: « ...ёёё, тут проводок отскочил , в такую жару и пекло всегда так бывает!» Через две минуты трактор завёлся, иронично прислушиваясь к моему внутреннему голосу. Жара и пекло продолжают преследовать нас сегодня, нужно ехать обратно на ферму, забыли шпагат для вязки сена в рулоны. Жара и пекло превращают мой внутренний голос в матерный крик птеродактиля в ожидании ледникового периода.
Мимо жары и пекла крадусь в машине с кондиционером с сенокоса домой. Сожалею, что не прихватил из погреба пару литров сидра-червивки, с этой жарой и пеклом и не то забудешь. Прихожу к выводу – купить рислинг в магазине. На обочине возле супермаркета лежит кверху ногами, неподвижно, высунув язык, собака, без признаков жизни. Пока пробирался к заветной цели сквозь жару, пекло и людей, представляющих собой недельный салат оливье, проклял всех отравителей собак и кошек, на всякий случай.
Попав под влияние жары и пекла, купил 2 бутылки рислинга и портвейн. Портвейн нужен исключительно, чтобы в жару и пекло проклятие на отравителей сработало безотказно. Иду обратно, пёс лежит в другой позе и с прищуром смотрит на меня, явно благодарит своё чудесное спасение при помощи жары, пекла, портвейна и друидского проклятия в моём исполнении.
И так хорошо мне стало от жары и пекла, как в детстве, где все твои проблемы решал кто-то. Как мальчику, который только что кричал в кондитерском отделе: «Мама, у меня попа чешется!»


***
Самые ярко накрашенные губы в мире – это у бабки Болдырихи. Сияющий морковный цвет беспроигрышный всегда и везде. Она искренне ругает бездетную Надьку-разведёнку, что та не красится и продолжение рода людского бросила на самотёк.
Молодая женщина вначале делает вид, что уверена в себе, но под аргументами бабки сдаёт, робко спрашивает: «А для кого?»
Голос  Болдырихи звучит велосипедным звонком: «Для воображаемых друзей, ангела-хранителя, который за тобой присматривает. Между прочим, он за свои труды тоже заслуживает немножко красоты».
Надька соглашается: «Ну, если немножко...»
Болдыриха не унимается:  «Если бы мне такое платье и губную помаду, как у ведущей волгоградского телевидения, тот, который с ней на экране и похож на молодого Никиту Сергеевича, он от тоски по мне иссох бы. Как июльский цветочек в полдень».


***
Не успел поезд высокомерно пропыхтеть мимо станции Иловля-2, Валя Чемидронова достала из сумки дорожную снедь: пирожки, завёрнутые в упаковку от макарон, четыре яйца в пакете с надписью «Рис», ещё что-то скрывалось в бумажном пакете с надписью «Мука обдирная», бутылку лимонада и книгу. Не церемонясь, переоделась в домашний халат, заказала у проводника чай и, сообщив попутчикам, что едет в Ульяновск нянчить внука, стала рассматривать в окно знакомые места.
В тех местах знать никто не знал, кто это – Валя Чемидронова, и если местному жителю описать внешность Вали Чемидроновой и её характер, то вам скажут: «Так бы и сказал, что ищешь Анну Каренину».
После школы Валя по комсомольской путёвке пошла работать дояркой в совхоз «Коммунист». Как и положено, не нарушая традиций, на первую зарплату купила скотникам водки, дояркам – вина и шоколадных конфет. Выпили, поговорили, коллеги пожелали ей выйти замуж и как можно быстрей уехать в город. Валя так растрогалась, что, спотыкнувшись, упала и рассекла себе лоб о рельсы, по которым из коровника на вагонетках вывозили навоз.
Утром приехал на ферму первый секретарь райкома комсомола Вася Крапчетов, весёлый и рыжий, под два метра парень, слегка ироничный и похабный, согласно своей должности, сказал:  «Как дела, Анна Каренина, рельсу сильно лбом погнула?»
– Кто это – Анна Каренина ? – спросила Валя.
– Героиня одного романа великого писателя.
– Какого романа? – не унималась Валя.
– Да, по сути, б... романа. Чемидронова, иди коров дои лучше, – Вася махнул рукой и ушёл.
Из великих писателей она знала только Достоевского и считала его всю свою жизнь виновником, что теперь её звали Каренина. Даже когда награждали почётной грамотой представитель района сказал: «Каренина, ты зачем вцепилась в грамоту Чемидроновой?»
Пока не вышла замуж, Валя переживала, что зовут её теперь Карениной, до слёз ночью, а как не переживать, когда тебя дразнят шалавой, хоть и по-литературному. Когда вышла замуж, свыклась.
Проводник принёс чай, Валентина открыла книгу, шрам на лбу нестерпимо занудил.  Оказывается, роман написал не Достоевский. Она зашуршала торопливо страницами в надежде узнать, что, может, и Каренина вовсе не б* ....
***
В подавленном состоянии  как прямом, так и в переносном смысле
 уже пятые сутки после драки на похоронах соседского поросёнка пребывает Ванька Рыбкин, даже слегка озлоблен бренностью бытия.
Тонька Рукина шутит: «Лучше всего Ванька себя чувствует пьяным».
У Ваньки хватает сил только ответить: «Постиронию в катарсис не положишь».
***
Подрощенные бройлеры в пару минут расклевали брошенную им бабкой Болдырихой гадюку, небольшую, чуть больше метра. Женщина протёрла сталь лопаты пучком полыни так, как это было заведено ещё с хазарских времён – вытирать кровь оппонентов и конкурентов с меча-кладенца, сказала: «Третью за неделю зарубила. Повадились каждое утро приползать, молоко у моего кота пить».
Надька-разведёнка вчера приехала из города. От всего её тошнит: от людей, работы, черешни. От платы за трамвай 10-ку, а не столичное метро. От того, что по утрам волосы запутываются в серьгах. От того, что не надо никому готовить завтрак, даже этому городскому петуху. Не говоря уж делить с гадюкой кофе с молоком, сваренным в джезве с боками, блестящими, как сталь лопаты.
***
В раю мучеников волгоградского лета можно будет узнать по шрамам от укусов мошки, мозолям на ушах от ношения маски и кроваво-клубничным пятнам на футболках.
***
Люди, которые не боятся высказывать своё мнение, – это гастарбайтеры, незаконно пересекающие границу общественного сознания народной массы, чтобы работать сантехниками, дворниками, электриками в разрастающихся мегаполисах страхов и безразличия в голове обывателя.
***
Как повезло Нинке Перервеной, так редко кому везёт. В нашем хуторе она одна такая везучая. Правда, давно это было, в аккурат тогда тоже Конституцию на лучшую меняли, и люди думали, что будут жить ещё лучше, а Нинке всё равно завидовали. Вот как ей повезло в те далёкие времена, что по прошествии стольких лет и Конституций ей продолжают завидовать.
После окончания школы поступила она учиться в СПТУ- 4 на маляра- плиточника, с обедом, стипендией в 30 рублей, спецодеждой и общежитием там же, где и училище – на Водстрое.
Не успела она отучиться и трех месяцев, как вышла замуж за городского. Эко, вы скажете, везение – замуж за городского, согласен. У нас в хуторе таких везучих тоже завались. Везение не в этом, а в том, что будущая свекровь ей сразу сказала: «Будете жить с нами в трёхкомнатной квартире на Землячке, а как умрёт бабушка займёте её комнату». Согласитесь, не каждый в 17 лет, сразу после свадьбы живёт в трехкомнатной квартире с перспективой на отдельную комнату.
С бабушкой Нинка сразу подружилась, тем более она, оказывается, родилась в соседнем хуторе Араканцев, ну, в том, который был раньше за каркагоном. Да и из этой большой семьи она больше всех помогала Нинке. Бывало скажет: «Нин, а Нин , чот давно ты мужу спину не тёрла, не дело это, не дело». И уже шёпотом: «Ну, давай, девка, не теряйся, дело-то молодое. Не боись, я тут вас покулючу, чтоб никто в ванную не пёрся».
Семь лет – это миг, а если в любви-то, и подавно. Не буду ходить вокруг да около, второго правнука бабка не увидела. Нинка честно сказала: «Любила её, как свою родную бабушку, а вот рада, что отмучился старый человек, да и нам в своей комнате теперь можно и кровать купить».  Так и сделала – купила на бабкины девять дней двуспальную кровать. Не всю жизнь же в ванной в уголке на стиральной машинке «Волжанка» защитников Конституции зачинать.
Тут вы и спорить не будете, не каждому так везёт в 24 года.
Теперь, уже у бабки Нины, женился внук, бабка на сноху не нарадуется, тем более тоже из соседнего хутора, только с другой стороны каркагона, с хутора Бойкие Дворики. Она нет-нет да скажет снохе: «До чего я люблю в ванной купаться, минут сорок могу». И уже шёпотом: «А ты уж тут с мужем покулючь мою комнату, вот тут и крючок на двери, его дед ещё приладил». И ковыляет радостно в ванную, зная, что, когда умрёт, комната достанется этой девочке.
***


Ровно за 15 минут до восхода солнца, в то время, когда наш хутор соответствует палитре Талии Флора-Каравия, к даче прапорщика подъехала машина его жены, слегка добавив красок реализма от Гюстава Курбе с картины «Происхождения мира».
В ту секунду, когда строения хутора Широков хотят быть похожими на дома в Мурнау и иметь своего Кандинского, уже со стороны огородов усадьбы прапорщика появилась босая женщина в длинном красном платье. Её статурная пластика была как-то перекошена. Несимметричная, утренне-неприглаженная, как будто она сбежала с картины импрессиониста или из его постели. Звуки примятой травы, сухих веток, весь этот стиль, как предчувствие катастрофы будил хутор. А женщину делал ещё красивей.


***
Ощущение паузы. Световой день на исходе, остатки солнца остаются на женских руках, превращая тень от их кистей в живых птиц.
***
К приезду городских гостей МарьМатвевна застилала стол новой клеёнкой. На её цветастую ширь сразу ложились солнечные блики, журналы «Крестьянка», «Работница», «В помощь агитатору». Ну, это те ещё журналы, где про рабоче-крестьянское счастье, выкройки и садоводство.
Сама клеёнка своим тревожным смрадом химических окраин города перебивала запах от хлева с хряком Борькой. Все мухи, включая самых бесстрашных зелёных, опасливо прятались за спиной поросёнка.
Первым делом с дороги Матвевна наливала гостям в кружки холодного взвара и немножко своей любви, всем поровну.
Уже через час выкатывались велосипеды и доставались из сарая удочки. Впереди был целый радостный день, а потом целая жизнь.
Время и солнце выжгли клеёнку. Остатки хлева не видно за лебедой, не слышно даже мух. Стопки счастья, выкроек и советов перевязаны остатком бельевой верёвки. Лежат рядом с ржавыми велосипедами и запутанными удочками. И достать их из сарая некому, и жизнь слегка заржавела и запуталась. Местами выцвела, как клеёнка на солнце.
***
Утро посёлка городского типа, ветер ещё не разбудил пыль на полях зоны рискованного земледелия, даже коммунальщики и дорожники, и те спят. Только + 22.
Женщина в панаме с восковой кожей жителей сырого, болотного севера спешит по ещё не остывшему за ночь асфальту. Пока комфортно.
Круглая панама, как и всё круглое, ей не идёт. Она из тех женщин, которые платья шьют себе сами, подшивают брюки счастливому мужу и уверены, что есть не в одиночку – счастье.
Она до сих пор не понимает, зачем её дочь вышла сюда замуж, туда , где если лежать и не двигаться, то, в принципе, лето можно как-то пережить.
И вот она идёт, её откровенно разглядывает южанин, прикопчённый, как чугунок. Женщина явно становится довольна своим внутренним миром и внешними формами. И уже хочет стать горной форелью и, плескаясь в прозрачной холодной воде, идти на нерест.
*** 
Все самостоятельно стараются сохранить спокойствие и равновесие в своём внутреннем мире, в гордом одиночестве.
Вишня в этом году не уродилась, погрузив этой нерадивостью в непролазную печаль Бабку Болдыриху. А с другой стороны – ликование: не нужно покупать самосвал сахара.
Беспощадно нарядная Верка Рыбкина прождала весь день урну для голосования. Оказалось, её в хутор привозили ещё вчера и даже раздавали шариковые ручки. А с другой стороны, думает Верка, не проголосовала, и что? Разве в армии НАТО нет прапорщиков?
Все разобщены, защищают только себя, и лишь голуби, с одной стороны расхаживая в форме полицейских, а с другой стороны стоя на страже мира во всём мире, готовы скрутить руки любым безобразиям.
***
Сейчас бы проснуться и стоять в очереди к туалету с полотенцем на шее, в поезде. В аккурат за молодой мамой с детским горшком в руках и неповоротливой женщиной с одышкой. Смотреть в окно, где на переезде тебя недружелюбно приветствуют водители. Слушать, как в купе, до наготы, шебурша, слетают скорлупки целомудрия с пассажиров и варёных яиц.
***
Вот так, приводя в недоумение английского бульдога, отселённого из однокомнатной квартиры на Спартановке на пленэр, и Ваньку Рыбкина, с огромной сковородой под мышкой, на которой спокойно уживалась яичница из 35 яиц, а уж магазинных все 40, бабка Болдыриха шла по хутору.
Ванька намётанным взглядом определил, что за такую сковородку на металлоприёмке дадут 120 рублей.
Если бы вы увидели эту сковороду, то вспомнили о своей такой же, наверняка меньшего размера, которую давно нужно заменить, а рука что-то не поднимается... Я бы долго мог перечислять почему, но Болдыриха уже зашла во двор к деду Тягушку и протянула свою ношу.
Чёрный, засаленный за многие годы до фактуры лунной поверхности, чугунный блин всунула ему в руки.
Не здороваясь, голосом, которым вещал на смертном одре Добрыня Никитич, бабка сказала: «Ген, пошаркай ей бока, приведи в божий вид. А то помру, от людей стыдно будет. Вещь-то проверенная, жалко новую покупать. Сколь я на ней мешков картошки пережарила, было дело и на чистом сливочном. Генк, а Ген, помнишь, когда ты меня сватать приходил, моя мать на ней вам яичницу жарила».
Тягушок положил сковороду на верстак, снял очки, наверное, чтобы не разглядеть весну 1959 года, и стал постукивать по ней пальцем так, как проверяют на спелость арбуз.
Не захотевшая стать невестой в 59 году продолжала: «Помнишь, когда моего Болдыря отправили в 1974 заготавливать в командировку сено в Молдавию, я ж на ней тебе тогда под утро сало жарила, помнишь?»
Тягушок вздохнул: «Памятная штука. Тебе без неё действительно никак нельзя умереть, попадать в ад лучше со своим, проверенным инвентарём».

 

Рисунки Лилии Косолаповой 

Теги: время, культура, журнал "Идель" история, творчество, литература

Следите за самым важным и интересным в Telegram-каналеТатмедиа

Нет комментариев